Об этом мы говорили со многими туземцами, но все, что смогли узнать, сводилось к тому, что за морем лежит великая страна львов и путь туда долог. Мы не хуже их знали, что путь действительно далек, но расходились во мнении, насколько именно. Одни считали, что в нем четыреста лиг, другие – что не более ста. Один из нас показал на карте, которую хранил при себе, что туда не более восьмидесяти лиг. Одни говорили, что путь усеян островами, к которым можно приставать, другие – что никаких островов нет. Что до меня, то я ничего не смыслил в этом деле и слушал без интереса. Как бы то ни было, от слепого старика, которого сопровождал мальчик-поводырь, мы узнали, что если дождемся августа, то ветер будет благоприятен и море спокойным во все время перехода.
Это нас несколько подбодрило. Но выжидать нам было не по сердцу, потому что к тому времени солнце должно было снова повернуть на юг. Наконец мы созвали общий сбор. Споры на нем были слишком скучны, чтобы передавать их. Следует только заметить, что когда дошло до капитана Боба (так называли меня с тех пор, как я стал одним из вожаков), то я не встал ни на чью сторону.
– Я ломаного гроша не дам, – заявил я, – ни за то, чтобы отправиться, ни за то, чтобы остаться. У меня нет дома, и все места на свете для меня одинаковы.
Я предоставил им решать самим. Словом, всем стало ясно, что делать нечего, раз у нас нет судна. Если цель наша – есть да пить, то лучшего места во всем свете не найти. Если же наша цель – выбраться отсюда и попасть на родину, то не найти и худшего места.
Признаюсь, мне местность очень полюбилась и уже тогда мне захотелось поселиться здесь в будущем. Не раз повторял я своим друзьям, что, будь у меня двадцатипушечный корабль, да шлюп, да добрые экипажи на них обоих, я бы не выбрал на всем свете лучшего места, чтобы разбогатеть по-королевски.
Но вернемся к нашему совещанию о том, куда двинуться дальше. Мои спутники решили отважиться на переезд к материку. Мы сдуру так и поступили, выбрав самое худшее для подобного переезда время года: ветры с сентября по март дуют на восток, а вторую половину года на запад, и в момент отплытия они дули нам прямо в лоб. Так и оказалось, что, пройдя под береговым ветром лиг этак пятнадцать-двадцать, то есть, смею сказать, достаточно для того, чтобы погибнуть, мы попали под ветер с моря, дувший с запада, юго-запада-запада или юго-запада через запад и более от запада не отклонявшийся. Словом, мы ничего не могли с этим поделать.
Суда, которыми мы располагали, не могли идти против ветра. Годись они для лавирования, мы могли бы отклониться на северо-северо-запад и, как впоследствии обнаружили, встретить по пути много островов.
Однако как мы ни пытались идти против ветра, нам это не удалось, а один раз даже едва не погибли: держа курс к северу, как можно ближе к ветру, мы позабыли об очертаниях и местоположении острова Мадагаскар, равно как и о том, что уже успели отойти от мыса, расположенного приблизительно в середине острова и выдававшегося далеко в море. А теперь, когда нас отогнало лиг примерно на сорок к северу, берег острова находился от нас более чем в двухстах милях к востоку, и мы оказались в открытом океане, между островом и материком, лигах в ста от обоих.
Правда, я уже упоминал, что ветер с запада дул ровно и море было гладким, поэтому мы решили, что лучше пойти по ветру. Взяв меньшее каноэ на буксир, мы повернули к берегу, поставив по возможности все паруса. Предприятие это было отчаянное: налети малейший порыв ветра, мы бы погибли, ведь наши каноэ сидели глубоко и не могли двигаться по неспокойному морю.
Как бы то ни было, путешествие это продолжалось всего одиннадцать дней, и наконец, израсходовав бóльшую часть провианта и всю припасенную воду до капли, мы, к великой радости, завидели землю, правда, в десяти или одиннадцати лигах. Нас встретил береговой ветер, дувший в лицо еще двое суток, которые мы провели в исключительной жаре, без капли воды, только с небольшим количеством спиртного, оказавшимся у одного из нас в ящике с бутылками.
Это приключение показало, что могло бы случиться, если бы мы пустились в путь при слабом ветре и плохой погоде, и окончательно отбило охоту переправляться на материк, пока мы не обзавелись лучшими судами. Поэтому мы снова высадились на берег и, как прежде, разбили лагерь, как можно лучше укрепив его против возможных нападений. Но здесь туземцы оказались исключительно вежливыми и значительно более радушными, чем обитатели юга острова. И хотя ни мы не могли понять их, ни они нас, нам все же удалось втолковать, что мы мореходы, чужестранцы и нуждаемся в съестных припасах.
