* * *
Ровно в пять утра, беспрестанно зевая и дрожа от пронизывающей предрассветной сырости, я подошла к воротам белеющего в темноте Дмитриевского монастыря, оставив мальчишек досыпать в машине.
Худенький Александр, бодрый, одетый в черный скромный подрясник уже поджидал меня. Мы присели на холодную скамейку рядом с собором. Не зная, как начать разговор, я молча протянула дневник Марины – оригинал и перевод, раскрыла его на страничке с портретом царицы.
Несколько минут Александр внимательно читал перевод, а потом из молочного тумана нарисовался молоденький парнишка, тоже одетый в черное и Александр быстро встал:
– Извините, Лиза, я должен немедленно идти. Давайте встретимся у церкви, которую хотел показать вам Максим через… ну, скажем, пару часов?
От возмущения я остолбенела и потеряла дар речи. Зачем же тогда было вставать вместе с петухами? Хотя, уверена, петухи в такую рань дрыхнут без задних ног, только послушники монастырей резвы, бодры, веселы и готовы к работе в такой отвратительно ранний час!
Злые слова готовы были сорваться с языка, но худенький до прозрачности Александр поднял на меня светло-голубые глаза: ничего не отражалось в них – ни печали, ни волнения, ни радости. Так гладь горного озера спокойно смотрит в далекое небо, не потревоженное волнениями мирской суеты. Мне пришлось затолкать подальше рвущееся возмущение и молча покориться обстоятельствам. Как известно, в чужой монастырь со своим уставом не лезут.
К Максиму в конюшни мы приехали как раз к первому завтраку.
– В монастыре встают рано, – засмеялся Макс, когда я пожаловалась на несостоявшуюся беседу. – Зато как хорошо: с утра кончил дело – гуляй смело!
– Ты не мог запомнить или записать рассказ Александра, чтобы не мучить меня подъемом до восхода солнца? – проворчала я, уплетая за обе щеки горячую, сладкую и невыразимо вкусную овсянку.
– Да я ничего не запомню, – отмахнулся Макс. – Вот церковь покажу. Только ехать туда надо сразу после завтрака.
– На чем ехать? – подозрительно осведомилась я.
– Не на чем, а на ком, – ответил Макс, отобрал недоеденную кашу и потащил в конюшни.
Много-много раз я давала торжественные обещания детям начать брать уроки верховой езды, но всегда ухитрялась виртуозно увиливать от них. В это раннее утро голова была забита размышлениями, и я "мышей не ловила".
Не успела и глазом моргнуть, как ступни мои впихнули в стремена, в руки вложили поводья, а туловище засунули в седло. Ноги раздвинулись "на ширину плеч". Со страху показалось, что еще немного – и я сяду на шпагат – такой непривычно широкой оказалась лошадиная спина. Да уж, вот откуда пошло выражение "сидеть враскоряку".
Обливаясь холодным потом, пришлось тихонько стиснуть круглые бока лошади ногами. Лошадь неторопливо заколыхалась подо мной, земля поплыла мимо, и я мертвой хваткой вцепилась в поводья.
– Поводья не натягивай так! Отпусти их совсем! Да не дергай ты их! – дружно закричали дети.
– А за что же мне держаться? – возмутилась я.
– За гриву!
Это как же так? Отпустить поводья и держаться за гриву?
Указания детей посыпались на мою несчастную голову, как горох из дырявого мешка.
– Пятки вниз опусти!
– Не заваливайся!
– Спину выпрями!
– Руки расслабь!
– Сядь глубже в седло!
– Держись коленями! Коленями, не пятками!
Я честно пыталась выполнить все указания, но уже через пять минут у меня заныла спина, заломило ноги, руки задрожали, и я не чаяла, как бы поскорее оказаться на твердой земле. Мне казалось, что парю где-то под облаками, а кобыла неприлично высока.
Вдруг лошадь приостановилась и затряслась всем телом. "Иииийго-го-го!" – заорала она. Я застыла в седле испуганным сусликом.
– Почему она так орет? – прошептала я.
