Напрасно гамбузино доказывал им, что вооруженный отряд не может перейти пустыню так же скоро, как одинокий всадник, имеющий вдобавок такую лошадь, какая была у Генри, и поэтому нет оснований говорить, что все потеряно. Виною всему была последняя проделка койотов, которая довела отчаяние и уныние осажденных до крайней степени.
Последние силы истощились, и осажденные не говорили уже: "Что надо делать?", а спрашивали: "Сколько еще времени осталось до конца?"
Но несмотря на это, позади бруствера и на площадке были вырыты ловушки. Гамбузино взялся поджечь их в нужную минуту, когда после вылазки удастся заманить дикарей на то место, где они приготовлены.
Дон Эстеван, все время сохранявший обычное спокойствие и хладнокровие, тоже начал отчаиваться и, указывая Педро Виценте на фитиль, проведенный к месту, где заложили мину, сказал:
- Вот наша последняя надежда… и чем скорей, тем лучше.
- Дон Эстеван, - почти грубо отвечал гамбузино, - я вас не узнаю!
И затем, обращаясь к Тресиллиану, прибавил:
- Может, вы тоже думаете, что пробил наш последний час?
- Ты хочешь знать, что я думаю? - отвечал англичанин. - Я готов на все; но прежде чем умереть, мы должны хорошенько отомстить за себя.
- Мы отомстим, будьте уверены; краснокожим чертям недешево достанутся наши скальпы, если только у них будет кому эти скальпы снимать! - воскликнул гамбузино. - Все готово, и если мы должны умереть, то ведь их жизнь в наших руках.
Пройдя как можно медленнее мимо горы, новая шайка индейцев достигла лагеря Зопилота, где после того весь вечер раздавались громкие, приветственные, торжествующие крики.
На ночь койоты зажгли большие костры, и безмолвие пустыни нарушалось только гортанными криками часовых.
На площадке большинство мужчин спало. Одни только стражники бодрствовали в обществе сильных и энергичных мужчин, не потерявших еще уверенности в успехе поездки Генри Тресиллиана; они считали необходимым держаться во что бы то ни стало, не прибегая до последней минуты к страшному средству - гибели вместе с осаждающими.
Двое из этих людей прошедшей ночью совершили один из тех смелых подвигов, которые почти превосходят границы человеческой храбрости.
Это были двое друзей Ангуэца и Барраля, двух мучеников первой попытки к спасению.
Заметив, что индейские часовые стоят по двое на некотором расстоянии вокруг подошвы горы и что к двоим последним, более отдаленным, можно приблизиться, если спуститься с площадки дорогой, избранной Генри, они решили, как только настанет ночь, отомстить за мученическую смерть своих товарищей.
Еще днем они сговорились с тремя рудокопами, которые вызвались помочь им в смелом предприятии. Рудокопы должны были спустить их в долину в том же месте, откуда ушел Генри Тресиллиан. Спустившись вниз, смельчаки предполагали обогнуть гору, укрываясь за ее выступами; затем, с ножами в зубах, проползти расстояние, отделявшее их от часовых, и одним прыжком кинуться на избранные жертвы. Весь исход предприятия зависел от той быстроты, с которой оно будет выполнено.
Они страшно рисковали и шли почти на верную смерть.
Но умереть, отомстив убийцам, - такая смерть стоила всякой другой, да кроме того, разве не имели они возможности покончить с собой прежде, чем попадут в руки дикарей?
Но их смелая вылазка увенчалась успехом. С той ловкостью, на которую способны только люди, проведшие всю свою жизнь в охотничьих приключениях, подползли они к ближайшим часовым-индейцам и, прежде чем те успели заметить их и поднять тревогу, вонзили свои ножи по самую рукоятку в грудь краснокожих. Индейцы молча, как подкошенные, свалились на землю. Затем мексиканцы так же осторожно вернулись к месту, где их ждали товарищи, и минуту спустя уже были подняты на площадку.
