Знаете, иногда человека одним словом можно расположить к себе, причём, обычно это получается ненароком. А когда и впрямь хочешь подпустить удачный комплимент - как правило, ничего не выходит. Я вовсе не хочу сказать, что до этого момента мы с Лавендером были враги - ничего подобного. Просто он в этом доме был слуга, а я - ребёнок, вот мы и не замечали друг друга, словно мебель. Сдается мне, он зашёл взглянуть на меня просто из любопытства…
- Понимаешь, дома никого нету, только Люси - вот Лавендеру и пришло в голову эта… проведать тебя. Люси, вообще-то, тоже не знает, что я здесь - а то подняла бы крик.
Я лежал на втором этаже и один занимал целую комнату, где стояла огромная кровать, такая пружинистая, что поначалу я уснуть не мог, потому как меня укачивало, словно на волнах.
- А ты что, никогда здесь не бывал, что ли?
- Почему, бывал, - отвечает Лавендер. - Мебель таскал, и эта… окна мыл, но просто так общаться никогда не поднимался. Так что, если узнают, что я здесь, ты уж, пожалуй, скажи, что сам меня позвал.
- Конечно, - говорю я ему. И тут - знаете, как бывает, когда болеешь - так вдруг жалко себя стало, я и говорю: - Кроме тебя, никому, наверное и дела нет, живой я тут или помер уже. Ни одна живая душа проведать не пришла.
- Да ты просто не помнишь, - говорит он. - Хозяйка тут все время с тобой сидит, и Пендрейк заходил - молитвы свои читал. Небось, если б не он, был бы ты уже покойничек. И положили бы тебя в гробик. И вырыли бы тебе уже могилку в сырой земле, опустили бы туда, землицей позабросали бы, а сверху холмик бы насыпали. И утрамбовали…
- Слушай, давай-ка оставим эти подробности, ладно? - говорю я ему - Раз уж все обошлось, скажи-ка лучше, как ты думаешь, меня и впрямь Бог спас потому, что Его попросил Преподобный?
Тут Лавендер состроил лукавую физиономию.
- Ну, уж явно не доктор! Он и Люси прогнал, когда она принесла тебе свой настой от всех болезней - из трав, кореньев и всякого такого. Знаешь, я однажды занемог не на шутку: что не съем - все будто в отраву превращается и в желудке не удерживается. Так Люси, эта, дала мне своего настою - и недели не прошло - как рукой сняло, снова кость мог сжевать и проглотить, как собака - и хоть бы что.
Тут я ему говорю:
- А чего ты стоишь? Присел бы, что ли.
- А я, эта, вовсе и не возражаю, - проговорил он и уселся на стул, поначалу как-то скованно и неловко, но потом постепенно освоился. - Слушай, а забавно вышло, эта, что ты меня за индейца-то принял. Я и не знал, что они чёрные, индейцы.
Тут только я сообразил, что на груди у меня, оказывается, горчичник, потому как в этот момент он начал пощипывать, и пока мы говорили, я усиленно скрёб себе грудь.
В общем, я ему говорю:
- Я видел Шайена черного, почти как ты - на Соломоновой речке это было. Они его называли Мохк-ста-випи, потому как они таким манером всех цветных, вроде тебя, называют.
- Это что же значит - Чёрный Человек, что ли?
- Нет, Чёрный Белый Человек.
Тут он громко рассмеялся, а потом вдруг умолк, с сокрушенным видом покачал головой, а потом говорит:
- Мне надо идти жечь листья, - и ушёл. Уж не знаю, обидел я его, или нет, но я сказал правду, а значит, и винить мне себя не в чем.
Однако на следующий день он снова явился - не запылился, как только миссис Пендрейк ушла по магазинам, а Его Преподобие засел в своём кабинете. Люси он на сей раз не боялся, потому как, набравшись храбрости, испросил у Пендрейка разрешения наведаться ко мне, каковое разрешение и было ему дадено.
Он осмелел настолько, что взял стул и уселся, не дожидаясь приглашения, против чего я лично возражений не имел, потому как вследствие моего особого воспитания у меня никогда не было никаких теорий насчёт того, что чёрномазому можно позволить, а чего нельзя, хотя множество белых в Миссури постоянно ломали голову над этой проблемой.