Дети недоуменно переглянулись:
– Ни почему. Просто так. Счастлива.
– А она меня не скинет?
Дети засмеялись.
– Может, до церкви дойдем пешком? – дрожащим голосом спросила я Макса.
– Ага, как раз к вечеру добредем, – взлетая в седло легкой птичкой, ответил вредный кузен. – Не трусь. Трудно только в первый раз. Помни, держись коленями, поводья не натягивай, если что – хватайся за гриву.
От его "если что" мне стало совсем нехорошо. Мы выехали, на мой взгляд, неоправданно резвым шагом по направлению к желтеющему полю, за которым неярко сияла куполочком далекая церквушка.
В полях царило бабье лето. Просторы уже по-осеннему спокойных лугов раскинулись до самого горизонта. Солнышко мягко пригревало, белые облачка неподвижно висели на ярко-синем небе, и невидимые глазу букашки громко стрекотали, спрятавшись в отцветающем разнотравье. Я глубоко вдыхала запахи травы, осеннего костра и прохладного ветерка. Мне хотелось громко и радостно кричать. Нигде и никогда не чувствовала я такого всеобъемлющего, настоящего счастья и покоя!
Когда мы подъехали поближе к церквушке, я с огорчением увидела, что от нее практически ничего не осталось.
Минут через десять подошел Александр. Макс привязал лошадей и помог перелезть через руины полуобвалившихся стен.
Мшистый, безмолвный мир рушащейся святыни встретил нас. Некрепкий остов ее все еще венчал купол, но алтарная часть обвалилась полностью. Краски на сохранившихся фресках внутри церквушки стерлись и поблекли, изображение святых разглядеть было очень сложно.
Я опять вспомнила Елизавету Ксаверьевну. Если даже меня, воспитанную советской школой в духе атеизма, при виде разрушенной церкви овеяла печаль, то что же говорить о верующих людях, которые в 1917 году видели храмы, отданные на поругание и осквернение пьяным иноверцам или воинствующим безбожникам?
Макс уверенно пробирался среди обломков камней и густо растущего чертополоха. Около одного из выступов он остановился и показал рукой на остаток стены.
На размытом дождями, едва видном изображении, показалась одна фигура, вторая поменьше и третья, совсем маленькая… Заставив себя сфокусировать взгляд, я с удивлением увидела проступившие черты молодой женщины, затем мужчины и группки детей. Над всеми были изображены нимбы, полустертые непонятные буквы.
Оцарапав руки об острые углы и обжегшись крапивой, я ухитрилась вскарабкаться наверх по выступающим из стены булыжникам поближе к почти исчезнувшим лицам святых.
– Похоже на изображение святого семейства? – неуверенно предположил Максим снизу.
– Да, но оно какое-то странное, и святые выглядят слишком живыми, земными, что заметно даже моему неискушенному глазу, – возразила я. – Александр?
– 21 июня 1547 года в первый год правления Ивана IV в Москве вспыхнул страшный пожар, опустошивший город, – не отрывая взгляда от стены, очень тихим, бесцветным голосом произнес Александр. – Горели дома, монастыри, Кремлевские палаты. В огне погибло множество старинных икон.
А спустя четыре года, в 1551 году, в Москве под председательством митрополита Макария состоялся собор, вошедшего в историю под именем Стоглава. Собор пытался разобраться в сложном вопросе, который волновал и служителей церкви, и простых мирян: позволительно ли изображать на иконах не святых, а обыкновенных людей?
Собор потребовал принятия письменного закона: писать иконы только по старинным церковным образцам. Изображения простых людей на иконах, роспись стен с живой модели будет считаться ересью и преследоваться законом.
– Но почему? – удивилась я, вцепившись в стену руками и пытаясь удержаться на шаткой плите.
– До решения собора любой православный мог заказать себе семейную икону с изображением своих небесных покровителей. Древние же иконописцы знали лики святых, как свои собственные. Отклонений быть не могло, понимаете?
Стоять на остатках выступов было крайне неудобно, откуда-то появились и запищали комары и мелкие мушки.