С первыми проблесками зари осажденные могли видеть обоих часовых, лежавших на спине, их окружала группа дикарей, взбешенных и в то же время пораженных этим необъяснимым случаем.
Когда дон Эстеван узнал о ночном похождении своих людей, он не посмел наказать их за нарушение дисциплины, воспрещающей покидать лагерь без разрешения начальника. Дон Эстеван сделал вид, что ему ничего не известно, хотя в душе был очень благодарен смельчакам, подвиг которых должен был иметь громадное нравственное влияние на осажденных. Но тем не менее гамбузино поручено было принять меры, чтобы подобные попытки не повторялись, и объяснить людям, что это могло бы открыть дикарям путь, которым мексиканцы пробрались в долину.
Ангуэц и Барраль были отомщены. Геройский подвиг был совершен, но положение не изменилось.
Стало только двумя индейцами меньше - вот и все. Но их оставалось еще более чем достаточно, чтобы заменить выбывших и победить защитников крепости, если подкрепления не подойдут.
Одиннадцатый день прошел так же монотонно, но с еще большей тревогой, чем предыдущие.
По мере того, как время приближалось к вечеру, надежда на прибытие помощи начинала сменяться всеобщим разочарованием.
Неведение, в котором находился Роберт Тресиллиан относительно участи своего сына, мрачные предположения, зарождавшиеся вследствие этого как у отца, так и у остальных, доводили нетерпение и возбуждение до высшего накала, каждый предлагал самые невозможные планы.
Один только гамбузино сохранял хладнокровие и слышать не хотел о неудаче.
- Зачем приходить в отчаяние раньше времени? - говорил он. - Кто может сказать наверное, где теперь подкрепление, которого мы ждем? Оно и не могло прийти раньше. Мало ли что могло их задержать? Большой отряд не может идти так скоро, как вы думаете. Я, по крайней мере, уверен, что Генри благополучно доехал в Ариспу, и теперь к нам идет помощь, которая скоро будет здесь. Если не через двенадцать, а через четырнадцать дней - я беру самый большой срок - помощь не придет, тогда и я соглашусь с вами, но не раньше. Тогда и взлетим на воздух вместе с нашими врагами. Только представьте себе, что будет, если мы сделаем так, как вы хотите? На другой же день после того приедет Генри и в награду за перенесенные им труды и опасности найдет не нас, а наши трупы, правда, вместе с трупами наших врагов… Но ему-то от этого будет не легче. Сеньоры, терпение - тоже в своем роде доказательство храбрости, хотя и в самой слабой степени, а в нашем положении оно необходимо. Кроме того, двадцать четыре, даже двадцать восемь часов, право, вовсе не так уж много, чтобы нельзя было подождать, пока они пройдут!
Гамбузино говорил золотые слова, и те, к которым он обращался с этими мудрыми речами, не усомнились бы в их справедливости, если бы они видели и знали, что происходило в это время в степи, милях в двадцати от Затерявшейся горы.
Глава XX. ВЕЧЕР ОДИННАДЦАТОГО ДНЯ
- Так значит, эта груда утесов, эта гранитная цитадель, которая видна там вдали, и есть Затерявшаяся гора? - спросил полковник Реквезенц у Генри Тресиллиана.
- Она самая, полковник, - отвечал молодой англичанин, который ехал рядом с полковником и служил проводником полка улан.
- Наконец-то, - сказал полковник со вздохом облегчения. - Знаете, молодой человек, я начинал уже отчаиваться! Но скажите мне, пожалуйста, - так как вы уже совершили раз это путешествие, - на каком расстоянии, по вашему мнению, мы находимся от нее? Я охотно держал бы пари, что милях в двадцати.
- И вы были бы правы, полковник. Когда мы здесь проходили (я узнаю это место по малорослой пальме, на коре которой гамбузино Педро Вицента вырезал свои меты), я помню, как он говорил, что от этого места до подножия горы ровно двадцать миль.
