Наверно, он умер от разрыва сердца и совсем, видать, недавно. От страха или не от страха - кто его знает. Но остальным сейчас об этом я говорить ничего не стал. А вскоре мы уже перебирались вброд через Арканзас, при этом сильно в ледяной воде промочили ноги и не имели возможности их просушить, так как поначалу не осмелились развести костёр, а потом, когда нас обнаружили, возникло много всяких обстоятельств, когда нам стало не до того. И едва мы добрались до песчаных холмов на южном берегу, как заметили, что Шайены уже почти взобрались на бугорок, а потом как припустят вниз, к брошенному дилижансу. Они думали, что мы там, внутри - вот потому-то его сначала окружили, потом спешились и, издав боевой клич, набросились на экипаж: вытащили тело Чернявого, сорвали с него одежду, набросили на шею аркан и давай тащить волоком по прерии, и волочили до тех пор, пока тело не распалось на куски. Но, кажется, Чернявому уже было всё равно, что мёртвому припарки…
Очень многие из индейцев понапяливали на себя самые различные предметы женского туалета: изысканные модные шляпки, про которые я упоминал, ленты и чехлы от корсетов, а тот храбрец, который победил в споре за панталоны Олги, разорвал их пополам и надел на руки, как рукава. В оловянных мисках ножами они понапрокалывали дырок, нанизали их на красные ленты и те, привязанные к лошадиным хвостам, вовсю звякали и грохотали. Некоторые замотались в отрезы. Склянки со средством для укрепления волос не все разбились, и я видел, как кое-кто из индейцев к ним прикладывался, вот я и поинтересовался у коммивояжера содержимым бутылочек. Ну, а раз теперь их он продать не мог, то сразу же признался, что так, ничего особенного, просто подкрашенная вода и я возблагодарил Господа за это. Потом они увидели наши следы на другом берегу. Вдоль гребня самого высокого холма мы развернули оборонительный рубеж, за ним, в глубине, на обратном склоне расположились Олга с Гэсом и коммивояжер. Последний оказался там не потому, что струсил - просто у него не было оружия. У кучера был карабин, у охранника, к счастью, нашлись ещё два револьвера кроме бесполезного теперь дробовика. Перчу я отдал свой карманный "Ремингтон", себе оставил большой "Кольт" Чернявого. А у Шайенов было всего два-три ружья, и, судя по всему, в плохом состоянии. Вот если б нам для пущего эффекта удалось организовать стрельбу залпами и не подпускать их на расстояние полета стрелы из лука, то, вполне может быть, мы смогли бы остудить наступательный пыл Шайенов.
Поэтому, пока их кони осторожно, чтоб не порезаться, ступали в реку, с хрустом взламывая корку льда у берега, я всем нашим парням указал каждому свою цель, и когда индейцы добрались до чистой воды и перешли на галоп, мы выстрелили все как один.
Я в первый раз бил из этого "Кольта", вот моя пуля и перелетела выше цели, срезав на головном уборе индейца белое перо. Но слепая удача улыбнулась Перчу, который из моего крошечного пистолетика угодил в колено лошади. Скорее всего пуля всего лишь его царапнула, а не перебила кость, однако лошадь скинула седока, который шлепнулся в воду, подняв тучи брызг. Пытаясь его объехать, столкнулись ещё два воина, а наш кучер расщепил лук в руках ещё одного и тот его отбросил в сторону, словно ошпаренный.
Этого оказалось достаточно, чтобы скомкать атаку на одном фланге и повлиять на боевой дух в целом; но двоим индейцам до того хотелось, хоть ты тресни, немедленно достичь успеха, что они готовы были переть грудью даже на жерла пушек. Ну, кучер в это время как раз перезарядил наше единственное дальнобойное оружие, охранник, как и прежде, палил очертя голову, а Перчу - увы! - больше не везло…
К тому моменту, как эти двое нетерпеливых Шайенов, один - на вороном, другой - на пегом в куче брызг почти что проскочили мелководный Арканзас и оказались в семидесяти ярдах, я уже дважды в них выстрелил, и оба раза начисто промахнулся. Они же не дрогнули и, как и прежде, неустрашимо на нас мчались. Все ближе, ближе… Я вжался в песок брюхом, подбородком - тоже; несколько песчинок попали в рот, и мне казалось, что под языком зудят прыщи. Шайен на пегом затянул победную песню, и я её, конечно, понял, и мне стало совсем не по себе - я знал, что он взвинтил себя, как это делают Шайены, до истерики и что ему сейчас в неистовстве нет удержу, и только смерть одна способна его остановить.
