- Не играется? Вполне понятно… Сообщение насчет "третьего радующегося" подтвердилось. Мы, я и группа моих друзей-студентов, обнаружили на одном из чердаков кучку явных бонапартистов… Кое-кто из них даже не счел нужным с себя снять цилиндры. А стреляли они из офицерских пистолетов. И представьте себе, дорогой граф, один из них, тот, которому удалось задеть меня пулей в руку, оказался удивительно похожим на вас! Я был прямо поражен сходством, но он поспешил обратиться в бегство, и мне не удалось удостовериться, не было ли это ошибкой зрения? Впрочем, зрение у меня охотничье, многократно испытанное и вряд ли я мог так сильно ошибиться… Но это спасло шельмеца - это сходство остановило мой палец… Выстрела не последовало и он успел улизнуть. Да, я бы, признаться и не выстрелил бы в него, все равно я был просто скован ощущением его сходства с вами, граф! Я совершил когда-то ошибку тяжелейшую, которую до сих пор не прощаю себе: она была вызвана сходством по журнальным эстампам. Сейчас - было сходство в натуре. Только увидев вас рядом друг с другом и твердо зная "кто есть кто" - решился бы и теперь на какое-то действие…
- Кто же, по вашему, мог быть этот человек? - спросил Эдмон.
Месье Жан помолчал и как бы с усилием ответил:
- Об этом можно только догадываться.
Глава II
ОН ДОЛЖЕН БЫТЬ НАЙДЕН!
Кое-как, под продолжающийся свист бомб и пуль добравшись до своего отеля, Эдмон и Гайде почти одновременно вспомнили о настораживающем сообщении месье Жана.
- А что, если это и в самом деле наш злополучный Жорж-Шарль? - задумчиво, как бы самого себя спросил Эдмон.
Чуткая, быстро угадывающая мысли мужа, Гайде не очень хотела, чтобы оказалось так, не хотела бы вообще, чтобы Эдмон задумался над этим, но данный месье Жаном намек и толчок было нелегко обойти молчанием.
За семь лет жизни вдали от Парижа, то на Суэцком "истмусе", то на их средиземноморском островке, Эдмон и Гайде почти никогда не вспоминали о Жорже-Шарле, подобно тому, как во многих семьях избегают произносить имя кого-то из этой семьи, угодившего на виселицу или на каторгу…
Не один раз в своих мыслях Эдмон не без чувства удовольствия представлял себе те кошмарные муки, какими он так коварно и хитроумно, в самом деле почти с дьявольской изобретательностью, наполнил жизнь своего дальнего родственника, многообразно и многократно запятнавшего общее имя.
И вот, если только верно сообщение месье Жана, этот человек как ни в чем ни бывало опять возникает на общественном горизонте, опять бросается в пучину политических битв и интриг с неумирающими, неукротимыми надеждами на подлинное жизненное возвышение.
И можно ли удивляться, если он, в самом деле, сумел перенести те мучения неутоленной алчности, терзания самоупреков и сожалений, какие налагал на него гений мести графа Монте-Кристо. Если он дожил, не застрелившись, не повесившись до новой встречи со своим мстителем, который, впрочем, мог стать и его спасителем в свое время.
- Милая Гайде, - со вздохом, значение которого было хорошо понятно его подруге, произнес он наконец, - вполне возможно, что ты права, а я по-ребячески ошибся, когда торжествовал, что отравил жизнь этому недостойному носителю имени Дантесов… Когда мы уезжали на наш остров, я был совершенно спокоен, я был уверен, что он не вынесет тех адских страданий, какими я наградил его, что он либо повесится, как Иуда, либо разобьет себе голову о скалы, когда эти страдания сделаются для него совершенно невыносимыми, либо даже вырвет собственный язык, которым он отказался от моих великодушных предложений.
- Великодушных? - с недовольной иронией молвила Гайде.
