"Эта чертова собака! И надо же ей было сбежать; что ей еще-то надо? Ее хорошо кормили, она спала на красивой волчьей шкуре, мягкой, пушистой и приятной на ощупь; что за странная мысль пришла ей в голову: сожалеть о жизни в этой ужасной лачуге. А! Я был прав, проклиная и избегая всякого рода привязанностей. Если бы ты не сохранил это чувство к твоей бывшей хозяйке, глупое животное, - и, произнося эти слова, он посмотрел на Блэка с невыразимой нежностью, - мы бы пребывали в этот час, счастливые и спокойные, в нашем садике; ты бы играл на полянке в траве, а я бы обрезал мои розы, которые сильно в этом нуждаются… И еще этот проклятый уголь, который не желает гореть! Он никогда не загорится, черт его возьми! Если бы только я мог хоть кого-нибудь найти в этом доме, я бы поручил его заботам эту молодую девушку. Деньги спасли бы меня от этой каторги; я бы не торгуясь заплатил бы столько, сколько от меня потребовали бы. Ну, скажите, только откровенно, разве это не свелось бы к тому же самому?"
- Нет, шевалье, - произнес голос позади Дьедонне, - нет, это не было бы тоже самое, и вы поймете это, если нам посчастливится спасти больную, к которой вы проявляете интерес.
- А! Это вы, доктор! - сказал шевалье; он вздрогнул при первых словах, раздавшихся в каморке, но обернувшись, узнал серьезное и доброе лицо доктора. - Видите ли, вам я могу в этом признаться, дело в том, что я испытываю ужас при виде больных и панически боюсь болезней.
- Ваша заслуга и то моральное удовлетворение, которое вы испытываете, от этого только возрастут, - ответил доктор. - И поверьте мне, человек ко всему привыкает; стоит вам выходить с десяток таких, как эта, и вы уже не захотите заниматься ничем другим. Вот так вот! Так где же больная?
- Вот она, - отвечал шевалье, показывая на постель.
Доктор направился к молодой девушке; но Блэк, видя, как этот незнакомец приближается к его юной хозяйке, угрожающе залаял.
- Ну, что ты, Блэк, что случилось, мой мальчик? Что это значит? - спросил шевалье.
И, приласкав, он заставил замолчать спаниеля.
Доктор взял лампу и поднес мерцающий и дрожащий светильник к лицу больной.
- А! А! - сказал он. - Я подозревал это, но не думал, что случай будет таким серьезным.
- Что с ней? - спросил шевалье.
- Что это такое? Это холера-морбус, настоящая холера-морбус, азиатская холера во всем своем отвратительном проявлении!
- Черт возьми! - вскричал шевалье, И он побежал в сторону лестницы.
Но прежде чем он успел добежать до люка, ноги у него подкосились, и он упал на скамеечку.
- Но что с вами, шевалье? - спросил доктор.
- Холера-морбус! - повторял тот, едва переводя дух и не имея сил подняться. - Холера-морбус! Но ведь холера-морбус - это заразная болезнь, доктор!
- Одни говорят, что эндемическая, другие признают ее заразной, - ответил доктор. - Но мы сейчас не будем тратить на это время.
- Как! Мы не будем тратить на это время? Поверьте, доктор, я не в силах думать ни о чем другом.
И действительно, шевалье был бледен, как мертвец, крупные капли пота блестели у него на лбу; зубы стучали.
- Смотрите-ка, - сказал доктор, - вы, такой храбрый, когда речь шла о желтой лихорадке, неужели вы боитесь холеры, шевалье?
- О желтой лихорадке! - запинаясь, пробормотал Дьедонне. - Откуда вы знаете, что я храбро веду себя, когда речь идет о желтой лихорадке?
- Разве я не видел вас в деле? - ответил доктор.
- Когда это? - спросил шевалье растерянно.
- Когда вы ухаживали за вашим другом, бедным капитаном Думеснилем, в Папеэти; разве меня там не было?
- Там? Вас? Вы были там? - произнес совершенно ошеломленный шевалье.
- Я понимаю; вы не признаете молодого доктора с "Дофина". Тогда мне было двадцать шесть, а теперь сорок один. Четырнадцать или пятнадцать лет сильно меняют человека; вы, шевалье, вы также заметно округлились.
- Как! Это вы, доктор? - произнес шевалье.
- Да, это я. Я оставил службу и обосновался в Шартре. Гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда встретится, и вот тому доказательство: мы с вами стоим у постели другой больной, которая чувствует себя не лучше, чем бедняга капитан.
- Но ведь это холера, доктор, холера!
- Она двоюродная сестра желтой лихорадки, черной чумы и морового поветрия; бойтесь ее не больше, чем вы боялись той, другой; все они из породы бешеных собак, которые кусают лишь тех, кто бежит от них. Смелее, черт возьми! В вашей петлице я вижу красную лепту, которая свидетельствует, что вы бывали под огнем; вспомните ваши лучшие дни бравого вояки, и марш вперед, на холеру, так же, как вы ходили когда-то в атаку под огнем неприятеля.