Видите ли какое дело, оказалось что Лавендер просто влюблен в индейцев. Помните, я говорил, что миссис Пендрейк в первый день все слушала мои воспоминания, ловила каждое слово. Только это было в первый и в последний раз, и больше мы с ней к этой теме не возвращались. А в первый раз она - с её манерами - просто не могла поступить иным макаром. А остальные, с кем доводилось сталкиваться, - они, я так полагаю, скорее сквозь землю провалились бы, чем заговорили со мной про индейцев.
А Лавендер - наоборот, ему все было мало. Ей-Богу, если не знать, что он неграмотный, можно было подумать, что он книгу пишет про краснокожих…
В общем, слушал он, слушал, а потом говорит:
- Помнишь, ты вчера сказал про черного индейца? Я эта, все думаю про него… Сдаётся мне, это мог быть мой родич…
Головастый парень был этот Лавендер. Ни читать, ни писать не умел, в школу ни разу в жизни не заглядывал, но при этом знал просто массу разных интересных вещей. Вот и теперь он заговорил про какого-то капитана Льюиса и какого-то капитана Кларка, и я этих имен ни разу в жизни не слыхал, потому как в школе мы их ещё не проходили.
- Так вот, - говорит он, - белые, значит, шли и шли вверх по реке, покуда не добрались до такого места, где она - река-то - была таким худосочным ручейком, что вполне можно было одной ногой стать на левый берег, а другой - на правый, и смотреть, как она бежит у тебя между ног. А потом они прошли ещё немного и нашли малюсенькую дырочку, из которой она - река-то сочится, и могли запросто заткнуть её пальцем, и тогда - тогда все, пиши пропало, не было бы у нас реки Миссури, а была бы просто грязная лужа в две тыщи миль длиной, а летом бы и она пересохла, и грязь трескалась бы на солнце…
Я тогда ему не поверил, но потом узнал, что это правда в смысле, что были такие Льюис и Кларк; насчёт того, чтобы одним пальцем заткнуть Миссури - это уж другой разговор.
- Так вот, капитан Кларк и капитан Льюис - они взяли с собой негра по имени Йорк. А индейцы цветных-то никогда раньше не видели, и решили они, что он просто раскрасился в чёрный цвет, и стали плевать на руки да тереть его - хотели, значит, краску с него стереть, но ничего у них не получилось, и тогда созвали они краснокожих со всей округи, и те пришли и тоже стали тереть Йорка руками - да только все без толку.
Вообще, этот самый Йорк - он индейцам больше всего понравился. Да к тому же парень он был весёлый, и представляешь, что он выкинул? - стал он им заливать, что родился мол диким зверем, а потом капитан Кларк поймал его в силки, приручил, и сделал, значит, человеком. Тут он рычал и скалил зубы, и индейцы бросились наутёк. Но, вообще, они его полюбили, Йорка-то, подарили ему подарки, женщин своих подсовывали - чтобы, значит, чёрных детишек нарожали…
Тут он выпучил глаза и говорит:
- Так вот, сдается мне, что ежели теперь отправиться туда, наверняка наткнешься на кого-нибудь из его отпрысков, и, похоже, с тобой так оно и случилось. Этот самый Йорк моему деду двоюродным братом доводился. Самый замечательный человек в нашем роду был.
- Может ты и прав, - говорю я ему.
- Чем больше я об этом думаю, тем сильней мне кажется, что так оно и есть.
Тут он нагибается ко мне, к самому моему лицу, и многозначительно шепчет:
- Если хочешь знать, я собираюсь туда податься. Один… Если расскажешь об этом Люси - мне крышка.
- Так ты не берешь её с собой?
- В том-то все и дело, - шепчет он, испуганно косясь на двери. - А иначе зачем уходить? Знаешь, что такое женщина? Только попадись к ней в лапы - и будешь жалеть об этом каждый Божий день всю жизнь, до самой смерти, Понимаешь, Его Преподобие, эта, выкупил меня у хозяина и дал мне вольную - все как положено по закону. Помню он любил говорить: "Ни один человек не имеет права владеть другим человеком, как вещью". А сам женит меня на Люси - как будто женщине, значит, разрешается владеть человеком. Знаешь, я на это дело так смотрю: право - это штука хорошая, конечно, но оно, эта, палка о двух концах; в одном я выиграл, в другом проиграл - при своих, значит, остался - и покуда не попал в минуса, надо мне выходить из игры да отправляться туда, где ни закона, ни права вообще никакого нету, и люди без них живут себе в полной дикости, так сказать.