- Да, в первую очередь они были великодушны! - горячо вскинулся Эдмон. - Я открыл перед ним возможность стать ни от кого и ни от чего независимым человеком…
- Зависимым от тебя, Эдмон! - с ласково-иронической усмешкой возразила Гайде, - и как!
- Он мог рассматривать меня, как своего старшего брата! - протянул, разведя руками, Эдмон. - И такая зависимость не постыдна!
- И все-таки, такая зависимость считается более предосудительной и зазорной, нежели любая другая, - возразила Гайде. - Придворный, раболепствующий перед своим королем, перед любимцами короля и перед его лакеями, ни капельки не стесняется этого, напротив, даже гордится возможностью пониже согнуть свою спину… А подчиниться отцу или брату стыдится!
Эдмон не придал особенного значения этому мимолетному замечанию Гайде, хотя, как всегда, не лишенному наблюдательности. Но смысл этих слов стал ему ясен и близок, когда в очередную встречу с месье Жаном зашел разговор о претендентах на власть.
Месье Жан, рука которого уже зажила, был как всегда хорошо осведомлен, а кроме того, уверенно и умело разбирался в ситуации. Восстание было подавлено, шел подсчет жертв. Подытоживалось также и то, кто же остался в выигрыше?
- Бескровный переворот в феврале при Луи-Филиппе как бы уравновесился наизнанку огромными гекатомбами сейчас в июне! - задумчиво и вместе с тем веско, с рельефностью смысла заговорил месье Жан. - Луи-Филипп исчез, как исчезает в феврале снег зимы, без всякого сопротивления, перед лицом дружного, единодушного требования всех слоев и классов: "Уйди добром!" Сейчас после четырех месяцев существования французской республики номер два (первая существовала до воцарения Наполеона) понадобилось страшнейшее кровопролитие, чтобы спасти ее! От кого же так яростно оборонял республику бравый генерал Кавеньяк!? От рабочих и безработных, от студентов, от художников, от мечтателей разных профессий - словом от всех, кто ненавидел власть денег… Наверняка, под бомбами Кавеньяковской артиллерии погибло не мало людей без какой-либо ясной политической программы - иначе говоря, стихийных анархистов. Мой друг, который прибегал за мной в кафе "Режанс", русский, как и я, но убежденный анархист. Он принадлежит как раз к числу людей, для которых баррикада - любимейшее и желаннейшее место в жизни… Есть как бы особая порода, если не целая раса людей, ненавидящих самое понятие власти. Есть такие люди, а их не мало, и я не только о себе, но и в вас, граф, порой угадывают такого же.
Эдмон сделал слегка смущенное движение, как бы признавая правильность догадки месье Жана. А тот продолжал:
- И должен признаться, что считая себя убежденным приверженцем республиканской законности, ненавистником монархии и крепостничества, все еще царящих на моей родине, я в эти кровавые дни не знал, с кем мне по пути.
- На чьей же стороне выступали вы тогда на днях, позвольте вас спросить, милый месье Жан? - спросила Гайде.
Месье Жан усмехнулся, поднял руки, как бы чуть оправдывающимся жестом:
- На стороне слабейших, как меня учили в детстве. Можно было бы даже сказать обреченных…
- Всех учат этому, но многие не выполняют это! - уронил Эдмон.
Месье Жан кивнул, полуодобряя эту реплику:
- Для человека, обладающего чувством достоинства и самоуважения - самое трудное и ответственное - определить с достаточной точностью - кто же слабейший? Страх примкнуть к сильнейшему может так сковать мыслящего и гордого человека, что он просто отойдет в сторону.
- Как сделали это мы с Эдмоном, - с детской очаровательной простотой подхватила Гайде.
- Не хватало того, чтобы и вы вмешались в эту кашу! - воскликнул месье Жан.