Осталось сорок ярдов до того, в кого я целил, Он уже выбрался на берег и неистово хлестал лошадь, гоня её вверх по склону нашего песчаного холма. Тогда я ещё раз выстрелил из последнего патрона в барабане. Промах! Но кучер уже закончил заряжать свой карабин, раздался выстрел и он попал Шайену прямо в грудь. Это был отличный выстрел, и очень непростой даже для такого близкого расстояния. Шайен перелетел через хвост своей лошади - ленты дамской шляпки, взметнулись вверх, эту самую шляпку я как-то раньше не приметил - и он скатился почти к самой реке, потеряв при этом шляпку; слова песни замерли у него на устах и больше он уже не встал, хотя, когда наступили сумерки, он был ещё жив - после того как все стихло, мы слышали его судорожное дыхание.
Не помню, что стало со вторым; наверно, повернул назад, видать, духи от него отвернулись. До сумерек индейцы предприняли ещё две атаки. Есть вещи и приятней, чем лежать на холодном песке, когда на тебя несётся с полсотни индейцев. Но их наскоки мы отразили, при этом несколько человек ранив; правда, во второй раз перед отходом они ранили Перча стрелой в плечо.
Когда солнце село, индейцы заняли рубеж на противоположном берегу; больше они не издавали насмешливых криков и не потрясали копьями - видать, за день эта сторона боевых действий им порядком приелась. Новых атак можно было ожидать с рассветом на следующее утро. Пока же они молча пожирали нас глазами, а потом, когда стемнело, развели костры, потому как похолодало и становилось всё морознее. Потом все они закутались в одеяла и принялись за ужин, припасенный в мешочках из бизоньей кожи.
Мы же все сидели на песке; совсем стемнело, поднялся ветер, стало слишком холодно даже для того, чтобы пошёл снег. У Перча было ранено плечо и обморожена нога, так как ему пришлось расстаться с одним сапогом, а затем ещё и переправляться вброд. Я не сомневался, что он лишится этой ноги, но сейчас он отказывался от немедленного хирургического вмешательства на столь низком уровне, ссылаясь на то, что боль в ноге сводится на нет болью в плече. Он оказался тертым калачом, этот Перч, с характером. Кремень, а не человек. Кто б мог подумать…
Кучер взял с собой большую флягу, и воды, по крайней мере, на ночь было достаточно. Но жевать было нечего. И костёр развести мы тоже не могли - на голых холмах не росло ничего, что можно было бросить в костёр. Но у всех имелась теплая зимняя одежда, а в ложбине за нашим гребнем можно было укрыться от ветра. Когда стало совсем темно, мы спустились в эту ложбину, а на вершине холма оставался кто-то один, по очереди.
Я говорил уже, что Олга после того, как у дилижанса отвалилось колесо и наше положение стало пиковым, взяла себя в руки, да и сейчас по-прежнему была совершенно невозмутима: от нижней юбки оторвала несколько кусков ткани, перевязала Перчу раненое плечо и всячески старалась растереть ему замерзшую ногу. А этот охранник, худой такой, длинноносый, нервный, который, потеряв голову, безрассудно палил в индейцев, так он сейчас, в перерывах между атаками, все дергался, сопел носом и чесался, словно у него были блохи. Так вот, когда он спустился в ложбинку, Олга подошла к нему и вытерла лоб - он был весь в поту, несмотря на холод - и тогда он говорит ей: "Благослови вас Господь, миссис", и сразу засыпает как ребёнок.
