Что происходит? Что за шпионские игры? Ладно, сейчас повидаюсь с Маркони, а завтра вытрясу всю правду из подружки, встречающейся с Муром инкогнито глухой ночью в баре гостиницы "Венеция"!
На ресепшен меня встретил встревоженный секретарь с прилизанной головой. Бросая грозные взгляды на притихших клерков, приседая и расшаркиваясь, отвел до дверей номера Маркони.
– Господин Файя просил вас немного подождать, – тихо сказал он и испарился, словно роса жарким полднем, оставив скучать в молчаливом обществе золоченой мебели, гигантских букетов и распахнутых настежь итальянских окон, через которые вливался гомон многотысячной толпы с улицы.
Я смирно сидела на диване, прислушиваясь к звукам ночного города, а потом стала все чаще поглядывать на часы. Оно понятно, что сеньор-господин Файя был нужен больше мне, чем я ему, но, согласитесь, заставлять даму ждать – отнюдь не показатель воспитанности и хороших манер.
Прошло минут двадцать. Не зная, чем заняться и уговаривая себя не раздражаться, я решила найти секретаря и осторожно открыла дверь в соседнюю комнату. Никого. Прилизанный секретарь бесследно исчез, и сеньор Маркони не показывался.
Неожиданно тишину нарушили гневные голоса – мужской, глухой и невероятно сердитый, явно принадлежащий господину Файя, а другой, женский, истерический и молодой, срывающийся на плач.
Стать свидетелем ссоры или мафиозной разборки мне решительно не хотелось. Но не успела я выскользнуть в коридор, как закрытая перед моим носом шикарная дверь распахнулась, и на порог выплыл старик Файя, все еще одетый в карнавальный камзол, в парике. Он был зол, как осенняя муха. За ним выбежала юная горничная с заплаканными глазками.
– Извини, Лиза, задержался, – любезным тоном сказал сеньор Файя и небрежно кивнул девчушке.
Та мгновенно исчезла, всхлипывая, а сердитый Маркони, не смущаясь, уютно расположился в кресле напротив меня. Я сделала вид, что ничего не заметила.
Зализанный секретарь бочком просочился в гостиную и прикатил полную тележку напитков. Маркони так же вяло кивнул, задумчиво покопался в красиво расставленных на зеркальном столике бутылках и не спеша наполнил два бокала. Потом стащил парик и расстегнул камзол.
– Поезжай в Носсу, девочка, – вдруг устало сказал он мне.
– Почему в Носсу? – опешила я.
– Потому что там найдешь то, что ищешь.
– Письмo Николая II?
– Я очень любил Марию, – невнятно заговорил старик и я не сразу догадалась, что он говорит о бабушке Мура. – Что я эти письма с собой в могилу возьму? Моим детям и внукам денег на две жизни хватит, а мне на том свете вряд ли дублоны золотые понадобятся. Эх, девочка, голыми приходим, голыми и уйдем. Мария просила меня помогать внуку…
Я невольно почувствовала сострадание к престарелому сеньору. Вот ведь поколение было! Войны, концлагеря, голод, эмиграция – о какой любви можно говорить? Оказывается, любить можно во все времена.
– Лиза, я хочу кое-что подарить тебе, на память о встрече, – вытаскивая из недр разноцветного камзола маленькую коробочку, заявил Маркони и, не слушая возражений, вложил в руку маленький медальончик в виде изящной греческой вазы-амфоры, только без ручек.
– Подарок от Лжедмитрия, – усмехнулась я, внимательно рассматривая симпатичную безделушку.
– С вами, молодыми, очень-очень сложно, – пожаловался неизвестно кому сеньор Файя.
Всего час назад на балу он шутил и смеялся, а сейчас передо мной сидел очень грустный старик с потухшим взором. Что такое могло произойти за истекшие шестьдесят минут? А может, Маркони просто устал?
Я чувствовала себя не совсем в своей тарелке от странно поменявшегося настроения хозяина и хотела быстренько распрощаться, но он как-то умоляюще попросил меня:
– Поскучай со стариком еще немножко, хорошо? – и щелкнул музыкальным пультом.