- Мне кажется, вы могли сами догадаться, дорогая мадам Гайде, что я не был ни на чьей стороне, мы с моими друзьями провели охоту на бонапартистов, то есть за той "стороной", которую принято именовать "нейтральной", но которую мой друг Мишель Барунин очень точно определил словами "тертиус гауденс". Эта, не участвовавшая в недавней битве сила, мне сейчас кажется наиболее страшной, мне, с моих личных позиций народолюбия и свободолюбия. Готовится новая эра пресмыкательства, коленопреклонения, руколобызания, гуттаперчевых спин, воскурения фимиамов, а вместе с тем - новых кровопролитий, еще небывалых, во имя престижа Новой Империи, во имя восстановления власти Бонапартов…
- Так вот чего добиваются бонапартисты? - всплеснула руками Гайде. - Нечего сказать, страшные, видимо, в самом деле, люди! И подумать, что еще сравнительно недавно мой граф тоже считал себя "бонапартистом"!
Но при этом она ласково, как бы утешающе погладила руку Эдмона и задала месье Жану еще вопрос тоном школьницы, спрашивающей учителя:
- Все же, я хотела бы знать побольше об этом самом "бонапартизме"! Ведь Бонапарт давно уже умер…
- Да, уже более четверти века, как его нет, мадам Гайде, но он на диво всем продолжает властвовать над умами и душами. Этот психоз поразителен, непостижим. Первейшие поэты, такие как Байрон, Гете, Зейдлиц и даже русские, включая Лермонтова и Пушкина, возлагали свои словесные венки на его страшную гробницу! Вспомните потрясающий патриотический реквием, созданный австрийцем Зейдлицем в память этого Молоха наших времен - стихотворение "Воздушный корабль", подхваченное у нас в России гениальным молодым поэтом Михаилом Лермонтовым. Ведь что ни строка в этой вещи - то благоговейнейшее рыдание, месса, траурный гимн!
Он прочел несколько строф по-немецки и затем во французском переводе и, пожалуй, тут же пожалел об этом. Впечатление, произведенное и самой вещью, и его выразительным, не карикатурно-высмеивающим чтением было настолько велико, что даже Эдмон приоткрыл рот, а Гайде в одном месте даже смахнула выступившую слезинку.
Месье Жан, впрочем, сам спохватился, что вызвав эффект, обратный тому, какого хотел, и возобновил высмеивание бонапартизма.
- Не столь давно, в дни перевозки праха Наполеона из этой воспетой Зейдлицем могилы во Францию, в Париж, в великолепное, специально построенное здание, Один из его племянников, некий Луи-Наполеон Бонапарт, сын падчерицы Наполеона Гортензии и одного из его братьев, сделал попытку государственного переворота… Эта авантюра стоила жизни еще нескольким французским солдатам, но последыш Наполеона был пощажен. Он отделался пожизненным заключением в военной тюрьме. Там и жил там припеваючи около шести лет, даже не считая нужным бежать, накапливая себе ореол мученика и героя… Снисходительность к нему властей была столь велика, что он имел там апартаменты из четырех комнат, своего врача, камердинера, секретаря и метрессу-англичанку! И все-таки, в конце концов он сбежал!
Гайде спросила:
- Было ли это попустительством местных тюремных властей или же это было санкционировано Луи-Филиппом?
Месье Жан усмехнулся, пожал плечами:
- "Филиппары" испытывали дрожь, трепет перед именем Наполеона, это бесспорно! Они платили повышенный пенсион его "почетным легионерам", наносили визиты его бывшим министрам, маршалам и герцогам. Родной племянник Наполеона не мог быть приравнен к рядовым каторжникам, его охраняла грозная и огромная по размерам тень его великого дядюшки…
- Вы все-таки признаете, значит, Наполеона великим, месье Жан? - еще задала вопрос Гайде.
Месье Жан усмехнулся:
- Почти все страшнейшие бичи человечества почему-то завоевали в истории прозвище "великих": Кир Великий - персидский, Александр Великий - греческий, Помпей Великий - в Риме, Карл Великий - во Франции, Фридрих Великий, превративший Германию в казарму…
- Но вы все же опять увернулись от моего вопроса! - со смехом, но настойчиво напомнила Гайде. - Считаете ли вы лично, месье Жан, великим этого финикийца, сумевшего стать императором Франции и покорить воображение первейших поэтов мира - пусть официально история и отказала ему в этом эпитете Великий.