Тут я ни с того, ни с сего говорю:
- Может, и я с тобой…
Вот такие дела. А ведь до этой самой минуты мне ни разу и в голову не приходило бежать от Пендрейков, потому как они меня любили и все такое. Однако я к тому моменту уже месяца два или около того прожил в цивилизации, а стоило миссис Пендрейк выйти за дверь - и я по-прежнему не видел в этой жизни никакого смысла. А теперь вот ещё заболел самым постыдным образом - промок под дождём, видите ли. Не положено человеку от этого болеть, потому как дождь - он явление природное. А раз заболел, значит что-то со мной не так. Неправильно живу, значит. Единственный раз за всё это время и почувствовал себя человеком - это когда того парнишку, Лукаса Инглиша, свалил и ножик выхватил, В общем кровь моя в жидкую водицу превращается. По причине отсутствия в моём рационе сырой бизоньей печенки - так я решил, короче, сплошная - как это? - деградация. То есть гидратация… Ежели что во мне и окрепло за эти месяцы, так это вожделения плоти, но Преподобный ведь сказал, что это грех.
- Погоди недельку, я поправлюсь, и тогда мы… - начал было я, но тут Лавендер нахмурился и говорит:
- И слушать не хочу. Ты и я - мы, эта, две большие разницы: я цветной, а ты - ребёнок. Ежели, к примеру, сбежит цветной - никому и дела нет, потому как он не раб. Но ежели он, к примеру, утащит за собой мальчонку, то ему несдобровать, потому как это не по закону.
- Кто кого утащит-то? - говорю я. - Слушай, дай только добраться до Форт-Ливенворта, а дальше - дальше я потащу тебя, а не ты меня!
Это его, похоже, уязвило, потому как он потупился, пробормотал что-то себе под нос, а потом говорит:
- Ну, ты как хочешь, а я ухожу сегодня ночью. Я бы подождал тебя, если б мог. Но я не могу.
- Ну, какая разница - днём раньше, днём позже?
- Каждый час даётся мне ценою эта, невыразимых страданий, - говорит он. - Противоестественно и чудовищно, когда мужчина оказывается во власти женщины.
Ну, это он явно у Пендрейка подслушал, и потому я решил его спросить, ежели с Люси у него так худо, отчего бы ему не посоветоваться с Его Преподобием.
- Слушай-ка, - говорит он, - против твоего папеньки я и слова плохого не скажу.
- Папеньки? Его Преподобие ведь мне папенька только по закону. А закон - ну, сам знаешь… Чудеса, да и только, - я ему говорю, - бумажку написал - вот тебе и новый родственничек готов.
На Лавендера явно произвело впечатление, что я тоже о законе не слишком высокого мнения, и, как и он, считаю себя его жертвой, хоть и пострадал в меньшей степени.
Он то ли скривился, то ли усмехнулся, и тихо так говорит:
- А обычным-то способом у него, эта, ничего не выйдет. Насчёт родственничков-то.
Тут я повернулся в постели, потому как от долгого лежания в одной позе у меня заломило в спине.
- То есть, как это? - спрашиваю я, хотя, в общем-то, понял его; а в новой позе мне стало ещё неудобнее.
Лавендер заморгал, откинулся на стуле и говорит:
- Знаешь что, я не хочу неприятностей на свою голову…
- Да ты ведь, вроде, собирался ночью бежать. Он вытаращил на меня глаза.
- Да, точно, - говорит он словно прозрел. - Правильно! - и вздыхает с облегчением. - Конечно. Совершенно верно.
- Там на столе бумага и карандаш - дай-ка мне, я нарисую тебе, как найти Шайенов. - И я рассказал ему множество полезных вещей про то, как себя вести с индейцами, и закончил так:
- Смотри же, в драку почем зря не лезь, но главное - что бы ни случилось, не ползай перед ними на брюхе, потому как хуже будет - Шайены этого не любят. У них недавно большая неприятность вышла с белыми и, может статься, они ещё не остыли и обижаются…
- На белых?