Хочу сказать, что она была хорошей женщиной и старалась быть полезной. А малыш Гэс, как только затрещали первые выстрелы, которые вызвали у него восторг, захотел пострелять и себе, и с этой целью пополз к верхушке холма, но Олга его перехватила. Потом он утратил интерес к стрельбе и играл сам с собой в этой ложбине, рисуя на песке каракульки. Я ими обоими здорово гордился, да и переживал за них чёрт знает как, вот и решил, что надо сделать все возможное и невозможное, только б спасти их.
И решил я отправится в Ларнед, который милях в сорока отсюда, однако, по пути, милях в десяти, должна быть почтовая станция, если только индейцы её не уничтожили, и там я мог раздобыть лошадь. А к следующей ночи я должен был вернуться с военной подмогой, а до моего возвращения наши, наверняка, были в состоянии продержаться.
Остальные согласились с моим планом, хотя этот отважный вояка-коммивояжёр хотел отправиться вместо меня - он заявил, что здесь от него мало проку как от стрелка. Кучер, по той же причине, предлагал, чтобы отправился охранник. Но я знал, что для этого дела подхожу больше всего, вот и настоял на своём.
Всем я пожал руки, поцеловал Олгу. Малыш Гэс сладко спал у неё на руках, и я не захотел его будить, так что только прикоснулся губами к его пухлой щечке и поправил сползшую набок шерстяную шапочку, хотя этой холодной ночью он не мерз - на ощупь был горячим как раскаленный уголек, да и как же иначе - мальчишка он был хоть куда, крепенький…
- Все будет хорошо, милая, - сказал я Олге, - не волнуйся.
- Я ждать стесь, - ответила она и похлопала рукой по песку, и в этом я нисколько не сомневался, потому что человек она была серьёзный - так что ничего похожего на безнадежность я не испытывал. Я передал "Кольт" коммивояжеру и в кромешной темноте ушёл. Где-то милей ниже по течению реки перебрался на северный берег, затем снова натянул сапоги и побежал дальше до почтовой станции.
Здесь все прошло хорошо - разве только меня едва не подстрелили, так как завалился я к ним глухой ночью. Их там было трое - явно мало для того, чтобы вернуться и разогнать полсотни Шайенов. К тому же, один оказался мертвецки пьян, а двое других, когда узнали, что индейцы совсем рядом - рукой подать, сразу наделали в штаны, и тотчас же драпанули прятаться в земляную щель, и даже выход за собой заложили дерном. Но зато я получил лошадь, которую едва не загнал до смерти, пока доскакал до форта, где обо всем сообщил начальнику, который без особых проволочек поднял солдат в ружьё, дал команду: "По коням", я получил свежую лошадь и кавалерийская колонна тронулась в путь. Скакали мы быстро, даже для армии.
И за час до заката мы были на возвышенности, откуда в позаимствованный бинокль я увидел наш брошенный дилижанс. Шайенов поблизости не было. Но и из наших на песчаных холмах никого не было видно - скорее всего они залегли, ведь разве на таком расстоянии отличишь нас от индейцев…
Во всяком случае, именно это я твердил сам себе, пока мы не подъехали поближе; потом я бросился на тот берег, стегая без конца выбившуюся из сил армейскую лошадь, чтобы заставить её лезть в трясину оттаявшей за день под солнцем и сильно размякшей поймы, а затем, чтобы направить в воду. А когда лошадь не без труда взобралась на противоположный берег, я с неё спрыгнул и побежал вверх по склону, громко крича.
Первым я наткнулся на коммивояжера. Муравьи уже подобрались к его глазам, хотя убили его, видать, всего какие-то пару часов назад. В его теле торчали три стрелы, голова была без скальпа и кровь ещё не запеклась. Рядом, в том же виде, лежал кучер; правая рука его исчезла - он был метким стрелком и Шайены таким образом это отметили.
Охранник был весь изрублен, а вот тело Перча не тронули: он с перевязанным плечом и отмороженной ногой, если можно так сказать, был "испорчен" и на трофеи не годился. И ко всему, он был лысым.
