Яков Кондратьевич хочет оторваться от старой акации, хочет шагнуть к сыну и не может сдвинуть с места разбитое параличом тело.
А Бобик, услышав Яшин голос, радостно взвизгивает и кубарем катится к колонне, к Яше. Он забегает вперед, взвивается свечкой и, встав на задние лапы, служит, прыгает рядом с Яшей, будто хочет достать зубами кандалы на Яшиных руках.
Колонна невольно замедляет движение. Раздаются окрики и ругань конвоиров. Но колонна движется все медленнее и медленнее, боясь обогнать визжащую и прыгающую к кандалам собаку…
Ехавший впереди колонны офицер круто осаживает коня, резко поворачивает его против колонны, что-то кричит конвойным и, выхватив из кобуры пистолет, дважды стреляет в Бобика. Выстрелы отдаются глухим рокотом в колонне и в сопровождающей ее толпе. Бобик еще раз подпрыгивает, падает навзничь на камни мостовой и бьется в смертных судорогах…
А из ворот вылетает Нина. В белом ситцевом платьишке, с развивающимися в беге золотистыми прядями волос она действительно похожа на большую ошалелую птицу, падающую навстречу коршуну, чтобы прикрыть гнездо с птенцами. Она бежит к Яше, но трое автоматчиков встают у нее на пути, грубо толкают ее прикладами, сбивают с ног…
Голова колонны уходит вперед.
Нина пытается подняться на ноги, но страшная боль в ушибленной прикладом груди валит ее снова на землю, рядом с окровавленным Бобиком. Желтые круги плывут перед глазами. Зеленый туман заслоняет от нее толпу и колонну. Млеют ноги, слабнут, как перебитые, руки… "Неужели не встану? Неужели не догоню Яшу?" - силясь сбросить с себя дурманную слабость, думает Нина.
Угрюмо молчащая толпа обтекает девочку слева.
Закованная в цепи колонна принимает чуть вправо.
Конные конвоиры звереют, горячат коней шенкелями, поднимают на дыбы. Пешие жмутся к колонне, горбятся под тяжестью касок, не осмеливаются оторвать от автоматов оцепеневшие руки, чтобы вытереть пот, заливающий глаза.
Только один, самый крайний, замыкающий, обалдевший от страха солдат в зеленой, надвинутой на глаза каске и в широких - голенища раструбом - сапогах шагает, как на параде, выставив перед животом автомат и высоко выбрасывая несгибающиеся ноги. Он марширует прямо на Нину. Еще шаг, второй, и пыльный сапог тяжело опустится на еще теплое тело Бобика, раздавит его на булыжнике мостовой.
"Нет, Яша этого не допустил бы! Он встал бы! - беззвучно шепчет Нина. - А я - слабая, никчемная девчонка…"
- Встань, встань! - приказывает она себе, до хруста сжимает кулачки и, собрав последние силы, медленно поднимается на ноги, делает трудный шаг навстречу чужеземцу. Вся она - и подавшиеся вперед угловатые плечики, и серое, без кровинки скуластое лицо, заострившийся подбородок - обретает твердость дикого камня. Только широко раскрытые, округлившиеся глаза горят живой неистребимой ненавистью… Солдат будто споткнулся, не дойдя шага до Нины. Пошатнулся. Сбился с ноги. Обмяк и, втянув голову в плечи, обошел ее стороной.
Все онемело на Нежинской. Только слышен удаляющийся цокот копыт… И глохнущий грохот цепей. И тающий звон кандалов.
Никто не заметил, как упал старый матрос у старой акации. Отказали не только ноги, отказало сердце.
28. Мы - на своей земле!
Суда, собственно, не было. Бадаевцев вывели в тюремный двор и зачитали обвинительное заключение.
А на другой день, в тот же тюремный двор вывели всех заключенных из всех камер. Их загнали в дальний угол, к самой стене, отгородили двойной шеренгой конвоя. В центре двора выстроили в ряд закованных в кандалы бадаевцев. За спиной у каждого - автоматчик. Возле самых ворот - судьи, жандармы, тюремная администрация.