- На бледнолицых. А ты для них тоже бледнолицый, только черного цвета. Ничего не попишешь - такое уж у них мнение. А у них мнение - это всё равно как закон.
Я подложил под листок книгу и нарисовал ему карту. Читать Лавендер не умел, но опознать на рисунке реку и сообразить, как идти вдоль неё - это уж сам Бог велел.
- Если б ты меня подождал, я бы тебя языку жестов научил, а может, и шайенскому тоже, - сказал я.
- Нет, - говорит он. - Мне, эта, нельзя медлить. Но всё равно спасибо тебе.
- Постой-ка, - говорю я, потому как он встал и хотел было уйти. - Ты не договорил, что хотел, про Его Преподобие.
Тут Лавендер с заговорщицким видом подошёл к двери, выглянул в коридор, посмотрел налево, направо и, наконец, вернулся назад к моей постели.
- Он не спит с хозяйкой, - еле слышно проговорил он. - Наверное, потому что он проповедник. Хотя у других проповедников, у них ведь есть дети - значит, и ему, наверное, можно, эта…
- Постой, как не спит? Никогда, что ли? - спрашиваю я. - К примеру, индейцы тоже иногда, это самое, не спят - перед войной или, например, ежели сон плохой видели.
- Нет, - говорит Лавендер. - Совсем не спит. Никогда. Мне Люси сказала - она видела в яичном желтке. Она, эта, колдует, как ведьма. И всё видит. Потому-то я и ухожу. Стоит мне переспать с другой женщиной, она тут же знает всё. В яйце видит…
* * *
Той ночью Лавендер не сбежал. Утром пришёл как ни в чем не бывало, и даже не извинился, что ввёл меня в заблуждение. Какой там извинился, как бы не так - он тут же сделал вид, что имел в виду следующую ночь; а назавтра произошло то же самое, и через день - опять та же история… Лично меня просто бесит, когда БОЛТАЮТ и не ДЕЛАЮТ. Я, конечно, понимаю, что Лавендеру, наверно, просто надо было выговориться, излить кому-нибудь душу, так сказать, и ничего тут нет страшного, но Шайен мне бы хотелось, чтобы он сам в этом признался. Хотя с другой стороны, ежели человека до двадцати двух лет от роду держали рабом, то к нему, наверное, надо подходить с другими мерками, критериями, так сказать. Может, уже и то хорошо, что он вообще думает про свободу.
Да и вообще, кому-кому, а мне-то обижаться было нечего, что он остался, потому как мне в этом городишке, кроме как с ним, и поговорить было не с кем… Пока я ещё лежал, ко мне наведался тот парнишка, которого я свалил, Лукас Инглиш. Он, конечно, ненавидел меня лютой ненавистью и считал, что его не побили в честном бою, а просто провели - белые всегда так говорят, стоит индейцам поколотить их - но его папаша хотел подлизаться к Пендрейкам и послал его отнести кекс с глазурью, который испекла его мамаша. Лукас по пути где-то притормозил и слизал всю глазурь, но мне-то было всё равно, потому как у меня все ещё не было аппетита, да к тому же такое пушечное ядро, как этот самый кекс, я и в лучшие времена ни за что бы не съел.
Как только вышла за дверь миссис Пендрейк, которая провела его, он тут же начал говорить гадости. Ей-Богу, этот Лукас вместе с Его Преподобием мог бы выступать в цирке шапито - из них вышла бы шикарная пара комиков. Толстый и Тонкий. То есть, Грешник и Праведник. Спорили бы про женщин…
- Слушай, - говорит Лукас, обшаривая мою комнату своими подлыми глазенками - а у тебя тут вигвам что надо. Признайся, девок к себе таскаешь?
- А ты? - спрашиваю я его с издевкой.
- Ну, у меня не такие хоромы. У меня в комнате ещё трое братьев. Мои старики поработали на славу - нарожали полный дом детей, приткнуться негде. Ещё ведь четыре сёстры имеется… Старшей восемнадцать. Какой-то мужлан каждую ночь влазит к ней в постель и вытворяет с нею чёрт-те что. Папаша совсем голову потерял.
Я попался на его дурацкую уловку и задал дурацкий вопрос:
- Чего ж он его не пристрелит?