– К чему вы ведете? – отмахиваясь от противных насекомых, нетерпеливо прервала я Александра.
– А к тому, что если бы церковь построили раньше 1551 года или если бы она находилась в частных владениях, то крепостному иконописцу боярин, проигнорировав приказ собора и нарушив законы иконописи, мог приказать изобразить себя с женой и детьми в таком положении, какое нравилось ему. И поместить под изображенными те имена святых, которые были угодны ему.
Я начала понимать, к чему клонит Александр.
– Здесь, – вытянутый палец Александра указал на стену, – явно неканоническое изображение семьи, вы совершенно правы. Муж, жена и маленький сын или… сыновья.
Тут до меня доперло наконец. Эти земли, тогда Ростовские, Ярославские владения – принадлежали родственникам царя, боярам Глинским!
– Приглядись повнимательнее к буквам, – ткнул меня носом в стену Макс.
– Н… Е… – растерянно прочитала я. – Или нет? Не разглядеть… Helena? Елена?
– Елена, – согласился Макс.
– С Телепневым?!
Я перевела безумный взгляд на Александра:
– Иконописное изображение Елены Глинской с сыновьями Телепнева?! В церкви?
Тот осторожно пожал острыми плечами.
– Возможно, но небесспорно…
– Церковь, к твоему сведению, построена в честь Святого Михаила Архангела, – подал голос Максим.
– Откуда знаешь? – удивилась я.
– Потому что живу здесь, – напомнил кузен. – Бабушка говорила…
– Лиза, помните, у Бунина есть странный рассказ, – тихо сказал Александр. – "Баллада"? В нем бывшая крепостная перед сном всегда говорила: "Божий зверь, Господень волк, моли за нас Царицу Небесную"?
Я кивнула, прекрасно помня бунинские рассказы.
– Князя в рассказе волк растерзал за блуд и бесчестие. Будто бы хотел старик у сына молодую жену украсть. Сын жену в полночь в тройку усадил да и погнал по лесу. Старый князь за ними припустился в погоню, а когда нагнал и сына убить хотел, откуда ни возьмись – огромный волк по снегам на него несется. Навалился на старого князя и кадык тому в мгновение пересек.
Когда князя принесли домой, он еще дышал. Успел причаститься и приказал церковь выстроить и написать того волка в ней – в назидание княжеским потомкам – за преступление и наказание…
– Сань, хочешь сказать, что в назидание потомкам царь Михаил Федорович выстроил церковь и поместил туда изображение прабабки – Елены Глинской? Дескать, все помню, ничего не забыто, без греха нет прощения, но жизнь продолжается? – нетерпеливо перебил Александра Макс.
– Возможно, – ушел от ответа тот.
Я открыла было рот, но тут Макс решительно заявил, что прежде чем вести дальнейшие разговоры, мы должны последовать за ним и посмотреть еще кое-что.
Спорить с Максом – дело бесперспективное. С людьми он ведет себя точно так же, как с породистыми лошадьми из скаковой конюшни: я тебя люблю всем сердцем, но делать, животное, будешь то, что тренер приказывает – без рассуждений, недовольства и сию же секунду. Так что как послушные жеребята мы потрусили вслед за нашим вожаком и спустились по заросшим бурьяном и полынью ступенькам в подвальное помещение.
Сразу запахло мышами и болотной сыростью. Я замешкалась – честно, спускаться в подвал мне совсем не хотелось, но Макс упорно тянул за рукав в глубину подземелья. Через минуту-другую он присел среди серых мшистых камней и стал что-то отдирать от пола.
– Мальчишками лазили здесь, – пыхтел Макс, – при церкви когда-то было кладбище, и старухи говорили, что внизу тоже какие-то захоронения остались. Когда церковь жгли, то сломали колокольню, разбили колокол, кресты на кладбище повытаскивали и разрыли многие могилы, но подпольные плиты поднять не смогли… – Макс продолжал тянуть на себя напольную плиту, но она никак не поддавалась.