Яша стал рядом с Бадаевым. Возле него - Шестакова, Хорошенко, Межигурская…
- Похоже, они нас боятся, - тронул Яша локтем локоть Бадаева. - Стали у самых ворот, чтобы, в случае чего, сподручней драпануть было.
- Правильно, Яша, - ответил Бадаев, - фашисты трусливы, как и все иные преступники.
Рыжеватые усы и борода, отросшие в тюрьме, делали лицо Владимира Александровича еще более мужественным и непреклонным. Яша знал, что на всех допросах палачи не добились от Бадаева нужных им признаний. Не узнали даже его настоящей фамилии, даже имени. Он гордился, что судьба свела его с этим человеком, с настоящим чекистом, дзержинцем, о которых он много читал и слышал от отца. Гордился тем, что стоит рядом с ним перед лицом врага, и совсем не тревожился, что сейчас прочитает судья.
Председатель военно-полевого суда, худощавый, небольшого росточка человечек, разодетый, как гусарский корнет из оперетты, взобрался на табуретку, чтобы его было видно всем заключенным, вздел очки, боднул воздух прилизанной, как у телки, головой, писклявым голосом прочитал приговор.
Переводчик еле успевал называть фамилии обреченных:
- Бадаева Павла Владимировича - к смертной казни;
- Волкова Семена - к смертной казни;
- Гордиенко Якова - к смертной казни;
- Мелана Петра - к смертной казни;
- Шестакову Тамару - к смертной казни;
- А мы другого и не ждали! - на весь двор крикнула Тамара. Стоявший сзади охранник ткнул ее в спину дулом автомата. Яша Гордиенко и Шурик Хорошенко одновременно обернулись и, шагнув к автоматчику, загородили собой Тамару.
А от ворот, с табуретки, продолжал верещать судья:
- Музыченко Николая…
- Музыченко Ивана…
- Шилина Григория…
- Шевченко Павла…
- Межигурскую Тамару…
- Шлятова Михаила…
И после каждой фамилии - смертная казнь… смертная казнь… смертная казнь…
Судья опустил руку с приговором, продолжая что-то говорить по-румынски.
- Все осужденные, - сказал переводчик, - имеют право подать ходатайство о помиловании на имя его величества короля Румынии Михая.
Судья слез с табуретки и вместе с переводчиком подошел к Бадаеву:
- Предлагаю заявить о вашем согласии подать прошение о помиловании.
Бадаев с презрением посмотрел на судью и сказал, отчеканивая каждое слово:
- Мы - на своей земле! И у врагов пощады не просим!
Это были последние слова, сказанные Бадаевым палачам.
- Пощады не прошу! - вслед за ним ответил Яша Гордиенко.
- Пощады не прошу! - вскинула голову Тамара Шестакова.
- Не прошу!
- Не прошу!
- Не прошу пощады! - покатилось от осужденного к осужденному.
- По закону вам дается двадцать четыре часа на обдумывание ответа, - сказал судья, свернул в трубку приговор и пошел к воротам.
- Яшко, - легонько толкнул плечом Гордиенко Бадаев. - Ты подашь прошение о помиловании.
- Я сказал, не прошу помилования! - ответил Яша.
- Ты подашь прошение о помиловании, Яшко, - настойчиво повторил Бадаев. - Ты среди нас один несовершеннолетний, может быть, тебе поэтому повезет. Надо, чтобы кто-то из нас остался в живых. Когда придут наши, ты должен будешь рассказать и о павших, и о предавших. Это мое последнее тебе задание. Понял?
- Но я не могу, дядя Володя…
Судьи ушли. Конвоиры загоняли в камеры узников. Автоматчики уже подталкивали прикладами к дверям тюрьмы осужденных на смерть. Спорить было некогда. Бадаев повернулся всем корпусом к Гордиенко:
- Я - командир. Я именем Родины приказываю тебе, Яков Гордиенко!
29. Письма
Только Ионеску и Курерару знали о том, что одновременно с прошением Якова Гордиенко о помиловании в Бухарест пошло конфиденциальное письмо начальнику центральной секретной службы Эуджену Кристеску.