В предрассветной тишине комнаты зазвучала печальная мелодия саксофона. Через минуту-другую к нему присоединился необычный, "простуженный" голос певца. Под сумасшедше-прекрасную мелодию он даже не пел, а хрипло рассказывал историю, и, похоже, интересную, но как я ни вслушивалась, ничего не понимала, потому что в итальянском – ни в зуб ногой. Что-то о "салате" и "ди маре" с "аморе".
– Маркони, о чем он поет?
– О любви.
Ну, естественно, о чем же еще петь итальянцу, как не об "аморе" салатового цвета?
– Мы играли в случай и не знали, что за чувство возникло между нами, – вдруг начал медленно переводить Маркони, отвернувшись к широко распахнутому в ночь окну. – Мы играли в жизнь – игру нечестную и тяжелую. Мы любили друг друга, но потерялись в мире проблем… А сейчас уже поздно начинать жизнь сначала, и все, что я могу сказать тебе: между нами была любовь и ты даже не знаешь, какой силы…
Простуженный голос певца смолк, но рыдающий саксофон продолжал свою мелодию, нежную и хрупкую. Она была как морозная корочка на воде ранней весной – дотронься неосторожными пальцами и корочка превратиться в тающее на глазах крошево. Саксофон пел и страдал, и оплакивал нечто такое, что на человеческом языке и высказать-то невозможно…
14. Поездка в Носсу
Я просидела у старика до рассвета. Мы не говорили больше о дневниках, письмах и Марине Мнишек. Маркони рассказал о своем детстве, о переезде в Америку, о первой и единственной любви – бабушке Мура.
Дедушка Мура служил в немецком госпитале врачом, там познакомился с пленной итальянкой Марией, а после падения Третьего рейха в 1945 году Маркони помог им перебраться в Штаты – язык денежных купюр универсален и, к счастью, понятен чиновникам всех стран и народов.
После смерти дедушки-немца Маркони предложил Марии замужество, но она отказала ему, о чем он до сих пор, казалось, переживал.
– Времена меняются, – философски размышлял Маркони, потягивая терпкое вино, – а чувства, испытываемые людьми, остаются прежними. Мы сгораем от любви, бесимся от ненависти, нас сжигает пламя амбиций и страстей сегодня так же, как и древних египтян, суровых спартанцев или романтических этрусков тысячи лет назад. Какой странный, но чудовищно предсказуемый мир страстей человеческих, Лиза…
– Поезжай в Носсу, девочка, – опять настойчиво и грустно повторил он, по-итальянски шумно и пылко расцеловав меня на прощание в обе щеки. – Там найдешь все, что ищешь.
Небо светлело, на улице появились первые поливальные машины, когда я покинула роскошные апартаменты сеньора Файя. Спать хотелось невыносимо. Легкое вино, которое Маркони незаметно подливал мне весь вечер, туманило голову, лишило последних сил и, не вылезая из венецианского платья, я заползла под одеяло. В последнее время у меня вошло в привычку ложиться одетой и неумытой.
Спала я плохо, часто просыпалась и вновь погружалась в странные сновидения, в которых тревожно блуждала в полном одиночестве по старинным покоям и переходам какого-то монастыря. То мне чудился перестук острых каблучков Марины, то тяжелая поступь больного царя Василия, то шажки и смех маленького ребенка…
То ли живые люди, то ли невесомые призраки-незнакомцы бесследно исчезали за коваными дверями, только при попытке коснуться их рукой. Но как это часто бывает во снах, я вдруг преисполнилась чудодейственной силы и смогла пройти сквозь дверь, за которой исчез преследуемый мною человек.
Дверь с тяжелым всхлипом захлопнулась, фигура неизвестной женщины стояла ко мне спиной… Вот она начала медленно поворачиваться… Но мне расхотелось увидеть ее лицо! Панический страх охватил сердце, но ноги не слушались, намертво прилипнув к каменным плитам пола… Закрытые ставни окон заколотились, забренчали, еле выдерживая натиск ветра…
От ужаса я громко заорала и проснулась, обнаружив, что лежу на полу. Кто-то назойливо и энергично стучал кулаком в дверь. Часы показывали половину десятого. Господи, кому же неймется-то, а?