Месье Жан тоже рассмеялся:
- Я могу взять на себя приятную задачу познакомить вас, господа, с выдающимся поэтом современной Франции - Виктором Гюго… Правда, я не числюсь среди его приятелей, но быть посредником в его знакомстве с вами вряд ли представит трудность, и тогда вы оба получите интереснейшую возможность видеть перед собой в одном лице и почитателя Наполеона и ярого ненавистника бонапартистов!
- Что же касается меня, - закончил месье Жан, - я отнюдь не почитатель Наполеона, но не вправе отказать ему все же в своеобразном величии. Я солидаризуюсь в этом с моими доподлинно великими соотечественниками, которых только что называл, - с Пушкиным, Лермонтовым. Он не может импонировать романтикам, поэтам… Но в отношении его последователей и последышей-бонапартистов у меня, как и у вашего исполина Гюго, может быть, лишь одно презрение и враждебность! Но не находите ли вы, дорогие друзья, что и мне пора вас спросить, как вы поживали все это время, как идет жизнь на вашем благословенном острове среди лазури Средиземноморья, что у вас нового?
Гайде не выдержала, не удержалась похвастаться, что у них появился сын, которому уже три года и который остался там в надежных руках.
- Все население нашего островка равно двадцати двум человекам, состоит оно из проверенных, преданнейших наших друзей, - продолжала она свою радостную похвальбу. - Со всеми у нас чисто братские отношения, полная искренность и доверие, ни тени угодливости или раболепия. У каждого приятные ему обязанности: шкипер и два матроса на нашей парусно-паровой яхте, два рыбака на сетеловной шхуне, три садовника и лесник, три стрелка-охотника по дичи, они же и береговые сторожа. Их жены и дети… Полное равенство и довольство, никаких заговоров или потребности что-то изменить в этом распорядке жизни…
Эдмон, почти все время хмурый, оживился, озарился:
- Да, Гайде дает правильную картину того, как течет жизнь на нашем тихом островке… Она забыла упомянуть, что мы очень часто и с увлечением играем с ней в шахматы, которыми, кажется, увлекаетесь и вы?
- Да, - кивнул месье Жан, - я люблю это занятие и вижу в нем нечто значительно большее, чем развлечение, игру. Я вижу в нем школу законности и справедливости, добросовестности и благородства. Гюго, нередко заходящий сюда, в "Режанс", живет совсем рядом. И, между прочим, также оценивает шахматы, хотя сам играет очень редко.
Эдмон сказал:
- Гайде так живо и приятно напомнила о нашей жизни на острове, что невольно захотелось поскорее туда вернуться. Тем более после таких страшных, кровавых событий.
Гайде захлопала в свои маленькие ладошки:
- Вот чудесно! Давайте, граф, уедем завтра же?
Месье Жан даже огорчился и омрачился:
- Вам так быстро наскучило мое общество? Но ведь я обещал вас познакомить с Гюго! Вы не пожалеете об этом знакомстве… Это огромный ум!
- Ну хорошо! Мы уедем послезавтра! - совсем по-детски согласилась Гайде.
Эдмон вздохнул.
- Я отвезу тебя домой, Гайде, к сыну, но тотчас же вернусь в Париж… Человек, о котором рассказал нам месье Жан, должен быть непременно найден! И горе ему, если он весел и беспечен!
Глава III
РЫЦАРЬ СПРАВЕДЛИВОСТИ
Месье Жан все же выполнил свое обещание познакомить средиземноморцев со знаменитым поэтом и драматургом Виктором Гюго. Знакомство состоялось накануне их отъезда, когда зайдя как раз в "Режанс", чтобы проститься с их русским другом, они не без труда добрались до его столика, окруженного толпой любопытных. Судя по всему, месье Жан считался в самом деле одним из незаурядных игроков в шахматы.
Заметив их, он сделал им знак и шепнул:
- Гюго здесь. Через несколько минут я кончу мою партию и буду вас знакомить.
Он подвел их к мало чем по внешности примечательному человеку, сутуловатому, с хмурым или задумчивым лицом и зачесанными на затылок волосами. Он держался скромно, не делал никаких возгласов, не подавал советов или оценивающих игру реплик, не позволял себе расталкивать соседей-зрителей.
- Месье Гюго, - довольно почтительно, что было мало ему свойственно, обратился к нему месье Жан. - Позвольте представить вам весьма интересных гостей из Медитеррании, графа Эдмона Монте-Кристо и его супругу мадам Гайде…
Гюго несколько удивленно вгляделся в представленных и, пожав им руки, произнес:
- Признаться, я думал, что Монте-Кристо - это чистейшая выдумка моего коллеги Дюма… Оказывается - нет, и я имею честь встретиться с теми, кто представлялся мне плодом литературной фантазии… Что же, я очень рад…
Месье Жан вернулся к своему столику, в уважение к обычаю - дать возможность отыграться противнику, а новые знакомые некоторое время продолжали разглядывать чужие игры. Говорить при этом можно было лишь вполголоса, чтобы не помешать игрокам, хотя по-видимому, ничто в мире не могло бы им в этом помешать.
- Вы сами не играете? - вежливо спросил Гюго.
- Вообще-то играем, но сейчас предпочитаем любоваться искусством других, - ответил Эдмон.
- Как и я, - кивнул их новый знакомый. - Но я-то живу в двух шагах - на этой же плас-Руайяль, а Вам ради такого удовольствия пришлось проделать немалый путь, чуть не в тысячу лье… Что ж, и ваша супруга играет?
После утвердительного ответа он сказал:
- Это редкость… Шахматы - среднее между войной и живописью, поэтому женщины редки во всех трех областях…
- Почему вы сопоставляете шахматы с живописью, месье Гюго? - робко спросила Гайде.
Собеседник задумчиво ответил:
- Красивая ситуация на доске равносильна шедевру-полотну, картине…
- Но картину пишет один человек, а не два… - находчиво возразила Гайде. - Микеланджело даже свой "Страшный суд" писал один.
Несколько отодвинувшись и всмотревшись в Гайде каким-то изучающим, анализирующим взглядом, Гюго пригласил чету к столику на неигровой стороне кафе. Как видно, он признал их достойными своей беседы.
Когда они сели, он снова неторопливо заговорил:
- Впрочем, больше всего покоряет меня в шахматах царящее в них чувство справедливости… Несправедливость, беззаконие, злоупотребление силой или властью невозможны в шахматах. А справедливость - самое больное мое место, почти что моя мания в этом мире. Подхлестываемый чувством справедливости, я совершаю иногда довольно часто поступки, навлекающие на меня, если не ненависть, то удивление, подозрение в достаточной ли мере я нормален.
Он замолчал, как бы выбирая, что рассказать для примера:
- Мои родители были совершенно разных политических взглядов… Мать была фанатически предана Бурбонам. Людовика XVI именовала святым мучеником, делу реставрации Бурбонов отдавала все свои симпатии и немало средств… А отец был столь же фанатическим приверженцем Наполеона… За мадридский поход Наполеон сделал его генералом, и отец настолько хранил ему верность, что когда Карл X предложил ему маршальское звание, он наотрез отказался. Он заявил Карлу X: "Император имел право делать нас маршалами, он сам когда-то был солдатом". Но когда тот же Карл X присвоил мне за "литературное мастерство", как было сказано в королевском "бреве" о награждении, - орден Почетного Легиона, кстати сказать, тоже созданный Наполеоном, мой отец сказал: "Справедливость - выше политики" и прикрепил на мой сюртук со своего генеральского наполеоновского мундира крест Почетного Легиона, лично приколотый ему когда-то Бонапартом… Возможно, что как раз с этого времени я и стал маньяком справедливости…
- Или точнее - рыцарем справедливости? - почтительно переспросила Гайде.