"Прошу принять меры, - писал Ионеску, - чтобы король Михай и королева Елена не отказали немедленно в помиловании Якову Гордиенко. Надо, чтобы отказ пришел только по истечении законного срока. Гордиенко - единственный, на кого следствие еще рассчитывает повлиять. Расстрел Бадаева и его сообщников может способствовать этому".
В последнюю ночь июня Молодцова-Бадаева и Тамару Межигурскую воровски, тайком от заключенных вывели палачи из тюрьмы и расстреляли в степи. Яшу бросили в одиночную камеру на четвертом этаже центральной тюрьмы.
Снова разрешили свидания - два раза в неделю. Но Нина нашла способ чаще видеться с братом.
Через дорогу от тюрьмы стояло разбитое во время бомбежки и заброшенное многоэтажное здание. Взрывом обрушило почти все внутренние перегородки и часть междуэтажных перекрытий. Осталась только коробка дома да на самом верху угловая комната, выходящая разрушенной стеной на тюрьму. Нина забиралась в эту комнату по остаткам лестничной клетки и провисшей арматуре и, пользуясь семафорной азбукой, как это делают матросы в открытом море, передавала Яше приветы родных и городские новости. Каким чудом взбирался Яша к своему крошечному зарешеченному окну под самым потолком - Нина не знала, но иногда она видела в темном проеме тюремного окна смутные очертания его лица и кисти руки, сигналящей: спасибо, все хорошо.
В четверг 30 июля на свидании Яша попросил, чтобы Нина не задерживалась.
- Иди домой, Нина, сразу же, - устало сказал Яша. - Передай, что мне хорошо, что я очень спокоен… И еще, сестренка, береги себя, я верю в твое счастье… Иди, Нина, мне хорошо, я сегодня хочу спокойно поспать.
Как ни ласково говорил с ней Яша, как ни убеждал, что ему хорошо, слова его вызывали тревогу и слезы.
Нина пришла домой. Мамы не было, ушла, наверное, к тете Домне, матери Саши Чикова. Нине было очень тоскливо в пустой квартире и, чтобы не раскиснуть и не расплакаться, она достала из тайника Яшины письма, разложила их перед собой, перечитывала, словно училась по ним Яшиной стойкости, Яшиному мужеству и выдержке.
"Здравствуйте, дорогие!
Пришлите бумаги, карандаш и самобрейку. Бросьте вечное гадание на картах. Все это чепуха… Я вас просил, чтобы вы писали разборчиво, на ровной бумаге. Пишете на обрывках. Ничего понять нельзя. Неужели так трудно писать чисто? Напишите подробно, в чьих руках Харьков и что вы знаете про Николаев. Почему нет ответа от Васиных? Я верю, что буду жить и на воле, но не через суд.
Целую крепко-крепко
Яша".
"Здравствуйте, дорогие!
Не горюйте и не плачьте. Все равно наша возьмет… В четверг, если возьмете свидание, пусть придет Лида. Только обязательно. Книгу и газеты. Ответ от Лены? Как здоровье батьки? Как к вам во дворе относятся?
Привет. Целую крепко-крепко
7.6.42.
Яков".
После смертного приговора Яша снова готовился к побегу, теперь уже из центральной тюрьмы, в записках просил передать оружие, черную одежду, чтобы была незаметной ночью, самогон и водку для надзирателей и охраны.
"Нина, это письмо передай Лене (Красный)".
К этой записке была приложена вторая, побольше. Но Яша сложил ее вдвое и склеил хлебным мякишем, чтобы даже Нина не прочитала.
Нина до этого только однажды видела Лену Бомм - высокую, стройную, с глазами, как лесные озера, то синими, то зелеными. Знала, что она сестра Яшиного друга, Фимки. Больше ничего.
Нина сходила в Красный переулок, но Лены дома не застала.
- Линда на работе, - сказала толстая седая женщина, открывшая Нине дверь.
- Разве она работает?
- Да. В ресторане "Южная ночь".