Позади обоих собеседников в полном порядке двигался полк улан.
Немного дальше добровольцы дона Юлиано следовали менее стройными рядами, но все же это были молодцы на подбор, природные наездники.
Затем бесшумно катилась по песчаному грунту легкая артиллерия.
Наконец, на некотором расстоянии трусил последний эскадрон улан, составляя арьергард.
Несмотря на препятствия или, скорее, на трудности, мешавшие движению многочисленной колонны, отряд полковника Реквезенца спешил как только это было возможно.
Но придут ли они вовремя? Этот вопрос задавали себе и полковник и Генри.
Затерявшаяся гора виднелась на горизонте, но расстояние было еще слишком велико, чтобы видеть лагерь индейцев.
- Молодой человек, - сказал полковник, обращаясь к Генри Тресиллиану, - вот мы почти уже у цели и этим обязаны исключительно вам. Но странно: с самого момента нашего отъезда из Ариспы я не испытывал такой безотчетной грусти, как теперь.
- О чем же вы думаете, полковник? - спросил дон Юлиано, присоединившийся к ним в эту минуту. - Разве мы не подходим теперь к месту, куда стремились столько дней?
- Кто знает… - грустно проговорил полковник Реквезенц.
- Как кто знает? Что вы такое говорите, полковник? Разве вы боитесь, что не одолеете этих индейских собак?
- Я не этого боюсь, - возразил Реквезенц. - Но ответьте мне на следующий вопрос, дон Юлиано! Я последние часы все время думаю об этом. Уверены ли вы, что наши друзья в этот час все еще находятся на площадке горы? Как вы думаете: не пришлось ли им, поневоле, конечно, сдаться?
- Я уверен, сеньор, что они не сдались, - живо возразил Генри Тресиллиан.
- Вы уверены, мой молодой друг, - мягко проговорил полковник, - но на каком основании говорите вы так? Со времени вашего отъезда оттуда прошло одиннадцать дней, а вы сами нам говорили, что уже тогда положение было почти отчаянное.
- Позвольте мне, полковник, - продолжал Генри Тресиллиан, - воспользоваться на некоторое время вашей подзорной трубой.
- Пожалуйста, - отвечал полковник Реквезенц, - но расстояние слишком велико, чтобы можно было рассмотреть защитников, даже в том случае, если бы они все еще находились на горе.
- Да я не их и ищу, - сказал Генри.
- Так кого же? - вместе проговорили полковник и дон Юлиано.
Генри Тресиллиан, не отвечая, приложил трубу к глазам. Вдруг он издал радостный крик и вслед за тем передал трубку полковнику Реквезенцу.
- Слава Богу! - воскликнул он. - Они еще там!
- Как вы это узнали? - спросил полковник. - Каким образом могли вы определить отсюда, что они еще там?
- Посмотрите направо, полковник: разве вы не видите на самой верхушке горы точно черту, вырисовавшуюся на небе? Это национальный мексиканский флаг, который дон Эстеван велел поднять на самой высокой точке площадки. Флаг все еще там, смотрите, направо, на самом краю горы! Для других это, конечно, не могло бы служить указанием, но для меня это значит все. У нас был уговор с доном Эстеваном, что флаг будет спущен только тогда, когда им придется покинуть гору.
- Клянусь небом, вы правы, молодой человек! И если это не иллюзия, то мне кажется, что я даже различаю и орла, который отсюда кажется точкой. Ах! Значит, мы еще не опоздали и успеем спасти наших друзей и к тому же накажем этих пиратов Соноры.
Известие это почти в ту же минуту распространилось по всему отряду от первых рядов до арьергарда. Энтузиазм был всеобщий.
Недаром, по крайней мере, проехали они такое расстояние по пустыне под палящими лучами солнца.
Без всякого приказания отряд стал быстрее двигаться вперед.
Воинственный трепет пробежал по всем рядам. Каждый на ходу осматривал свое оружие, курки пистолетов и пробовал, свободно ли вынимаются сабли и кинжалы из ножен и чехлов.