Тогда он привстал и сильно топнул несколько раз ногой. Раздался жуткий треск, гром, крик, и не успели мы с Александром глазом моргнуть, как Максим с шумом провалился под пол.
Опомнившись, ринулись к черной дыре, в ужасе заорали в один голос:
– Макс! Ты жив?
Из вонючей дыры послышалось кряхтение, и голос Макса ответил утвердительно.
– Господи, – непрестанно причитал Александр, – как же ты так неосторожно-то?
Их дыры показался лучик фонарика, и мы увидели стоящего внизу на ногах Макса. Фу-ффф. Раз стоит, значит, переломов нет. Я смогла перевести дух и осмотрелась.
Деревянный пол церкви над нашей головой крепился на каменных подпорках. Практически никакого покрытия нигде не осталось – только мощнейшие обугленные брусы там и сям. Внизу же, в полуподвальном помещении, где сейчас мы и стояли, пол уцелел. Я приняла старые доски за землю. Когда Макс, пытаясь отодрать намертво застывшую напольную дверь, топнул, старое прогнившее дерево не выдержало и провалилось под его тяжестью вниз – в настоящий подвал.
– Черт, – сердито ворчал из ямы Макс, потирая ушибленные бока. – Кабы знал, что можно так легко доски отодрать, то не мучился бы откапывать напольную дверь в подвал. Знаешь, сколько времени убил, выковыривая грязь из-за зазоров? А тут два притопа – и готово дело – в подвале очутился! Лизок, лезь сюда!
– Там, похоже, сохранились надгробные плиты, – заинтересованно высказался Александр, опять заглядывая в дыру.
– Думаете – подземное кладбище? – быстро отодвигаясь подальше от проема, спросила я.
– Необязательно. Цокольное помещение церкви могло служить и кладовой, – ответил медленно Александр. – Другое дело, если над основанием старой церкви выстраивали новую. Часто церкви в XIV–XV веках строили из дерева, но основания подвальных помещений имели каменную кладку. В XVII–XVIII веках над некоторыми сгоревшими или разрушенными деревянными церквями строили новые каменные церкви, не разбирая при этом старые каменные закладки…
– Если спуститесь вниз, увидите кое-что любопытное, – опять перебивая Александра, подал голос Макс.
Яма оказалось совсем не такой глубокой, как со страха и темноты вначале показалось нам. Вытянув руку вниз, я могла спокойно дотянуться до головы стоявшего внизу Макса.
Принеся веревку из сумки, притороченной к седлу, Александр намертво замотал ее вокруг тяжеленной глыбы. Друг за дружкой, аккуратно, мы спустились по веревке вниз.
Сильнее запахло сырыми досками, гнилой водой, затхлостью, поганками. Под ногами хлюпала вода, и ноги сами по себе разъезжались в разные стороны.
Максим развернул меня лицом к белеющим обломкам каменной глыбы. Лучик фонарика осветил что-то похожее на надгробную плиту с непонятными вырезанными знаками, забитыми грязью, еле видными.
– На плитах обычно вырезали кресты, так? – спросил Макс.
Александр кивнул и начал перечислять:
– Кресты, даты, иногда черепа или ритуальные знаки…
– Ритуальные знаки? – не дослушав Александра, Макс сфокусировал лучик фонарика прямо на стертом знаке, почти скрытом разросшимся мхом.
Некоторое время я внимательно разглядывала непонятный узор на камне. Похоже, кто-то очень старался уничтожить его с поверхности. Но вот узор стал принимать знакомые формы… Невозможно было поверить собственным глазам: на камне древней глыбы едва различались очертания выгравированной вазы-амфоры…
– Нет! – пятясь от надгробной плиты и всем телом заваливаясь на Максима, крикнула я. – Нет! Не может быть! Здесь, что – она? Она? Марина?
Макс поддержал меня, не дал упасть, тихо сказал:
– Вылезаем наверх, там поговорим.