Каким-то образом их смяли. Возможно, убили кучера, а остальные без него растерялись и с ними справиться оказалось легче. Как оно было на самом деле, я не знал. И совсем у меня упало сердце, когда я спустился в ложбину, и не нашёл там ни Олги, ни Гэса. Как, впрочем, нигде в окрестностях их обнаружить мне не удалось. Мою семью Шайены увезли…
Глава 15. ЮНИОН ПАСИФИК
Я не вдаюсь в подробности того, как на следующий день мы бросились по следу Шайенов, потому как те, по своему обыкновению, распались на множество группок и разбрелись кто куда, так что узнать, с какой из них Олга и Гэс не представлялось возможным. Жалеть об этом не стоило, потому что если бы солдаты настигли их, то не исключено, что индейцы, из чистой злобы могли убить мою жену и нашего сына.
А в сложившейся ситуации можно было договориться с индейцами о выкупе. И если уж на Арканзасе Шайены их не убили, то впоследствии не стали бы этого делать, тем более что их взяли в бою. Уж в этом-то я был уверен почти на все сто процентов, если можно вообще быть уверенным в том, что дикари будут все время думать о своей выгоде. Вдруг в какой-нибудь стычке с белыми их разобьют, или какой-нибудь краснокожий вояка хлеб нет лишнего… Но размышления о подобных "вдруг" не имели смысла, поскольку от них совсем опускались руки.
В то время я ни о чём другом не думал, как только о том, что моя жена и ребёнок в руках этих ублюдков. Сорвать своё зло я был готов даже на Старой Шкуре, не будь он тогда на Пороховой речке.
Конечно, теперь-то я прекрасно понимаю, что отыскать свою семью и выкупить её мне было бы проще, будь рядом старый вождь или его люди, но как его отыщешь? Индейцам ведь ни телеграмму не отобьёшь, ни письмецо не напишешь. Так что отыскать его я и не пытался, а, вернувшись с солдатами в форт Ларнед, подался на некоторое время в разведчики. Но тут, как на грех, стычки с краснокожими в районе Арканзаса вовсе прекратились, и нападение на наш дилижанс было единственным серьёзным случаем за всё время. А настоящая каша заварилась вдоль Платта, где Шайены вместе с Лакотами и Арапахами отрыли томагавк войны. Эти племена бросили тысячу воинов на маленький городок Джульсберг и, конечно же, разграбили его.
Целый месяц краснокожие нагоняли страх на всех в районе Платта: громили ранчо и почтовые станции, обрывали телеграфные провода, нападали на обозы с переселенцами. Потом, уже в феврале, они опять нагрянули в Джульсберг, потешились вволю и на прощание спалили его дотла.
Весной эта нечисть откочевала на север, в Чёрные горы, а потом ещё дальше - к Пороховой речке. К лету солдаты сели им на хвост, произошло несколько серьёзных стычек, но к осени наших ребят, и без того измотанных боями и переходами, в горах накрыл буран, после которого войско лишилось почти всех лошадей. Солдаты, еле живые, оборванные и босые вернулись назад только благодаря Фрэнку Норту и его следопытам-Поуни, которые отыскали остатки войска и благополучно вывели его из гор. После этого бесславного похода Лакоты и Шайены совсем обнаглели и к следующему году выбили войска полковника Карингтона из тех фортов, которые он понастроил для защиты Боузменского тракта, ведущего к золотым рудникам Монтаны.
Нелегко признаться себе в том, что было, ох как нелегко. Но что было то было - вместо того, чтобы костьми лечь, но отыскать Олгу и крошку Гэса, я запил. Чёрт возьми! Никогда прежде со мной такого не бывало, но уж вовсе доконали меня неудачи…
Прошло несколько месяцев, и за то время, пока мы несли дозор в долине Арканзаса, нам не попался ни один Шайен. Понемногу я начал успокаиваться, потому что рассудил, что если индейцы, захватившие мою семью, ускользают от солдат без потерь, то у них нет особых причин жаждать крови их белых пленников. Я тешил себя мыслью о том, что когда всё утрясётся, я добуду разного товара, на который так падки краснокожие: одеял всяких, бус и другой дребедени и пойду от кочевья к кочевью как мелкий торговец. Таким макаром, как мне казалось, я непременно нападу на след Олги.