Это было приблизительно около полудня одиннадцатого дня, в то самое время, как там, на вершине Затерявшейся горы, отчаяние осажденных достигло высшей точки.
Полковник Реквезенц по характеру своему принадлежал к числу людей, которые больше всего боятся поступить опрометчиво. Он еще раз объехал ряды, осматривая на ходу как людей, так и лошадей. Во время этого объезда полковник не упускал случая посоветоваться со старшими офицерами и просил каждого из них свободно высказать свое мнение.
Когда весь отряд был таким образом осмотрен, полковник приказал остановиться и собрал офицеров на военный совет. Предстояло обсудить, не следует ли, как только отряд подойдет на пушечный выстрел, начать битву с дикарями, хотя бы только обстреливая их позиции из орудий.
Подобный вопрос согласовался с мнением большинства, когда командир спрашивал каждого из них поодиночке. Поверхностный наблюдатель подумал бы, что полковник одного мнения с ними, на самом же деле этого не было. А если вопрос и был сформулирован в таких именно выражениях, то только затем, чтобы доказать офицерам необходимость умерить свой воинственный пыл. Против обычая, отвечать на вопрос должен был не младший офицер, а майор, которого почему-то раньше полковник не спрашивал.
Майор, старый солдат, поседевший в боях за свою тридцатилетнюю службу, не замедлил с ответом.
- Полковник, - сказал он, - не следует забывать, что апачи, палатки которых вы только что видели в подзорную трубу, еще не подозревают о нашем приходе, и для того, чтобы раздавить их сразу, с возможно меньшим уроном, лучше всего захватить их врасплох, а вовсе не давать им знать пушечными выстрелами, что мы пришли. По-моему, прежде чем нападать, надо постараться окружить их незаметно так, чтобы они не могли догадаться о нашем приближении, и в то же время отрезать им путь к отступлению.
- Господа, - объявил полковник, обращаясь к остальным офицерам, - я прихожу к заключению, что советом почтенного майора не следует пренебрегать, и лучше всего будет, если мы сделаем именно так, как он говорит. Против можно сказать только одно, что этим общая атака будет отсрочена на несколько часов. Но, по-моему, лучше промедлить несколько часов для того, чтобы идти потом наверняка, с уверенностью в успехе.
- Полковник прекрасно меня понял, - продолжал старый солдат, - я так же горяч, как и другие; но нам гораздо лучше будет маневрировать, когда станет темно. А до тех пор, пока свет дает нам еще возможность ориентироваться, расположим наших людей отрядами таким образом, чтобы образовать полукруг, оба конца которого сомкнутся затем у Затерявшейся горы. Апачам, таким образом, нельзя будет даже убежать, и мы захватим их, как в мышеловке.
Небольшая речь майора заслужила всеобщее одобрение, а полковник, в восторге от того, что так легко удается исполнить свое тайное желание, произнес в заключение:
- Теперь нам незачем пока идти вперед, и мы должны остановиться здесь. Впрочем, несколько часов отдыха только удвоят силы людей и лошадей.
Сам Генри, несмотря на свою торопливость, еще большую, чем у всех остальных, что и понятно, сдался в ответ на такие разумные доводы.
По приказанию полковника офицеры галопом выехали немного вперед и стали осматривать позиции. Затем, когда был выработан общий план, командиры эскадронов направились к своим частям. Полк улан раскинулся полукругом, радиус которого должен был уменьшаться по мере приближения к Затерявшейся горе.
Движение вперед предполагалось начать с наступлением ночи.
Судя по словам Генри Тресиллиана, койотов было приблизительно до пятисот человек. Если же к ним присоединились и те, которые участвовали в экспедиции на реке Горказите, в чем не было ничего невозможного, то общее число краснокожих могло доходить до шести или до семи сотен человек.