Ничего не соображая, я еле доползла к двери. На пороге стоял Мур.
Я невольно попятилась назад, запуталась в сползающем тяжелом платье и чуть не упала. Мур с грохотом захлопнул дверь, протащил меня за шкирку в комнату и грубо толкнул на кровать.
– Ты где вчера была? – грозно поинтересовался мой приятель.
– В гостях, – простонала я, потирая шею.
Точно останется синяк от железной хватки Мура.
– У стариков-миллионеров никак?
– Понимаешь, Машка просила замолвить за нее словечко, и я решила не откладывать и закончить все дела вечером. А Маркони согласился помочь, но пригласил в свой номер.
– В свой номер? Ладно, – с силой сказал Мур, глаза превратились в узкие щелки, из которых так и била волна еле сдерживаемой ярости. – Я умываю руки. Надоело тебя из дерьма вытаскивать.
– Честное благородное слово, ничего не было, клянусь.
– Лучше бы было, – вдруг рявкнул Мур так громко, что у меня в голове разорвалась бомба.
– Ты в своем уме?
– Я-то в своем. На, звони адвокату и быстрее!
– Почему?
– Потому что твоего миллионера нашли утром с перерезанным горлом. И все свидетели, начиная с личного секретаря и заканчивая горничной, в один голос твердят, что ты была последней, кто уходил из его номера на рассвете.
– Как – с перерезанным горлом?
Я сидела на кровати, поддерживая на груди дурацкое, упорно сползающее скользкое платье, и непонимающе смотрела на пыхтящего Мура… И вдруг до меня дошел смысл его слов. Черные точки закружились надоедливыми жирными мухами перед глазами, а Мур стал погружаться в темноту, уходить от меня, растворяясь в туманной дымке…
Очнулась я от того, что телу было невыносимо противно и мокро. Теплые капли растекались по лицу, по шее, заливались под спину. Неужели опять свалилась с пирса?
– Лиза, не хотел пугать тебя, – встревоженно бубнил Мур рядом и пытался влить в меня воняющую железом воду.
Я тут же все вспомнила, подпрыгнула на мокрой кровати и затряслась в ознобе страха. Скрючившись на краешке развороченной кровати, я пыталась взять со стола стакан воды, но рука не слушалась, пальцы не сжимались, а зубы, наоборот, не разжимались, словно намертво склеенные цементом.
– Мур, – язык не слушался совершенно и слова выговаривались с трудом. – Это не я… Не Я! Ты мне веришь? Меня кто-то подставляет. Но кто, кто, Мур? Зачем? Кому я нужна?? Дневник Марины не имеет баснословной ценности, об этом сказали все, груды золота у меня нет. И писем последнего императора тоже нет!!
Мур едва слушал.
– Адвокат уже ждет внизу, в машине, – быстро говорил он, вытряхивая меня из венецианского платья и помогая залезть в узкие джинсы.
– Наш Дейвис? – дрожащие руки не повиновались, и Муру пришлось придержать стакан с водой, когда я пыталась запить какие-то белые пилюли.
– Нет, его помощник. У адвоката приготовлено алиби. Ничему не удивляйся и ничего не говори обо мне. Поняла? Как это все некстати! Если меня отстранят от дела, не представляю, что может случиться с тобой.
К счастью, в полиции мучили недолго, а, может, мне просто так показалось. Мур накачал меня успокоительными таблетками и действительность стала восприниматься в страшно замедленном темпе. Серьезный и суровый адвокат, которого я никогда раньше не видела, не дал мне даже рта раскрыть, следователь записал рассказ с его слов и взял подписку о невыезде. Моем невыезде из штата Невада, как вы понимаете.
К удивлению, стражи порядка вели себя на удивление учтиво. Адвокат, о чьем присутствии я не преминула многократно пылко поблагодарить небеса, заставил полицейских быть предельно вежливыми с клиенткой. А часа через два он довез меня до кафе, вежливо попрощался и улетел.