- Гы-гы, - гоготнул он. - Так это её муж! Тут он садится в ногах моей кровати.
- Слушай, а краснокожие скво - как они, а? Я слыхал, воняют сильно. Я слыхал, у них если хочешь бабу, бросаешь горошку через костёр, и возле какой бабы упадет, та и идёт с тобой, будь она хоть женой самого вождя. Лично я с краснокожей ни разу не пробовал. Которые мне попадались страшные были - жуть. По мне так уж лучше жирную овцу трахнуть, если ничего другого под рукой нету… А у меня и так все в порядке. Позавчера вот захожу к себе наверх, а там - наша чёрномазая, пол моет. Смотрю никого нету, все внизу, мать и сёстры - в кухне. Мне захотелось - жуть. Беру я её, прямо на пол - бац, и давай…
Никогда я не любил, эти гнусные байки слушать - кто кого трахнул. В лучшем случае от них тоска берёт, а в худшем - если просто треп - ничего скучнее на свете не бывает. А хмырь этот чем больше трепался, тем яснее мне становилось, что никого-то он за всю жизнь ни разу не трахнул, а только игрался своими блудливыми ручонками с самим собой до полного идиотизма.
Но всё равно испытал чувство ревности - когда вошла миссис Пендрейк и сразу же предложила нам молока, а я отказался и сделал вид, что устал, а этот тип согласился, и она повернулась к нему спиной и повела его в кухню, а это гадёныш давай разглядывать её с готовы до ног - и я испытал чувство ревности. Потому как даже такой сморчок - он всё равно мужского пола, и миссис Пендрейк это знала, А она - она сама того не желая, ни на минуту не давала тебе забыть, что она женщина, хотя ни слова, ни жеста - ничего для этого не делала, а наоборот холодна была с мужчинами, как лед, и смотрела на них сверху вниз словно они где-то в яме, в дерьме по пояс копошатся…
Лукаса долго не было, словно ему молока целое ведро выдали, потом пришёл - кепку забыл. По пути он облизывал свои толстые губы, и правильно делал, конечно, потому как под носом у него были молочные усы и вообще вся физиономия была в молоке. Мой нож лежал у меня под подушкой, и, помню, я в тот момент поклялся: пусть скажет хоть одно плохое слово но адресу миссис Пендрейк - и я выну его черное сердце из его подлой груди…
Но все обошлось.
- В общем, я скажу папаше, что ты уже оклемался от той трепки, - проговорил он, - Я на тебя не обижаюсь. Когда встанешь с постели, я познакомлю тебя с хорошей девкой в заведении у миссис Лиззи… - И ушёл.
Вот так. Я уже побывал взрослым воином, а теперь вот опять превратился в младенца - лежал лежнем целыми днями, и если никто не приходил поболтать со мной, то я просто лежал и глазел в потолок, а на нем приляпана была, или нарисована, голая женщина. Нет, не такая, как миссис Пендрейк, вы не подумайте. И не такая, как индейские женщины, на которых мне иногда случалось натыкаться, на голых, хотя вообще у Шайенов женщины скромные, а ежели бы я застукал Ничто голую, мы бы с ней оба сквозь землю провалились… Нет, на потолке была не такая, эта была нарисованная голая женщина, вроде той, что висела над стойкой бара в Эвансвиле в салуне - ещё в те времена, когда мой папаша читал там свои проповеди.
А забавно получается, я тогда не соображал, а теперь вот вспомнилось: бабу на картине одеялом прикрывали во время проповедей, Билл, помню, зубы скалил, а сестрёнки краснели, глядя на неё, а мне, помню, просто скучно было смотреть: толстый зад, толстые сиськи, толстые ляжки одну на другую закинула, чтобы, значит, хозяйство своё спрятать. Соски, помню, пунцовые были, на вишни похожие - вот почему я их и запомнил-то.
И вот теперь она была тут как тут, на потолке, прямо у меня перед глазами… Похоже, у них тут, в этом доме, все так - одна видимость и никакого толку, короче - липа: миссис Пендрейк - липовая мать, Преподобный - липовый пастырь, у Лавендера - липовая свобода, а теперь и у меня вот - женщина липовая. Лепная, то есть.