Свои надежды я подкреплял виски. И чем больше я пил, тем меньше мне нравились эти краснокожие ублюдки, особенно - Шайены. Ещё в Денвере я ловил себя на мысли, что не очень-то мне охота возразить, когда какой-нибудь идиот орет во всю глотку; "Нам надобно истребить этих краснокожих всех до единого, вот что!", теперь же я с готовностью поддакивал подобным речам. И кто знает - не сам ли я орал что-нибудь подобное, когда у очередной бутыли показывалось дно?
Распространяться о своих попойках не буду, но хреново мне в то лето шестьдесят пятого было жуть как, потому что если я не был пьян до блевоты, то блевал с похмелья. Понемногу меня несло на восток. Теперь, когда война закончилась, Канзас понемногу застраивался, и там, где недавно паслись бизоны, уже вырастали ранчо и городки поселенцев, обозы которых тянулись по прерии один за другим, упираясь друг дружке в задницу, и везде, где появлялись белые, рекой лилось спиртное…
Но вскоре у меня кончились монеты и заглядывать в каждый придорожный салун стало не на что, а подзашибить деньжат во время привалов какой-нибудь работенкой вроде охоты я не мог - не было ружья. Да и если бы было, то у меня так тряслись руки, что какая там к чёрту охота! Правда, мне перепадал стаканчик-другой, но этого уже было недостаточно, а большего за здорово живешь не предлагали - выпивку надо было отработать.
И стал я помаленьку шутом гороховым. Подходил к обозу на привале или там к ранчо, или же, если забредал в какой-нибудь городок, то прямиком к салуну и говорил:
- Ребята, не желаете ли поразвлечься? Выпивка ваша - развлечение моё!
В те времена народ был попроще и всегда какая-нибудь добрая душа клевала на мои штучки и ставила выпивку. Я мигом выдувал достаточно пойла, чтобы унять дрожь - а трясло меня как в лихорадке - и давай валять дурака, петь и плясать. А голоса у меня отродясь не было, да ещё огненной водой я давно сжег глотку, так что когда принимался орать песню, то самому казалось, что это ворон каркает, сзывает стаю на падаль.
Одну из таких вороньих песенок я разучил ещё в Санта-Фе. Помню хреново, но вроде говорилось в ней про маленького мула, так когда я орал её в Омахе, штат Небраска, то в салуне были какие-то парни, как раз погонщики мулов. Они тут же соорудили из тряпья и ремешков что-то вроде вьючного седла, нацепили его на меня и давай гонять на четвереньках вокруг стола да пинать под зад сапожищами. А один из них - самая подлая душонка - принес кнут с длинным ремешком и уже намылился хорошенько вытянуть меня по заднице, да так, чтобы кожа лопнула, как вдруг подходит к нему какой-то другой парень и говорит:
- Ну-ка, оставь его мне!
А тот гадёныш ему перечить - чёрта, мол, с два. В это время я рухнул на пол и смотрел на все на это как сквозь кровавый туман. И плевать мне было на то, отстегают меня или нет. Я и не помнил даже толком, как я в той Омахе оказался и какого чёрта я тут забыл. Но понимать-то понимаю, что действительно заслужил я хорошую трепку.
- Ну, ты, дохлый педераст, - говорит в это время тот парень этому стервецу с кнутом, - так твою распротак, вонючка, я тебе все зубы пересчитаю!
И ка-а-ак врежет гаденышу в пасть, да так, что там уже и считать было нечего - половина зубов оказалась на полу. Дружки подняли того типа и выволокли из салуна, а публика принялась вопить и улюлюкать. Один все орал:
- Вот так чудо с сиськами!
Я так толком и не понял, к чему он это мелет. А победитель надо мной наклонился, седло отстегнул, поднял, словно дитя, закинул на плечо, словно я не мужик, а свёрнутое серапе, и вышел прочь.
А на улице меня - швырь в конскую поилку, а оттуда выбираюсь, а он своей ручищей меня окунает и окунает в вонючую воду. Ну я и решил - пойду ко дну, потому что ни сил, ни желания жить у меня больше уже не было.