Первым доказательством их доброты было то, что, как только они увидели, что мы высадились на берег и принялись строить себе жилище, один из их предводителей, или царьков (мы не знали, как его называть), явился с пятью или шестью мужчинами и несколькими женщинами и привел с собой пять коз и двух жирных бычков, которых и отдал нам. А когда мы предложили им что-то взамен, запретил прикасаться к чему бы то ни было или брать что-то у нас. Часа два спустя явился другой царек и с ним сорок или пятьдесят человек. Мы было испугались их и взялись за оружие. Он же, заметив это, приказал двум своим выйти вперед, как можно выше держа в руках два длинных шеста, – уже знакомый нам знак мира. Эти шесты они воткнули в землю, а царек и все его люди, подойдя к шестам, воткнули рядом свои копья в землю и направились к нам без оружия, оставив вместе с копьями луки и стрелы.
Это было сделано для того, чтобы убедить нас, что они явились как друзья, чему мы были весьма обрадованы, потому что нам не хотелось ссориться, если можно было избежать этого. Предводитель отряда увидел, что наши строят хижины и справляются с этой работой кое-как, и подал знак своим людям, чтобы те помогли. Немедленно человек пятнадцать-шестнадцать подошли и принялись за дело. Право, они были куда лучшими работниками, чем мы, ибо в одно мгновение соорудили три или четыре хижины, которые к тому же были много красивее наших.
Затем они принесли молока, плодов, множество вкусных кореньев и зелени и ушли, не взяв у нас ничего. Один из наших поднес царьку, или предводителю, чарочку, которую тот выпил, весьма одобрил и попросил еще. Мы дали ему еще. После этого он являлся к нам не менее двух, а то и трех раз в неделю и всегда приносил что-нибудь с собой. А раз прислал даже семь голов черного скота, и часть мяса мы провялили.
Я непременно должен упомянуть об обстоятельстве, которое впоследствии принесло нам немалую пользу. Дело в том, что мясо коз и коров, особенно коз, будучи провялено, становилось красным на вид и жестким, как голландская сушеная говядина. Туземцам оно так нравилось, что сходило за лакомство, и они охотно выменивали его у нас, даже не подозревая, что это такое. Так, за десять-двадцать фунтов копченой говядины они давали нам целого быка или корову, или вообще все, что мы захотим.
Здесь мы увидели нечто, что показалось нам очень важным. Во-первых, мы обнаружили, что у них много глиняных изделий, и пользуются туземцы ими не хуже нашего; у них в ходу длинные, высокие глиняные горшки, которые они зарывают в землю, и хранящаяся в них питьевая вода остается свежей и приятной на вкус. А во-вторых, что каноэ у них больше, чем у соседей.
Мы поспешили узнать, нет ли у них судов еще больше, чем те, которые мы видели, или нет ли таких у иных островитян. Они объяснили, что лодок, бóльших, чем эти, у них нет, но на другой стороне острова имеются и более крупные лодки – с палубой и большими парусами. Необходимо было обойти остров, чтобы увидеть эти лодки. Мы снарядились, запаслись съестными припасами и в третий раз вышли в море.
На это путешествие ушел месяц, а то, пожалуй, и все шесть недель, причем за это время мы не раз высаживались на берег в поисках воды и чтобы пополнить припасы съестного, и туземцы были по-прежнему щедры и вежливы по отношению к нам. Но вот однажды ранним утром один из наших – в то время мы были в самом конце северной части острова – закричал: "Парус! Парус!" И мы увидели вдалеке судно. Мы смотрели на него в подзорные трубы, изо всех сил стараясь разобрать, что оно собой представляет, но так и не поняли, ибо то не был обычный парусник, кэч, галера или галиот. Он вообще не походил ни на одно из виденных нами судов.
Мы скоро потеряли судно из виду, так как не в состоянии были гоняться за ним. Но, судя по тому, что мы успели заметить, и по тому, что видели потом, это было арабское судно, ведущее торговлю с Мозамбикским побережьем или Занзибаром, с теми местами, куда мы отправились впоследствии, как вы услышите.
