- Трудный вопрос, сынок. Если вдруг придется, думаю, смогу это сделать. Но, будь я проклят, вовсе мне не хочется пробовать. У некоторых людей чистый динамит внутри - вот он как раз такой. И вот что я тебе скажу, однако: в жизни не встречал человека, которого мне так хотелось бы иметь на своей стороне в любой заварухе.
Это я мог понять, и это меня вполне устраивало. Но были в Шейне кое-какие черты, которых я не понимал. Когда он пришел на кухню поесть в первый раз после того, как согласился остаться с нами, он подошел к стулу, на котором раньше всегда сидел отец, и остановился возле него, ожидая, пока мы займем остальные места. Мать была удивлена, ей это не по вкусу пришлось. Отец успокоил ее теплым взглядом. Потом прошел к стулу напротив Шейна и уселся там, как будто это было для него самое подходящее и привычное место, и после они с Шейном всегда занимали эти же самые места.
Я не мог найти причин для такого перемещения, пока в первый раз один из наших соседей-гомстедеров не постучал в дверь, когда мы ели, и тут же вошел, как они почти все обычно делали. И тогда до меня вдруг дошло, что Шейн сидит прямо напротив двери и может сразу увидеть любого входящего внутрь человека. Я сумел понять, что именно это ему и было нужно. Я только не мог сообразить, для чего это ему было нужно.
По вечерам после ужина, когда он неспешно разговаривал с нами, он никогда не садился напротив окна - только сбоку. На веранде он всегда устраивался лицом к дороге. Ему нравилось, чтобы сзади него была стена, и не просто для того, чтобы откидываться на нее спиной. Независимо от того, где он находился - если не за столом - всегда он сначала поворачивал стул спинкой к ближайшей стене, без какой-либо демонстративности, просто ставил его под стенку и усаживался одним легким движением. Похоже, ему даже не приходило в голову, что в этом есть что-то необычное. Просто это было частью его постоянной настороженной готовности. Он всегда хотел видеть все, что происходит вокруг.
Эту настороженность можно было уловить и в том, как он всегда наблюдал, не проявляя никаких особенных стараний, за всеми подходами к нашей ферме. Он первым узнавал, что кто-то едет по дороге, и, чем бы в этот миг ни занимался, немедленно бросал свое дело, чтобы внимательно разглядеть любого проезжающего всадника.
У нас часто появлялись гости по вечерам, потому что другие гомстедеры считали отца вроде как своим предводителем и заходили обсудить с ним свои дела. Это были на свой лад интересные люди, каждый по-своему. Но Шейн не стремился заводить знакомства. Он мало участвовал в их разговорах. С нами он беседовал достаточно свободно. В каком-то смысле мы были как вроде его семьей. Хотя это мы его взяли в дом, чувство было такое, будто это он нас принял к себе под крылышко. Но с другими он держался на расстоянии; был вежлив, любезен, но оставался за чертой, которую сам провел.
Все это озадачивало меня - и не меня одного. Люди в городке и те, кто проезжал мимо верхом или на повозках более или менее регулярно, все любопытствовали насчет него. Просто удивительно, как быстро все в долине, и не только в долине, но и на ранчо в открытой прерии, узнали, что он работает с отцом.
Люди не могли сказать с уверенностью, нравится ли им такое соседство. Ледьярд немало наплел насчет того, что произошло у нас на ферме, и, понятное дело, народ косо поглядывал на Шейна при встрече. Но, с другой стороны, и Ледьярду они знали цену, так что не принимали его россказни за чистую монету. Просто они никак не могли сложить собственное мнение о Шейне, и это, похоже, их беспокоило.
Не раз, когда мы с Олли Джонсоном шли через городок на рыбалку к нашей любимой яме, я слышал, как люди спорят о нем перед магазином мистера Графтона.
- Он вроде как этот фитиль, с замедленным сгоранием, - услышал я однажды слова старого погонщика мулов. - Лежит себе тихонько и не трещит. Совсем тихо, даже забываешь, что он горит. Но вот огонь доходит до пороха - и тут-то как бабахнет, ну, чистый ад и преисподняя! Вот он такой и есть. А в этой долине давным-давно назревают неприятности. И то, что он здесь… Может, это окажется хорошо, когда начнется заваруха. Может, окажется плохо. Кто сейчас скажет заранее?
И это меня тоже озадачило.
Но была, Однако, особенность, которая озадачивала меня больше всего, и мне потребовалось добрых две недели, чтобы как-то притерпеться. Но уж это было самое поразительное дело…
Шейн не носил револьвера.
В те дни по всей Территории оружие было такой же обыденной вещью, как, скажем, сапоги или седла. У нас в долине его не часто пускали в ход, ну, разве чтоб поохотиться при случае. Но оно всегда было тут же, на глазах. Большинство мужчин просто чувствовали себя полуголыми без револьвера.