Нина нашла ее в ресторане, возле буфета. Белые волосы коротко стрижены, мочки ушей нарумянены по румынской моде, шея вся голая, на тонкой цепочке серебряный крестик спускается, как паучок на паутинке. Стояла и что-то щебетала пожилому напомаженному пьяному офицеру. Увидела Нину - загорелась вся, но быстро взяла себя в руки, наигранно повела бровью, скривила тонкие губы:
- Тебе что, девочка?
А Нину зло взяло: Яша в тюрьме, брат ее тоже, небось, не мед ложкой хлебает, а она, вишь ты, фигли-мигли старику строит. Взяла и брякнула сразу:
- От Яши письмо тебе.
- Вот как! - еще раз повела накрашенной бровью и так плечиком дернула, что Нина чуть не заплакала от обиды.
Лена письмо взяла все-таки. Прочитала и рассмеялась Нине в лицо:
- Ха-ха! Ты, девочка, небось, тоже думаешь, что я твоему братцу пара? Да?.. Ну что же ты не смотришь на меня? Смотри, девочка, смотри. Правда же я - красивая?.. Ну зачем же мне нужен твой брат? Зачем?.. От него же потом, наверное, несет…
Нина вынесла все - унижение, обиду, стыд. Ей хотелось провалиться сквозь землю, только бы не слышать этих насмешек, этих издевок над ее братом. Она не убежала только потому, что знала: Яша ни за что не поверит, что Лена так могла говорить о нем, такими насмешками встретила его письмо. Но как она возненавидела эту напудренную, нарумяненную, раскрашенную куклу! А та взяла изорвала Яшино письмо на мелкие-мелкие кусочки, скатала их шариками и по одному побросала в мусорницу.
- Вот так и передай своему братцу, девочка. Так и передай… Ну, что же ты стоишь?.. Ах, ты ждешь письменного ответа? Ну что ж, изволь!
Она ловко выхватила из кармана пьяно покачивающегося на каблуках офицера карандаш.
- Но-но, мадемуазель… - захлопал глазами офицер.
Но Лена состроила ему такую милую рожицу и так кокетливо улыбнулась, что он тотчас растаял.
Лена торопливо начиркала записку, вырвала листок. Кончиками пальцев, словно боялась прикоснуться рукой к руке, протянула записку Нине:
- Возьми. Можешь передать.
Нина чуть не изорвала записку, прочитав ее дома:
"Привет из "Южной ночи"! Я счастлива. А ты? Самое глупое, что ты мог придумать, это - попасть в тюрьму. И еще - писать мне!"
И подписано каким-то странным словом - Ли! Вовсе и на имя не похоже! И еще, вместо восклицательного знака, - высокая черточка с перекрестьем вверху…
Нина долго не решалась передать это письмо Яше - ему и без того горя не обобраться. Но Яша на каждом свидании, в каждой записке спрашивал о Лене, и Нина решилась наконец.
Каково же было ее удивление, когда Яша, прочитав письмо тут же, на свидании, чего раньше никогда не делал, прижал письмо к щеке и странно-странно улыбнулся… Видно, многое рассказали Яше и короткая подпись - Ли, и та длинная вертикальная черточка с перекрестьем наверху - будто от маяка лучи в разные стороны! Значок, придуманный детьми-романтиками, все-таки сослужил свою службу.
- Не ходи больше к ней, Нина, - сказал Яша.
Но сказал таким голосом, будто вот-вот заплачет от счастья: "Нашла-таки Лена тропку к моим друзьям!"
"Не показывай батьке и маме:
Нина, это - для Лиды и тети Домны. Если вы боитесь заложить в торбу, то возьмите тесто и испеките хлеб весом в полтора-два килограмма и в него запеките то, что я просил. Смотрите, ту штуку заверните в масляную бумагу, вложите в тесто и испеките хлеб. Заложите туда и патроны.
14.07.42.
Яков".
Эх, Яша, Яша! Будто не знаешь, что за свиданиями со смертниками следят особенно строго, ничего передать невозможно без осмотра темницера, а передачи осматривают опытные тюремщики, и разница в весе обыкновенной буханки и буханки с запеченным револьвером была бы сразу обнаружена. Яша, Яша. Не наша вина в том, что до сих пор не смогли передать тебе оружие. Ничего, передадим еще!..