Я не вел дневник нашего путешествия, да и вообще в то время понимал в мореходстве не более, что требуется от рядового моряка. Поэтому не буду говорить ни о широте и долготе тех мест, в которых мы побывали, ни о том, какое расстояние мы проходили и сколько миль делали в день. Но я помню твердо, что, обогнув остров, мы направились вдоль восточного побережья к югу, как шли к северу вдоль западного побережья.
Я не заметил, чтобы туземцы сильно отличались от тех, которых мы видели на другом берегу, цветом кожи, поведением, обычаями, вооружением или чем иным. Они были на этой стороне берега так же добры и любезны с нами, как и те. И все же нам не удалось обнаружить каких-либо сношений между обоими побережьями.
Мы продолжали путешествие на юг много недель, хотя с частыми остановками, – когда сходили на берег за пищей и водой. Наконец, огибая выступ берега, выдававшегося на целую лигу больше, чем обычно, мы были приятно удивлены зрелищем, которое, несомненно, было столь же неприятно для тех, кто оказался участником его, сколь приятно для нас. То был врак европейского судна, выброшенного на скалы, которые в этом месте далеко выдавались в море.
Мы ясно видели, что во время отлива бóльшая часть корабля поднимается высоко над водою. Но даже и в приливы не весь корабль покрывался водой. К тому же он находился менее чем в лиге от берега. Легко понять, что любопытство заставило нас – благо тому благоприятствовали и ветер, и погода – подойти к кораблю вплотную. Сделали мы это без всякого труда и обнаружили, что корабль голландской постройки и находится в этом состоянии, видимо, не очень давно, раз бóльшая часть его кормовых сооружений еще крепка и бизань стоит на месте. Корма судна была зажата между двумя скалами и потому уцелела, а вся передняя часть разбита в щепки.
Во враке не нашлось ничего такого, что могло бы нам пригодиться. Мы решили высадиться на берег и пробыть в этих краях некоторое время, чтобы разузнать, что, собственно, произошло с кораблем. Надеялись мы также узнать какие-то подробности об экипаже, а может быть, даже найти на берегу кого-нибудь с корабля и тем увеличить наш отряд.
На берегу нашим глазам открылось весьма приятное зрелище – все следы и признаки корабельной плотницкой. Там были спусковые полозья и люльки, подмостки, обшивные доски и обрезки досок – остатки, свидетельствующие о постройке судна. Словом, уйма вещей, приглашающих нас проделать то же самое. Мы поняли, что экипаж погибшего судна спасся и, переправившись, очевидно, в лодке на берег, построил себе барку или шлюп и вновь вышел в море. Мы узнавали у туземцев, каким путем отправился экипаж, и они указывали на юг и юго-запад, из чего мы легко заключили, что экипаж ушел к мысу Доброй Надежды.
Мы не были настолько тупы, чтобы немедленно не сделать вывода, что можем спастись тем же способом. Мы решили соорудить какое-нибудь судно и выйти в море, а там будь что будет.
Согласно этому решению мы сразу же поручили нашим плотникам осмотреть оставленный голландцами строительный материал и выяснить, что из него может нам понадобиться. Среди прочего материала обнаружили они одну вещь, которая весьма пригодилась нам и к которой я был приставлен. То был котел, в котором осталось немного смолы.
Когда мы вплотную взялись за работу, оказалось, что она и хлопотлива, и трудна, ведь инструментов у нас было немного, железных же изделий, оснастки и парусов не было совсем. То есть, попросту говоря, чтобы что-нибудь построить, мы должны были стать одновременно кузнецами, канатчиками, парусниками и вообще заняться десятком ремесел, о которых знали мало или не знали вообще ничего. Как бы то ни было, нужда – мать изобретательности, и мы сделали многое, что прежде считали неосуществимым в наших условиях.
Наши плотники, сговорившись о размерах судна, которое будут строить, погнали нас всех на работу: отправили в лодках расщепить врак и взять все, что удастся, а в особенности постараться привезти бизань, которая оставалась в своем гнезде. Мы – а нас было четырнадцать человек – выполнили это с огромными трудностями после более чем двадцатидневной работы.
В то же время мы нашли множество металлических мелочей – болтов, скрепов, гвоздей и так далее, – из которых наш изобретатель, о котором я уже говорил и который теперь стал весьма умелым кузнецом, изготовил гвозди, петли для руля и скрепы нужной величины.