Мы, гомстедеры, большей частью предпочитали винтовки или дробовики, когда надо было пострелять. Револьвер, хлопающий по бедру, - это для фермера только помеха. Но все же каждый мужчина просто обязан был иметь на себе пояс с патронами и "Кольт" в кобуре, когда не работал и не болтался по дому. Отец прицеплял револьвер каждый раз, когда куда-нибудь отправлялся, даже просто в городок - думаю, скорее по привычке, чем по какой другой причине.
Но этот Шейн никогда не носил револьвера. И тут скрывалось что-то особенное, потому что револьвер у него был.
Я видел его один раз. Я видел его, когда однажды остался один в сарае и заметил его седельную скатку, лежащую на койке. Обычно он держал ее под койкой. А на этот раз, должно быть, забыл сверху, она так и лежала открыто возле подушки. Я просто потрогал ее - и нащупал внутри револьвер. Поблизости никого не было, и я отстегнул ремешки и развернул одеяло. Вот там он и лежал. Самое красивое оружие, какое мне когда видеть приходилось. Красивое и смертоносное.
Кобура и заполненный патронами пояс были сделаны из той же мягкой черной кожи, что и сапоги, стоящие под койкой, и украшены тем же замысловатым рисунком. Я достаточно разбирался в оружии, чтобы понять, что это "Кольт" одинарного действия , той же модели, что выпускались для регулярной армии, - самый любимый в те дни образец; старики обычно твердили, что это - самый лучший револьвер, какой когда-нибудь делали.
Модель была та самая. Но это не был армейский револьвер. Черный, иссиня-черный, и черноту давало не какое-то покрытие, сам металл был такой. Рукоятка по наружному изгибу была гладкая, а по внутренней кривой имела выемки под пальцы, и в нее с утонченным мастерством были врезаны две щечки из слоновой кости, по одной с каждой стороны.
Гладкая поверхность так и манила сжать пальцы. Я взялся за рукоятку и потянул револьвер из кобуры. Он выскользнул так легко, что я едва поверить мог, что вот он здесь, у меня в руке. Тяжелый, как отцовский, но почему-то куда удобнее для руки. Поднимаешь его, чтобы прицелиться, а он будто сам уравновешивается у тебя в руке.
Он был чистый, отполированный и смазанный. Незаряженный барабан, когда я освободил защелку и вытряхнул его вбок, завертелся легко и бесшумно. Я с удивлением заметил, что мушки нет, ствол идет гладко до самого дульного среза , а спица курка подпилена так, что получился острый кончик.
Зачем человеку делать такое с револьвером? И почему человек, у которого такой револьвер, отказывается носить его, чтобы все видели? И вдруг, глядя на это темное смертоносное совершенство, я, снова ощутил тот самый жуткий холодок - и тут же быстро убрал все на место, точно как раньше было, и поспешил на солнышко.
При первом удобном случае я попытался рассказать отцу про это.
- Отец, - сказал я, сгорая от возбуждения, - а знаешь, что у Шейна завернуто в одеяло?
- Вероятно, револьвер.
- Но… но откуда ты знаешь? Ты его видел?
- Нет. Просто он должен у него быть.
Я был в замешательстве.
- Ладно, но почему он его не носит? Как ты думаешь, может быть, он не очень хорошо умеет им пользоваться?
Отец рассмеялся так, будто я пошутил.
- Сынок, я не удивлюсь, если окажется, что он может взять этот револьвер и отстрелить пуговицы с рубашки, на тебя надетой, а ты только ветерок ощутишь.
- Ну да! Черт побери, так чего ж он тогда прячет его в сарае?
- Не знаю. Не могу точно сказать.
- А почему ты у него не спросишь?
Отец посмотрел прямо мне в глаза, очень серьезно.
- Вот это тот вопрос, который я ему никогда не задам. И ты ему ничего про это не говори. Есть такие вещи, о которых нельзя спрашивать человека. Никак нельзя - если ты его уважаешь. Он вправе сам решать, что он считает своим личным делом, в которое посторонним соваться нечего. Но ты можешь поверить мне на слово, Боб, что если такой человек как Шейн отказывается носить револьвер, так можешь ставить в заклад последнюю рубашку вместе с пуговицами и заплатками, что у него есть на то очень веские причины.
Какие причины - вот в чем дело. Я все еще был в замешательстве. Но если отец дал свое слово насчет чего-нибудь, то больше говорить не о чем. Он никогда этого не делает, если не убежден, что прав. Я повернулся и пошел прочь.
- Боб.
- Да, отец.
- Послушай меня, сынок. Ты не привязывайся к Шейну слишком сильно.
- А почему? Что-то с ним не так? Что-то плохое?