"Здравствуйте, дорогие! Пришлите газету. Какое положение в городе? Что вообще слышно? Мне осталось жить восемь или десять дней до утверждения приговора.
Я отлично знаю, что меня не помилуют. Им известно, кто я такой. Все из-за провокатора. Запомните его фамилию, запишите, а когда придут Советы, то отнесите куда надо. Этот провокатор - Бойко, Петр Иванович, он же - Федорович, Антон Брониславович… Он продал своих товарищей, продал нас и еще раз продал, когда мы думали бежать из сигуранцы… Но я думаю, что Старику тоже придет конец. Его должны убить, как собаку. Еще ни один провокатор не оставался жить, не умирал своей смертью. Так будет и с этим, мне и моим товарищам было бы легче умирать, если бы мы знали, что эту собаку прибили.
Не унывайте! Все равно наша возьмет. Еще рассчитаются со всеми гадами. Я думаю еще побороться с ними. Если только удастся. А если нет, умру, как патриот, как сын своего народа…"
Через два дня после того, как Нина принесла это письмо и прочитала матери, вечером во дворе появился Бойко-Федорович. Матрена Демидовна стирала в корыте Яшино белье. Как увидела его, так и застыла с намыленной рубашкой в руках.
- Это белье Яков в тюрьме не носит, - показал на корыто Федорович. - Он стелет его на пол, а когда белье загрязнится, передает обратно, чтобы без крови, без следов побоев. Тревожить вас не хочет. А на нем одежа вот какая.
Федорович бросил к ногам Матрены Демидовны иссеченные проволокой, в рыжих пятнах запекшейся крови Яшины брюки.
Матрена Демидовна не пошевелилась, смотрела неморгающими близорукими глазами, будто ничего не видела перед собой.
- А вот Лешке вашему уже хорошо, - спокойно продолжал Федорович. - Он во всем сознался, его перевели в Бухарест, он там работает, почти на воле. Только без права переписки.
Матрена Демидовна молчала. Бесшумно скапывала мыльная пена с зажатой в руках сорочки.
- Вы бы повлияли на сына, пусть сознается. И ему хорошо будет…
- Эй, Старик! - закричала на весь двор Нина, выбегая из квартиры. - Бойко-Федорович! А ну, уходи отсюда, гад! Уходи, а то людей кликну. Ты от ихних глаз сгоришь, предатель!
Федорович, трусливо оглядываясь, побежал со двора.
И сразу же вынырнул из темного угла дворник, горбатый Степан. Он все слышал. Он подошел и сказал, не поднимая глаз:
- Вы бы, если что, съехали отсюда, мадам Гордиенко. Тут вас знают, покою не дадут… А я бы нашел вам тихую квартиру. У сестры моей… Вам пока затеряться промеж людьми надо, мадам Гордиенко…
Непонятный, странный этот дворник Степан. Может, и в самом деле он пожалел тогда убитую горем Матрену Демидовну и осиротевшую Нину. А может, хотел им западню какую подстроить! Кто знает?.. Говорят же, что сын его Григорий под Севастополем воюет, а невестка как сквозь землю провалилась, когда фашисты в город вошли…
"Здравствуйте!
Я вас просил, чтобы вы передали черные брюки. Перешейте, чтобы они были мне впору. Белых присылать не надо. Как здоровье батьки? Какое положение в городе? Книгу. Почему нет газеты? Добейтесь свидания. Нашему этапу запрещают смотреть в окна. Что слышно на фронте?..
Привет всем. Целую крепко-крепко
22.07.42.
Яша".
А это письмо Нина принесла сегодня. Прочитала второпях - за слезами строчек не видела. Теперь перечитала его снова.
"Здравствуйте, дорогие!
Я заложил записки на дно сумки под подкладку.
Возьмите их и сейчас же исполните то, о чем я вас прошу. В записке объяснение. Когда будете передавать завтра вторую передачу, пришлите все, что я прошу. Как здоровье батьки? Привет всем родственникам.
Целую крепко,
Яша.
Если расстреляют, то требуйте вещи: пальто, одеяло, подушку и прочее барахло, не оставляйте этим гадам".