Я осталась один на один с хмурым Муром.
– О чем можно было трепаться со стариком до утра? – с пол-оборота завелся тот.
Если бы не усталость и абсурдность ситуации, стоило бы ответить Муру, что он ведет себя как глупый ревнивый муж. Но, с трудом преодолевая головную боль, давясь, я отпила невкусной воды и как могла пересказала ночной разговор с Маркони. Странно, в моем исполнении рассказ занял от силы пять минут.
– Так, – сказал решительно Мур, думая о чем-то своем. – Значит, летим в Носсу. На два-три дня. Никому о поездке ни слова!
– Чем ты слушаешь? Я подписала бумажгу о невыезде. Нахожусь под подозрением и не могу покидать пределы Невады. Тем более, лететь в Носсу. Там же в паспорте штамп ставят на таможне!
– Ерунда, – беспечно ответствовал Мур. – Я достану тебе документы по своим каналам. Лиза Князева не покинет штат Невада, гарантирую.
"Свои каналы" обернулись для меня истинным кошмаром.
Во-первых, как оказалось, мы полетим в Носсу в маленьком частном самолетике. И пилотом будет, угадайте – кто? Мур! Прямо швец, жнец и на дуде игрец! Только вот узнать, кто меня подставляет, ему слабо, а остальное – пустяки. Не удивлюсь, если он заявит об умении управлять межконтинентальными кораблями.
– У меня есть частные права пилота, – невозмутимо ответил Мур, когда я раздраженно заметила, что самолетом, даже маленьким, должен управлять специалист.
Во-вторых, и в главных, молодой парень в форме уж не знаю какого там департамента, встретивший нас в аэропорту с документами, заявил, что в Носсу безопаснее лететь зарегистрированной парой.
– Вопросов меньше будет, Джон, понимаешь? – сказал он, глядя на меня и протягивая Муру два паспорта.
Джон "понял", и мы мухой понеслись обратно в славный Лас-Вегас, надоевший мне до зубовного скрежета.
На Стрипе, главной улице города, мы подрулили к одной из многочисленных часовен, и, даже не выходя из машины, через маленькое окошко, непостижимым образом я обрела в течение двух минут статус замужней женщины, а Мур – женатого мужчины.
– Всего на два дня, – бормотнул Мур, выруливая на забитый машинами хайвей и включая мигалку, – мне будет так спокойнее.
– А подписка о невыезде?
– Так Лиза остается в Неваде. В Носсу летит Бетси Мур, – ответил "муж", и я оказалась повержена на обе лопатки…
– Отлично, – констатировал Мур, разглядывая розоватую бумажку – наше свидетельство о браке и передавая его мне с кучей брошюрок. – Теперь можно лететь, все документы в порядке.
События решительно вырывались из-под моего контроля.
Через два часа мы уже летели во Флориду, а откуда, заправив крошечный самолетик, взяли курс на Носсу, где, как надеялся Мур, мы найдем письма последнего русского императора.
* * *
По дороге в Носсу я мрачно молчала, рассматривая раскинувшийся под самолетом океан. Зачем согласилась на эту авантюру? Сначала дала себя втянуть в глупое расследование отравленной бабушки, потом вышла замуж за внука-полицейского… Дура!
Я уговаривала себя не волноваться: только для дела, только на бумаге, только на два-три дня стала официальной женой абсолютно чужого мне человека, и конечно же безусловно мы расторгнем брак сразу же по возвращении в Лас-Вегас, кто бы сомневался! Но, честно признаться, уговоры помогали мало и раздражение на себя и на весь свет заливало здравые рассуждения.
Носса встретила нас отличной погодой.
Особняк Маркони располагался рядом с домом бывшего английского губернатора, можно сказать – дверь в дверь. Не знаю, сколько престарелый внук мафиози заплатил властям за то, чтобы дом не экспроприировали островитяне после народной революции, но, должно быть, немало.
– Я бывал здесь ребенком, – объявил Мур и подтолкнул меня к запертым высоким воротам, – до того, как местные жители выгнали "гадких белых поработителей" и провозгласили на отдельно взятом острове свободу и независимость.