Я никогда не отличалась хорошей физической подготовкой, и лазание по канатам не стояло в списках моих любимых занятий, но в тот критический момент, вспомнив с благоговением уроки вредного физрука в школе, быстрее белки полезла вверх по веревке. Конечно же, если бы не стальные мышцы Макса, мне бы ни за что не удалось подтянуть отяжелевшее тело на слабых руках и вылезти на поверхность. Но один рывок кузена – и я, как вырванная из рыхлой земли морковка, упала на гнилой пол рядом с его ногами справа. Другой рывок – и тощий Александр рухнул с левой стороны кузена.
Когда я немного отдышалась и уняла противную дрожь в руках, мы с Александром быстро полезли через камни и мусор к выходу, а потом, не сговариваясь, устало присели на поваленное дерево напротив церкви и затихли. Я протянула Александру медальон-подарок от Маркони. Он долго вертел его в руках, молчал, вздыхал и о чем-то напряженно думал.
Макс примостился рядом с нами, задумчиво покусывая травинку.
– Мы и скелет в подвале тогда нашли с мальчишками, – сказал он, не глядя на нас. – Только давно это было.
– В том подвале, откуда только что вылезли? – опять в один, сильно задрожавший голос, воскликнули мы с Александром.
– Откуда я помню? – возмутился Макс. – Столько времени прошло… Где-то здесь… Перепугались тогда страшно… Череп маленький, белый-белый, как будто вымытый хорошим мылом, и фаланги пальцев помню…Тоже белые, как снег…
– Максим, – еле слышно простонала я. – Прошу тебя…
Брат послушно замолчал.
После мрачного, затхлого подземелья так хорошо было сидеть и греться на теплом осеннем солнышке, смотреть на мирно дремлющих лошадей, которые лениво помахивали хвостами и поматывали сонными мордами, отгоняя приставучих мух.
– Макс, – собравшись с духом, немного спустя сказала я. – Неважно, что прячется за могильной плитой – Марина или кто другой. Нужно обязательно сделать фотографии и пригласить сюда историков.
– Душа моя, – грустно засмеялся в ответ Максим. – От этих изображений через год-другой не останется и следа! Думаешь, легко убедить кого-нибудь из серьезных специалистов приехать? В полуразрушенную, никому не известную церковь? Кто сюда поедет? Что ты скажешь историкам? Что Иван IV был сыном Телепнева? Или что Маринин прах покоится в подвале? Где доказательства? Этот твой невесть откуда взявшийся медальон и рассказ старухи Эрвины из борделя в Неваде?
– Все равно, нужно сфотографировать рисунки и показать специалистам и иконописцам, пока они совсем не пропали, – заупрямилась я и в волнении встала с трухлявого дерева. – Подлинные исторические документы исчезают! Никому не интересно посмотреть на пробелы в истории новыми глазами и дать молодежи высказать свою точку зрения. Нет, никогда и ни за что! Читайте учебники, написанные при царе Горохе, дети. Что в них найдешь-то? Неправдоподобные историйки о спятившем неизвестно от чего царе-изверге Иване IV да про трех придурков-самозванцев, бьющихся за московский трон? Тоже, кстати, неизвестно зачем.
– Ага. И наш долг коммуниста-комсомольца обратить внимание общественности на заброшенную церковь. А то ты не знаешь, какие консерваторы все академики? – ухмыльнулся Макс, рисуя хлыстом замысловатые закорючки на песке. – Я тебя для чего сюда привел? Не для того, чтобы начинать свару с историками, а чтобы помочь найти, что ты там ищешь.
– Александр?!
– Каждый видит только то, что хочет – такова особенность людей, – спокойно сказал послушник Дмитриевского монастыря. – Вы верите в историю Елены Глинской…
– А вы не верите? – воскликнула я сердито.
– Даже если и верю, ничего не изменится, потому что…
– Потому что никто не хочет отстаивать новую историческую версию! – топнула я в гневе ногой.
– Эй, эй, ты поосторожнее, – предостерег меня опасливо Макс, – ногами не топай здесь сильно…
– Нет, – мягко улыбнулся Александр, – потому что правда обнаружится только тогда, когда придет время.