- Не-е-е-ет… В Шейне нет ничего плохого. Ничего, что так назвать можно. В нем больше правоты и добра, чем в большинстве людей, каких тебе доведется в жизни встретить. Но… - Отец с трудом подбирал слова. - Он ведь непоседа, бродяга. Ты это помни. Он сам так сказал. В один прекрасный день он уедет, и для тебя это будет большое горе, если ты к нему слишком сильно привяжешься.
Это было не то, что отец думал на самом деле. Он просто хотел, чтобы я так думал. Поэтому я больше не задал ни одного вопроса.
5
Недели катились в прошлое, и скоро я уже поверить не мог, что было время, когда Шейна не было с нами. Они с отцом работали вместе скорее как компаньоны, чем как хозяин и наемный работник. И за день они сворачивали такую гору работы, что просто чудо. Отец рассчитывал, что дренирование мокрого поля займет у него все лето - а управились они меньше чем за месяц. Был достроен сеновал над сараем, и первый укос люцерны сложили уже туда.
Теперь мы заготовили довольно кормов, чтобы держать зимой еще несколько голов молодняка, а на следующее лето откормить их, поэтому отец уехал из долины на ранчо, где когда-то работал, и пригнал еще полдюжины бычков. Отсутствовал он два дня. А вернувшись назад, обнаружил, что Шейн, пока его не было, снес изгородь в конце кораля и огородил новый участок, так что кораль стал в полтора раза больше.
- Вот теперь мы можем и в самом деле расшириться на тот год, - говорил Шейн, а отец сидел на лошади, уставившись на кораль, и вид у него был такой, будто он глазам своим не верит. - Надо с этого нового поля собрать столько сена, чтобы хватило прокормить сорок голов.
- Ого! - сказал отец. - Значит, мы можем расширяться. И надо собрать достаточно сена.
Он был явно доволен, дальше некуда, потому что поглядывал на Шейна точно так же, как на меня, когда бесхитростно радовался, что я что-то сделал, и не хотел это показать. Он спрыгнул с лошади и поспешил к дому, где на веранде стояла мать.
- Мэриан, - спросил он с ходу, махнув рукой в сторону кораля, - чья это была идея?
- Н-н-ну-у… - сказала она, - это Шейн предложил… - А потом добавила хитро: - Но это я сказала, чтобы он делал.
- Это верно. - Шейн уже подошел и стоял рядом с ним. - Она меня все подгоняла, будто шпоры нацепила, чтоб я закончил к этому дню. Как своего рода подарок. Сегодня ведь у вас годовщина свадьбы.
- Ох, будь я проклят, - сказал отец. - Так оно и есть…
Он глупо уставился на него, потом на нее. И хоть Шейн на них глядел, он все равно вскочил на веранду И поцеловал мать Мне за него стыдно стало, я отвернулся - и тут сам подскочил на целый фут.
- Эй! Бычки удирают!
Эти взрослые про все на свете забыли. Все шестеро бычков разгуливали по дороге, разбредаясь в разные стороны. Шейн, который всегда говорил совсем тихо, вдруг испустил такой вопль, что его, небось, слышно было чуть не до самого городка, кинулся к отцовскому коню, оперся руками на седло и запрыгнул в него. Он с первого прыжка поднял коня в галоп, и этот старый ковбойский пони полетел вслед за бычками, как будто это была забава. Пока отец добрался до ворот кораля, Шейн уже собрал беглецов в плотную кучку и гнал обратно рысью. Они у него влетели в ворота как миленькие.
Те несколько секунд, которые потребовались отцу, чтобы закрыть ворота, Шейн сидел в седле, высокий и прямой. Они оба с конем чуть-чуть запыхались и были бодрые и страшно довольные собой.
- Вот уже десять лет, - сказал он, - как я такими штуками не занимался.
Отец улыбнулся ему.
- Шейн, если бы я тебя не знал так хорошо, я бы сказал, что ты прикидываешься. В тебе еще крепко сидит мальчишка.
И тут я в первый раз увидел на лице у Шейна настоящую улыбку.
- Может быть. Может, так оно и есть.
Я думаю, это было самое счастливое лето в моей жизни.
Единственная тень, нависающая над нашей долиной, - повторяющиеся вновь и вновь стычки между Флетчером и нами, гомстедерами, - как будто растаяла. Самого Флетчера не было почти все эти месяцы. Он Уехал в Дакоту, в Форт-Беннет, или даже на восток, в Вашингтон, как мы слышали, пытаясь заполучить контракт на поставку мяса индейскому агенту в Стэндинг-Рок большой резервации племени сиу за Черными Холмами. Кроме старшего объездчика, Моргана, и нескольких ворчливых стариков, его работники были молодые добродушные ковбои, которые время от времени устраивали в городке страшный шум, но редко причиняли какой-нибудь вред, разве что когда веселье достигало особо высокого градуса. Нам они нравились - пока Флетчер не посылал их досаждать нам разными зловредными способами. Но теперь, когда его не было, они держались на другой стороне реки и нас не беспокоили. Временами, оказавшись близко от берега, они дружелюбно махали нам руками.