По словам Мура, когда Носса входила в состав британской империи, хотя и называлась колонией, на острове царил строгий порядок. Королевский губернатор правил железной рукой.
После революции же начались проблемы и беспорядки. Оно и понятно, воевать не работать. Как только бывшие белые хозяева перестали терзать несчастных местных жителей непосильной работой по благоустройству острова, тот пришел в упадок. Сады не чистились, улицы не мылись, мусор не вывозился, дома не подкрашивались, банки и магазины перестали слаженно и четко работать, госпиталь закрыли. Появились наркотики, банды, а безопасность с благоустроенностью канули в Лету.
Революционеры поостыли и милостиво вернули часть домов и банков бывшим владельцам – за деньги. Со временем и с помощью все тех же "гадких европейцев" на острове возобновился порядок, открылись гостиницы, и Носса превратилась в один из средних курортных островков, которых и не пересчитать на мировой карте.
Когда я увидела особняк Маркони, то не смогла сдержать возглас восхищения. Дом, знававший и лучшие времена, все еще выглядел внушительно.
Мур распахнул чугунные литые ворота, и за ними оказались ухоженные клумбы с яркими цветами и оливковыми деревьями. По широким, белым от солнца ступеням террасы мы вошли в знойную духоту холла.
Пробиваясь через цветные витражи окон, полуденные лучи солнца теряли свой накал и расплескивались миллиардами разноцветных брызг по выбеленным стенам и потолку. Рассохшийся деревянный пол поскрипывал от жары. Мур раскрыл жалюзи в комнате слева, и в нее ворвался пронзительный запах цветущих под окнами магнолий.
– Вот это да, – прошептала потрясенно я, останавливаясь перед полукруглой деревянной лестницей, ведущей на второй этаж и опуская на пол сумку. – Никогда не видела такой красоты!
– Дому почти сто лет, – послышался голос Мура из залы. – Маркони выкупил его у родственников губернатора. Семье надоело жить вдали от шумного Лондона в глуши тропиков.
На втором, еще более роскошном этаже, Мур показал мне спальню – огромную светлую залу. Я кинула вещи на все еще кипенно-белое покрывало и довольно оглянулась: а поработители-то жили совсем недурно!
Несколько часов спустя мы расположились внизу, в залитой тропическим солнцем и насквозь продуваемой жарким бризом, "бальной" зале. Туда же мы перетащили несколько огромных коробок с документами с чердака. (Если бы кто мог себе представить, как я устала от пыльных чердаков и коробок за последние два дня!)
На чердак мы попали через третий этаж – туда вилась узенькая деревянная лесенка. Я как будто попала в другой дом – ничего общего с элегантностью и размерами увиденных ранее парадных помещений и спален.
– А что здесь? – ткнула я пальцем в темные ступеньки справа от дверцы, ведущей на чердак.
– Там пыточные комнаты для рабов, – спокойно ответил Мур.
– Что?! – наверное, я ослышалась.
– Каждая уважающая себя белая семья просто обязана была иметь в доме камеры пыток для слуг. Знаешь, почему Маркони никогда подолгу не жил здесь? – таинственно поинтересовался Мур.
– Почему?
– Души замученных рабов никогда не покидали дом. В полночь до сих пор можно услышать, как они ходят, разговаривают, стонут… Не каждый, знаешь ли, сможет выдержать подобные представления…
– И ты их видел? – обморочным голосом поинтересовалась я.
– Ага, – беспечно отозвался Мур и обмел паутину с чердачной двери. – Когда приезжал сюда с бабушкой. Даже привык к ним. Некоторых помню по именам. Вот вытащим коробы с чердака, покажу тебе камеры. И пыточные инструменты. Очень интересно.
– Нет! – взвизгнула я и стала пятиться к лестнице. – Не хочу!
Мур прислонился к дверному косяку и расхохотался в голос. Он даже всхлипывал от смеха. Я со страхом смотрела на него и не могла понять, что же его так развеселило. Мой отказ полюбоваться пыточными инструментами?
Наконец он выдохнул: