* * *
Войска появились милях в двух к западу и двинулись берегом реки вниз по течению в нашу сторону. Они чуяли, конечно, что мы где-то рядом. Но всё равно для них было полнейшей неожиданностью, когда, обогнув излучину Соломоновой речки, они вдруг увидели, как три сотни конных Шайенов во всей красе, готовые к бою стоят и ждут их в боевом порядке - наш левый фланг упирался в реку, а правый - в холмы.
Стоят в боевом облачении; и люди, и кони раскрашены, перья трепещут на ветру, многие воины в полном боевом оперении, роскошные уборы переливаются на солнце всеми цветами радуги, поблескивают наконечники стрел и дула мушкетов. Некоторые из Шайенов разговаривают со своими лошадьми, а те прядают ушами и храпят, раздувая ноздри; словно уже несутся на врага. Они почуяли огромных кавалерийских коней и свирепо ржут теперь, потому как Шайены-кони относятся к ним точно так же, как Шайены-люди к своим бледнолицым сородичам.
Мой жеребец был из тех, что мы взяли в тот раз у Ворон. Отличный зверь, но, правда, не повезло ему: разговорами я его не баловал, разве что здоровался да прощался, как положено приличному человеку, вот и все. Так что общения ему, наверное, не хватало. А тут вдруг я с ним философическую беседу завел. Дело в том, что мне было не по себе, потому как мучило меня одно подозрение, что нескольким из братьев моих по оружию не нравится, что стою я здесь - в первом ряду, прямо по центру; и считают они - в отличие от Старой Шкуры; что здесь мне не место. Особенно Младшего Медведя это задело - он-то сам был далеко на правом фланге, но увидев меня, подъехал и втиснулся на своём коне в строй рядом со мною. Он был весь до пояса выкрашен в иссиня-чёрный цвет, на голове - алая полоска, глаза обведены белым, и на щеках - поперечные белые полоски.
Я не разобрал - усмехнулся он, или просто скалит на меня зубы; он уже давно меня не замечал. Я ему ничем не ответил. Настроение было поганое, и я, помню, подумал; как здорово, что я в боевой раскраске. Эта раскраска - великое дело: на душе у тебя, может, кошки скребут, а вид всё равно - жуть, чтобы враги боялись.
Вдоль нашего фронта разъезжали Горб и другие военные вожди, и шаман Лед тоже был там - бубнил свою белиберду, размахивал своими погремушками, бизоньими хвостами, и другими штуковинами - махал в сторону кавалеристов, которые остановились в долине, в полумиле от нас, и, вроде бы, просто глазели. Я, помню, подумал - вот здорово было бы, если б напал на них хохот. Истерический хохот, чтобы хохотали до смерти. Чтобы напал на солдат, потому как сам я уже готов был захохотать. Перед боем такое бывает - от перевозбуждения. И чем дольше ждать атаки - тем сильней тебя хохот разбирает. И когда, наконец, рванешь в атаку - ты просто счастлив, что этой пытке пришёл конец.
Ко всему прочему я ведь был голый, на голове - дырявый цилиндр, а впереди - три или четыре сотни самых настоящих белых солдат, вооружённых винтовками. Шёл уже пятый год, как я притворялся Шайеном. Так что сами понимаете - хохотал я так, что все кишки готов был надорвать - не иначе как чувствовал, что скоро мне их нашпигуют горячим свинцом.
Но я, конечно, изо всех сил пытался сдержаться, отчего из моей глотки вырывался какой-то пронзительный гортанный вой - а для Шайена это вполне нормальное дело. Похоже, на Младшего Медведя это подействовало, потому как он этот вой подхватил, а за ним - другие, и вскоре голосили уже все: а потом этот крик перерос в боевую песнь Шайенов, и в такт этой песне мы медленно, шагом двинулись вперёд. Кое-где лошади вставали на дыбы, но в общем и целом равнение держали. Мы всё ещё сдерживали свою мощь, не давали ей вырваться наружу, а тем временем, исполняя этот священный танец, мы околдовывали, очаровывали, поражали бледнолицых своей магической силой.
Я забыл обо всём на свете, забыл о себе самом и превратился в маленькую частицу того гигантского мистического кольца, которое, по твёрдому убеждению Шайенов, объединяет их всех и каждого из них с землёй и солнцем, жизнью и смертью в едином вечном круговороте, ибо лишь на первый взгляд может показаться, что одного из них можно оторвать от всех, истина же заключается в том, что все без исключения Шайены и каждый из них, кто когда-либо жил на земле либо живет сейчас, составляют один единый народ - неуязвимый, непобедимый народ Шайенов, который есть венец творения…
Еще ярдов двести-триста мы двигались таким же макаром, а солдаты все так же глядели на нас, явно обалдевшие, как те антилопы, которых мы загоняли, и явно готовые к тому, что их сейчас истребят, как тех антилоп - некоторые из наших и впрямь уже натянули тетивы луков, другие сжимали в руках дубинки и томагавки, приготовившись вышибать бледнолицых солдат из сёдел - и тут синий ряд солдатских мундиров озарила во всю его длину какая-то вспышка, словно молния, а над нашей песней зависло высокое медное стаккато боевой трубы.
Солдаты извлекали из ножен сабли - это и была вспышка. А потом - они бросились вперёд.
Мы остановились. Их и нас разделяло ярдов шестьсот речной поймы. Потом осталось четыреста, потом триста - и тут наша песня увяла. Труба к этому времени уже умолкла, и не было слышно ни звука, лишь глухой топот тысячи подкованных копыт да позвякивание пустых ножен. Сам я даже не различал ни лошадей, ни всадников, ни мундиров - я видел какую-то жуткую гигантскую машину, громадную косилку с сотнями сверкающих лезвий, которая крушила на своём пути всё живое, проглатывала его, а потом выплёвывала позади, где на четверть мили тянулось густое жёлтое облако. Теперь парализованы были мы, мы словно окаменели и стояли не шелохнувшись, покуда до первых всадников не осталось каких-то сто ярдов, потом семьдесят пять… и тут наш строй рассыпался, и Шайены бежали кто куда в страшной панике. Колдовство, значит, помогает против пуль, а против длинных ножей, видать, не очень-то…
Я все ещё говорю "мы", но это для красного словца. А на самом деле когда жизнь от смерти оказалась отделена расстоянием не толще лезвия бритвы - или сабли - я тут же обрубил всё, что связывало меня с Шайенами швырнул цилиндр Старой Шкуры на землю, где сотни коней вскоре превратили его в труху, и длинным концом моей набедренной повязки принялся вытирать с лица краску, вопя при этом на английском языке, которым не пользовался уже пять лет, отчего мне пришлось частично сосредоточиться на решении лингвистических задач.
Ну, что можно было изречь в такой момент, чтобы тебя не приняли за индейца?.. Словарь мой и раньше-то не блистал разнообразием, да плюс ещё пять лет никакой практики, и к тому же не очень-то получается шевелить мозгами, когда на тебя несётся чудовище шести футов ростом верхом на жутком кавалерийском коне и вот-вот проткнёт тебя своим шампуром, а кругом куда ни глянь - такие же образины гоняются за твоими родичами и друзьями, которые бегают в панике, сломя голову, словно бизоны в грозу.
Так вот, я скажу вам, что я изрёк. Я принялся орать: "Боже, благослови Джорджа Вашингтона!", а сам тем временем всё тёр и тёр себе лоб длинным концом набедренной повязки, для чего мне приходилось скрючиваться в седле в три погибели. Это меня и спасло, потому как тот образина-солдафон рассёк воздух лезвием своей сабли как раз в том месте, где положено было быть моей голове. Тут я смотрю - этот трюк насчёт Вашингтона, вроде, не срабатывает, а образина тем временем опять замахивается на меня сплеча. И тогда я возопил: "Господи, благослови мою мать!"
Чтобы увернуться как-то от его мясницкого удара, я свесился с седла набок - по-индейски, и мчусь по кругу, а он гонится за мной, словно пёс, и с жутким свистом сечёт воздух надо мной. Тем временем мимо нас проносились другие образины вроде него, и я каждую минуту ждал, что вот сейчас один из них рубанёт меня сзади - и всё, или этот зверь изловчится, настигнет меня опять и - конец. Или сообразит, наконец, в чём моя хитрость. Потому как он был здоровяк, а я твёрдо верю - хотите спорьте, хотите нет - что после пяти футов и пяти дюймов у человека на каждый дюйм росту соответственно усыхают мозги. Я всю свою жизнь недолюбливал этих чёртовых громил…
Чёрт знает, сколько продолжался этот аттракцион, и наконец до меня дошло, что догнать он меня никогда не догонит, но и оставить в покое - тоже не оставит. Наездник он был - так себе: после каждого удара саблей его правая рука отлетала далеко за спину, а левая нога при этом приподнималась и он всем весом наваливался на правое стремя. Так продолжалось раз за разом, и наконец, изловчившись и поймав его в этой позе, я изо всех сил двинул его ногой в ребра, и он неожиданно легко свалился набок и рухнул на землю, загремев ножнами, шпорами и всем прочим барахлом, каким обычно обвешаны солдаты.
В одно мгновение я соскочил с коня и, оседлав беднягу, простертого на земле, приставил к его небритому кадыку свой тесак - не лезвием, а тупой стороной, чтобы, не дай Бог, не поддаться искушению.
И в этот самый миг в памяти у меня вдруг всплыло несколько отборнейших фраз из числа тех, что я подцепил ещё мальчишкой у завсегдатаев салуна в Эвансвиле.
- Ну ты… - ору я ему на ухо. - Тебе что… отрезать? Ты что… не видишь, что я белый…?
Минуту он тупо смотрел перед собой, а потом спросил:
- А какого… ты так… нарядился?
- Это долго рассказывать, - сказал я и отпустил его.
Глава 8. ОПЯТЬ УСЫНОВЛЁН
Про этот бой, наверное, написано в книгах, потому как это была первая серьёзная стычка белых с Шайенами. Солдаты говорили, что погибло тридцать индейцев, полковник доложил, что девять, а на самом деле было четверо убитых и несколько раненых. Случилось это в июле месяце 1857 года.
Когда возвращаешься в цивилизацию, первым делом узнаешь именно про это: какое число, который час, сколько миль до форта Ливенворт, и почем там табак, сколько кружек пива выдул накануне Фланаган и сколько раз Хоффман трахнул свою девку. Цифры, цифры - везде цифры. Я совсем забыл, как они важны. К этому времени Канзас уже объявили территорией Соединенных Штатов - меня не спросили.
Тот бугай-солдафон - звали его Малдун - когда всё успокоилось, отвёл меня к полковнику, которому я и поведал, что Шайены, значит, убили всю мою семью и с тех пор держали в плену в нечеловеческих условиях, а потом, значит, силой под страхом смерти вынудили меня вступить в их ряды. Малдун поклялся на Библии, что я его мог убить, но не сделал этого. Отмывшись от краски и облачившись в серую шерстяную рубаху и синие штаны, которые Малдун выдал мне из своего гардероба - и то и другое на восемь размеров больше, чем нужно - я приобрел довольно-таки безобидный вид.
Бояться мне было нечего: про индейцев в те времена можно было молоть всё, что угодно - вешай на уши любую лапшу, трави любые байки - все, что угодно, принималось на веру. Особенно военными - по той простой причине, что белому солдату для поддержания боевого духа просто необходимо знать, что враг его жалок и ничтожен до смешного. Некоторые солдафоны верили, что индейцы едят человечину, или, к примеру, что они трахают своих собственных дочерей.
Так что полковник выразил мне сочувствие, а потом попытался вытянуть из меня кой-какую информацию насчёт того, где сейчас стойбище Шайенов и где их табуны, потому как он считал необходимым деревню сжечь, а табуны захватить, но я отвечал так, словно тронулся рассудком от пыток, которым подвергали меня проклятые дикари на протяжении всех этих лет, и от ответа с успехом уклонился. Правда, он всё равно нашёл деревню - вышел на неё по следу - и сжёг брошенные типи. Я с радостью обнаружил, что вигвама Старой Шкуры среди них нету: Бизонья Лощина и Белая Корова, наверное, загодя собрали его и успели увезти. С этого момента нам по пути стали то и дело попадаться маленькие типи - много маленьких типи: типично индейский способ пустить врага по ложному следу. На самом деле Шайены ушли - кто на восток, кто на запад. Потом они сделают крюк и соберутся в одном месте чуть попозже, когда минует опасность.
Солдаты околачивались в этих местах почти всё лето. Сначала двинулись на запад, на форт Бент, и захватили там склады с припасами, предназначенными для выдачи индейцам согласно договору; потом снова вернулись на Соломонову речку. Но Шайенов больше так и не нашли, так что вернулись ни с чем в Форт-Ларами.
Всё это время я, конечно, оставался с ними под присмотром Малдуна, который счел за благо не вспоминать, что я мог его убить, и обращался со мной, как с беспомощным младенцем. Ну, а я и не возражал, потому как он был детина добродушный. Он то и дело заставлял меня мыться вонючим солдатским мылом, утверждая, что от меня смердит, как от козла, хотя прошло уже больше месяца с тех пор, как я покинул Шайенов. Ну, а я, я был уверен, что это он смердит, как и все они, солдаты. Просто, наверное, все относительно, и запахи - тоже. И тут мне вспомнилось, как меня поразила вонь, когда я впервые попал в деревню к Шайенам вместе с Кэролайн…
Остальные солдаты относились ко мне так же, и я, в общем, не страдал - разве что приходилось выслушивать их дурные разговоры. В таком походе легче было возвращаться к цивилизации. По крайней мере, мы постоянно находились на свежем воздухе и спали на земле. Правда, армейская жратва была - просто помои. Но я время от времени стрелял дичь, потому как мой лук и стрелы, а также и шайенский пони, остались при мне; а солдаты до свежего мяса тоже большие охотники, и потому я скоро стал весьма популярен, хотя по большей части молчал, что они объясняли моим слабоумием вследствие длительного плена.
Естественно было ожидать, что полковника заинтересует мой рассказ о жизни среди варваров, но как бы не так. И вообще я очень скоро обнаружил, что среди белых редко встретишь человека, готового выслушать тебя, особенно ежели ты действительно знаешь, о чём говоришь.
Должен признаться, когда добрались до Ларами, я совсем упал духом. Когда я переметнулся к белым на Соломоновой речке, то ни о чём другом не думал, кроме одного - как спасти свою шкуру. И уж, конечно, я не думал о том, к чему все это приведет в конце концов. Я так долго жил вне цивилизации, что напрочь забыл, как у них тут все устроено: нельзя у них прийти к тебе запросто, а потом взять и уйти. Все у них неспроста…
И точно, вскоре по прибытии в Ларами, где я по-прежнему жил с солдатами, меня вызвали к полковнику.
"Архивы округа находятся в неудовлетворительном состоянии, - сказал он. - Печальный инцидент, когда эти негодяи напали на вашего отца, нигде не зафиксирован, к сожалению. Боюсь, что наказание конкретных злоумышленников будет задачей непростой вследствие недостаточности предоставленной вами информации относительно личности последних, что усугубляет трудности, связанные с их поимкой даже в случае, если личность вышеупомянутых злоумышленников всё же будет установлена…
Ибо, как Вам, должно быть, и самому прекрасно известно, эти краснокожие - хитрые бестии. Со временем, я полагаю, мы будем вынуждены покончить с ними - я просто не вижу альтернативы, принимая во внимание их упорное нежелание отказаться от варварского образа жизни…
Ну, хватит печальных воспоминаний. Главное, что перед вами открывается новая жизнь…" и так далее и в том же духе, а кончилось все тем, что он отослал меня на восток, в форт Ливенворт, в штаб округа, с колонной, которая отправлялась на следующий день, Ливенворт стоял на берегу реки Миссури, неподалёку от Вестпорта, который позже назвали Канзас-сити, и Индепенденса, где папаша покупал свой фургон и пару волов. Там начиналась цивилизация - по крайней мере, так считали в те времена.
Когда он сообщил мне эту новость, у меня просто дух перехватило. В окрестностях Ларами и так уже околачивалось столько белых, что не продохнуть.
Я не мог спать в прямоугольной казарме - мне по душе были круглые жилища - Шайены учили меня к этому. Кажется, я уже говорил, как они относились к замкнутым кольцам, не имевшим конца - к круговороту земли и солнца, жизни и смерти и т. д. Прямых углов они на дух не переносили - считали, что угол - это тупик, потому что он прерывает бесконечность. Старая Шкура бывало, говорил: "Квадрат лишён жизни".
И вот теперь мне предстояло вернуться в мир острых углов… А тем временем где-то в прерии опять соберутся Шайены и, оплакав своих мёртвых, будут есть печёную на углях вырезку из бизоньего горба, будут мечтать и рассказывать друг другу притчи у костра из бизоньих лепешек, будут красть лошадей у Поуней, а те - у них, и Ничто будет с ними в своём платье из шкуры белой антилопы.
Они уже знали, где я теперь и что со мной, хотя никто им этого, наверное, не говорил. Просто они знали - и все, как знали обо всем, что касается их племени - и больше ни о чём. Они ничего не знали о проблеме рабства, о Джоне Брауне и обо всем остальном, что творилось в те времена в белом Канзасе.
Но покидать Ларами мне было не жаль - уж больно гадкое это было место - как мне казалось, покуда я не повидал других городишек, что понастроили белые. В окрестностях околачивалось множество индейцев - там и сям виднелись их палатки - среди них я с сожалением увидел и Шайенов. Но эти Шайены не были похожи на настоящих, которых я знал, да и не важно было, какого они племени, потому как всех этих выродков скопом называли "Те-Что-Околачиваются-Вокруг-Фортов". Настоящие свободные индейцы их презирали. Болыпикство из них ничем не занимались, а просто сидели на одеялах у своих типи с утра до вечера, тупо глядя по сторонам. Солдаты разрешали им ходить туда-сюда как им хочется, но если нужно было - просто сгоняли с места, как шелудивых псов. Некоторые из них приторговывали старыми шкурами, некоторые - своими женщинами, но все они зависели от подачек, которые правительство давало им за "лояльность". Хотя из тех подачек до них доходила лишь самая малость, а большая часть прилипала к рукам членов "Бюро по делам индейцев", да ещё солдаты время от времени захватывали продовольствие, чтобы не помереть с голоду, потому как из-за мошенников-поставщиков и воров-интендантов армейские склады были, как правило, почти пусты.
Продавать краснокожим виски было запрещено, но те из них, что ошибались вокруг форта, не просыхали - солдатня открыто снабжала их горючим за возможность трахать их жен и дочерей - удовольствие, конечно, не высший сорт, но все ж лучше, чем ничего, потому как белых женщин тут было раз-два и обчелся. Да и торговцы сбывали "огненную воду" почти в открытую и наживались на этом - будь здоров! Но я ни разу не слышал, чтобы кого-то за это арестовали: видать, эти приживалки, что околачивались за частоколом форта, как нажрутся, так ещё безобиднее становятся.