Пока не приехал Шейн, эти ковбои были моими героями. Отец, конечно, само собой, разговора нет. Никогда не будет человека, чтобы мог с ним сравняться. Я хотел походить на него, быть таким же, как он. Но сперва я хотел, как и он в свое время, ездить верхом по прерии, иметь своих сменных пони, участвовать в объездах стад и дальних перегонах гуртов и врываться в чужие города с развеселыми криками и с заработком за сезон, звенящим в карманах.
Теперь я уже не был уверен, что мечтаю именно об этом. Все больше и больше мне хотелось походить на Шейна, на человека, каким, по моим предположениям, он был в своем крепко-накрепко загороженном прошлом. Большую часть этого прошлого мне пришлось придумать самому. Он никогда о своей жизни не говорил, словом не упоминал. Даже имя его оставалось загадкой. Просто Шейн. И ничего больше. Мы даже не знали, это имя или фамилия и, вообще, связано ли оно как-то с его семьей. "Зовите меня Шейн", - сказал он, и больше этой темы вообще никогда не касался. Но я в своем воображении сочинил для него всевозможные приключения, не привязанные к какому-то конкретному месту или времени; я видел, как этот тонкий, таинственный и стремительный герой хладнокровно преодолевает такие препятствия и опасности, которые сломили бы человека меньшего калибра.
Я слушал с чувством, близким к восторженному почитанию, как два моих главных человека, отец и Шейн, долго и дружелюбно спорят про всякие скотоводческие дела. Они отстаивали разные методы выпаса и откорма скота до нужной упитанности. Но оба были согласны, что контролируемый откорм куда лучше, чем свободный выпас, и что улучшение породы - это насущная необходимость, даже если потребуется затратить бешеные деньги на ввоз быков. Они рассуждали о том, есть ли надежда, что железнодорожная ветка когда-нибудь дойдет до нашей долины, чтобы можно было отправлять скот прямо покупателю, не теряя на качестве мяса, как оно бывает, когда коров перегоняют на рынок гуртами, а они тощают по дороге.
Было заметно, что Шейну начинает доставлять удовольствие жизнь с нами и работа на ферме. Потихоньку, постепенно его покидало внутреннее напряжение. Он все еще оставался настороженным и внимательным, все еще инстинктивно улавливал все, что происходит вокруг него. Со временем я понял, что это у него врожденное, он этому не научился, не привык за многие годы - просто это часть его натуры. Однако сознательная обостренная настороженность, постоянное ожидание неизвестной опасности - постепенно притуплялось.
Но почему бывал он временами таким странным, как будто просыпалась в нем тайная внутренняя горечь? Как в тот раз, когда я играл с револьвером - его мистер Графтон мне дал, это был старый "Кольт" модели "Фронтиер" с лопнувшим барабаном - кто-то вернул его в магазин.
Я смастерил кобуру из обрывка потертой клеенки и пояс из веревки. Я скрытно пробирался вокруг сарая, резко разворачивался через каждые несколько шагов, чтобы не прозевать подкрадывающегося индейца, как вдруг заметил, что Шейн наблюдает за мной из дверей сарая. Я замер на месте, думая о великолепном револьвере у него под койкой и опасаясь, что он поднимет на смех меня и мое жалкое, старое, негодное оружие. Но он и не собирался смеяться, он смотрел на меня очень серьезно.
- Скольких ты уже уложил, Боб?
Смогу ли я когда-нибудь отплатить этому человеку? Мой револьвер стал новеньким и блестящим, а рука - твердой, как. скала, когда я навел мушку на очередного врага.
- С этим будет семеро.
- Индейцев или лесных волков?
- Индейцев. Вот таких здоровенных!
- Тогда лучше оставь несколько другим разведчикам, - сказал он мягко. - Не нужно, чтоб тебе завидовали. А теперь слушай, Боб. Ты это не совсем правильно делаешь…
Он уселся на перевернутую корзину и кивком головы подозвал меня к себе.
- Кобура у тебя висит слишком низко. Нельзя опускать ее на всю длину руки. Держи ее чуть ниже бедренного сустава, чтобы рукоятка револьвера находилась примерно посередине между локтем и запястьем свободно опущенной руки. Тогда ты сможешь схватиться за рукоятку, когда рука идет вверх, и будет возможность вытащить револьвер из кобуры, не поднимая его выше уровня прицеливания.
- Вот это да! Это так делают настоящие ганфайтеры!
В глазах у него мелькнул странный огонек и исчез.