Но нам необходим был якорь. Хотя, даже будь у нас якорь, мы не смогли бы сделать канат. Поэтому нам пришлось удовлетвориться тем, что при помощи туземцев мы свили несколько веревок из того же, из чего они плетут циновки, а из веревок сделали нечто вроде каната или швартова, чтобы привязывать корабль к берегу. Этим на время пришлось удовлетвориться.
Короче говоря, мы провели здесь четыре месяца и работали не покладая рук. По истечении этого времени мы спустили на воду наш фрегат, который, хотя и был с недостатками, все же, если учесть условия, в которых его строили, оказался, в общем, не плох.
Корабль наш представлял собой нечто вроде шлюпа водоизмещением около восемнадцати или двадцати тонн. И будь у нас мачты и паруса, стоячий и бегучий такелаж, как полагается в таких случаях, и все прочее – корабль доставил бы нас куда только душе было угодно. Но основная беда заключалась в том, что у нас не было смолы или дегтя, чтобы пройти швы и укрепить киль. Правда, мы делали, что могли, и из топленого сала и растительного масла намешали что-то взамен смолы, но эта смесь не вполне нас удовлетворяла. И судно, когда мы спустили его на воду, оказалось таким утлым и так быстро набирало воду, что мы поняли: вся наша работа пойдет насмарку, так как поддерживать корабль на воде требовало слишком много хлопот. А насосов у нас не было, и сделать их было тоже не из чего.
И вдруг один из туземцев, негр, показал нам дерево, которое в огне выделяло липкий сок, вязкий, как деготь. Мы сварили этот сок, и он заменил смолу, а большего нам не требовалось. Теперь наш корабль был прочен и крепок. Знание этого дерева не раз впоследствии помогало мне в тех местах.
Достроив корабль, мы из бизани врака соорудили недурную мачту и прикрепили к ней, как можно лучше, паруса. Затем мы сделали руль и румпель – словом, все, что требовалось в первую очередь. Нагрузив корабль съестными припасами и, насколько могли, водой (бочек у нас все еще не было), мы при попутном ветре вышли в море.
В этих скитаниях и работе мы провели еще год. Уже наступил, как говорили наши, февраль; солнце быстро уходило, к нашему удовольствию, ибо жара стояла исключительно сильная. Ветер, как я сказал, все время благоприятствовал нам, ибо, как я узнал впоследствии, когда солнце уходит на север, ветры начинают дуть на восток.
Теперь мы стали спорить, какое выбрать направление, и никогда, казалось, люди не были столь нерешительны. Одни высказывались за то, чтобы идти на восток и прямо к Малабарскому побережью. Но другие, лучше представлявшие продолжительность такого путешествия, только качали головами, прекрасно понимая, что ни съестных припасов, ни особенно запасов воды и, наконец, ни самого корабля не хватит, чтобы проделать такой путь. Ведь это около двух тысяч миль.
Они настаивали на том, чтобы отправиться на Африканский материк, где, по их словам, можно добиться многого и наверняка разбогатеть, стоит только выбраться оттуда каким угодно путем – сушей ли, по морю ли.
А впрочем, при таком положении дел выбора у нас не было. К тому же было неподходящее время года для путешествия на восток: пришлось бы дожидаться апреля, а то и мая, чтобы выйти в море. Под конец, так как ветер дул с юго-востока и юго-юго-востока и погода стояла благоприятная, все согласились с последним предложением и решили идти к Африканскому побережью. О том, чтобы обогнуть остров, спорить не пришлось, так как мы находились на стороне, обращенной от Африки. Итак, мы направились на север и, обогнув мыс, взяли курс на юг, идя с подветренной стороны острова и рассчитывая достичь западной оконечности, которая, как я уже говорил, выступает к Африке настолько, что сократила бы наше путешествие почти на сто лиг. Но, пройдя лиг тридцать, мы обнаружили, что ветры здесь переменные, и решили держать курс прямо, ибо в таком случае ветер был бы попутным, ведь судно наше не очень-то могло идти иначе, как только прямо по ветру.
Итак, решившись, мы снова пристали к берегу, чтобы запастись свежей водой и всем необходимым, и примерно в конце марта, полагаясь скорее на авось, пустились к Африканскому побережью.
Что до меня, то я ни о чем не тревожился. Мы поставили себе целью добраться до той или иной земли, но я не беспокоился, ни что это за земля, ни где она, ибо в то время не представлял собственного будущего и мало задумывался над тем, что со мной вообще может случиться. Со всем, что предлагалось, – каким бы рискованным ни было предложение и сомнительным успех, – я соглашался со свойственным моему возрасту легкомыслием.