Столько же приблизительно было и в отряде наступающих, следовательно, победа была верная, даже полная, в особенности если осажденным на горе удастся принять участие в битве и громить сверху дикарей, которых уланы и добровольцы замкнут железным кольцом и оттеснят к оврагу.
Мексиканские солдаты и отряд дона Юлиано с лихорадочным нетерпением ожидали наступления ночи.
Глава XXI. БИТВА И ОСВОБОЖДЕНИЕ
В то время как офицеры уланского полка под предводительством командира вырабатывали план военных действий на следующий день, защитники Затерявшейся горы предавались отчаянию.
Большинство из них уже не сомневалось в печальном исходе. Мужественный молодой человек погиб в пустыне, а гарнизон Ариспы, не зная, что с ними происходит, и не думает идти на помощь к погибающим.
Несмотря на это, дон Эстеван де Вилланева, Роберт Тресиллиан, инженер и гамбузино Педро Висента не переставали осматривать горизонт с юга.
Именно оттуда должна была прийти помощь; оттуда и ждали ее все, хотя с каждым часом надежды было все меньше.
- Солнце скрывается за горизонтом, - сказал дон Эстеван, - и, если наши друзья не придут сегодня, нам останется только одно: как можно дороже продать свою жизнь, так как оставаться дольше в том же положении немыслимо. Запасы почти истощены, если не считать скудного остатка, которого едва хватит для того, чтобы продлить наши страдания еще на один день. Скоро мы увидим, как изнуренные женщины и дети будут умирать с голоду.
- Мы сегодня похоронили троих, - проговорил скорбно Роберт Тресиллиан, - они умерли, разумеется, не от излишества в пище… - И затем добавил: - Я не о них сожалею. Для них это все же лучше, чем стать добычей койотов и коршунов, как это случится с нами.
Гамбузино, тоже сильно ослабевший от лишений, вздрогнул при этих словах и почти с раздражением сказал:
- Нет, сто раз нет! Мы еще не имеем права думать, что то, чего вы боитесь, должно непременно случиться, сеньор. Генри не погиб. Мы не имеем права сомневаться в успехе его предприятия. Целых десять дней я стараюсь доказать вам это, а вы не хотите меня слушать.
- Что мне слушать? - возразил Роберт Тресиллиан. - В этой безмолвной и угрюмой пустыне, где мой сын… И он жестом указал на южный горизонт.
- Невозмутимость этой пустыни меня убивает, - продолжал он, - и что бы теперь ни говорили вы и дон Эстеван, а по-моему, для нас только один исход - спуститься в долину и кинуться очертя голову на лагерь Зопилота.
В ответ на это дон Эстеван произнес решительным голосом:
- Тресиллиан прав. Мне временами даже кажется, что вы просто бредите, Педро Вицента. Если мы будем сидеть здесь до тех пор, пока совершенно ослабеем, эти разбойники убьют нас, как беззащитных детей. Что касается меня, я объявляю, что предпочитаю смерть этому безвыходному положению.
Гамбузино топнул ногой, но ничего не ответил. Из всех осажденных только они с инженером еще не отчаивались.
Расчет его был следующий: пять дней нужно Генри Тресиллиану, чтобы добраться до Ариспы; семь дней - для того, чтобы отряду полковника Реквезенца пройти то же расстояние в обратном направлении. Еще один день на непредвиденные задержки, хотя, собственно говоря, одного дня на это даже еще мало.
Но из остальных никто и мысли не допускал возможности каких-нибудь задержек, хотя они обычны во время путешествия. Не истек еще даже и одиннадцатый день, как уже и самые благоразумные начали терять последнюю надежду.
Гамбузино, видя, что нечего надеяться их убедить, потребовал, чтобы все собрались на совет.
- Дон Эстеван, - начал он, когда все были в сборе, - если завтра в это же время там ничего не будет видно, - и он протянул руку, указывая на юг, - тогда делайте, что хотите, и я первый исполню ваше приказание, какое бы оно ни было; но, прошу вас, подождите до завтра.