- Но, - пробормотал старый вояка, - не кажется ли вам, что мы бесполезно подвергаем себя опасности, и верите ли вы, что у нас есть хоть какой-то шанс спасти эту несчастную девушку?
Шевалье, самолюбие которого было уязвлено, как видите, смирился с необходимостью говорить во множественном числе.
- Признаюсь, надежды почти нет, - отвечал доктор, - у больной уже появились признаки, предвещающие близкий конец: ногти синеют, глаза ввалились, конечности холодеют и могу поспорить, что язык уже одеревенел. Ну и что же! Она ведь еще жива, надо сражаться до конца, товарищи… Я привык, и вы это знаете, не отступать перед смертью; я, шевалье, из породы бульдогов: до тех пор пока у меня в зубах есть хоть клочок, я держу его мертвой хваткой; но мы уже потеряли много времени… за дело!
Не придя еще в себя от ужаса, испытанного им при слове "холера", шевалье поначалу был бессилен чем-либо помочь доктору. Но, к счастью, последний, по нескольким словам, сказанным шевалье его домашнему слуге, догадался, что речь идет о приступе холеры, и захватил с собой из аптечки эфир и черемичную воду: те два лекарства, с помощью которых он сражался с холерой.
Бедный Дьедонне ходил по комнате, как безумный; но в конце концов спокойствие и уверенность, с которыми этот знаток своего дела обращался с больной, прислушивался к ее дыханию, ощупывал ее, успокоили его опасения, уменьшили его испуг.
Его привязанность к бедному спаниелю уже пробила брешь в том чувстве эгоизма, которым он заполнил свое сердце; а его задетая гордость и, главное, жалость, испытываемая им при виде страданий больной, в конце концов постепенно одержали над ним полный верх.
В свою очередь, он приблизился к ложу умирающей и стал помогать доктору обкладывать ее теплыми кирпичами, которые тот выломал из стены, чтобы нагреть их.
Спаниель, вероятно, понял цель тех забот, которыми окружали его хозяйку; он спрыгнул с кровати, чтобы освободить поле деятельности для этих двух человек и, подойдя к шевалье, стал лизать ему руки.
Этот знак признательности горячо растрогал шевалье; мысли о переселении душ вновь пришли ему на ум, и он с воодушевлением воскликнул:
- Будь спокоен, мой бедный Думесниль, мы ее спасем!
Врач был слишком занят с больной, чтобы придать значение странным словам, с которыми Дьедонне обратился к черной собаке; до него дошел лишь их общий смысл.
- Да, шевалье, - сказал он, - да, будем надеяться! Вот уже и конечности становятся теплее; но если ей удастся выкарабкаться, то этим она будет обязана вам.
- Неужели?! - вскричал шевалье.
- Да, черт побери! Но вы не должны останавливаться на полдороге, я прошу меня извинить, шевалье, но я собираюсь послать вас кое за чем.
- О! Располагайте мной, как вам будет угодно!
- Вы понимаете, что мое присутствие здесь необходимо.
- Черт! Полагаю, я это отлично понимаю.
Доктор достал из кармана маленький блокнотик, написал карандашом несколько строк и вырвал этот листок.
- Отправляйтесь к аптекарю, шевалье, и принесите мне это лекарство.
- Все, что хотите, доктор, лишь бы я ее спас, - воскликнул шевалье, очертя голову вступая в борьбу и сжигая свои корабли.
Шевалье потребовалось не более десяти минут, чтобы сходить туда и обратно, и, когда он вернулся на чердак, то нашел доктора улыбающимся, и это с лихвой оплатило все его труды.
- Так, значит, ей лучше? - Шевалье подошел к кровати, чтобы взглянуть на больную, чье лицо в самом деле утратило свой мертвенный оттенок.
- Да, ей лучше, и я надеюсь, если Господь нам поможет, то через три месяца мадемуазель подарит нам младенца, похожего на вас, как две капли воды.
- На меня! На меня! Мадемуазель, ребенок?
- Ах, какой же вы ловелас, шевалье; я все знаю о ваших похождениях в Папеэти: прекрасная Маауни мне все рассказала.
- Доктор, я вам клянусь…
- Говорите же, шевалье, не таите от меня секретов; рано или поздно вы все равно будете вынуждены мне все рассказать; разве моя профессия не состоит в том, чтобы облегчить человеку появление на свет, точно также, как помочь ему покинуть его?
- Но позвольте, доктор, что же вас навело на эту мысль?…
- А вот что, черт возьми! - сказал доктор, протягивая шевалье золотое обручальное кольцо, которое он снял с пальца больной, остававшейся все такой же неподвижной и безучастной. - Во время вашего отсутствия, движимый любопытством, я решил открыть это кольцо и осмотреть его. И больше не отрицайте ваше отцовство, дорогой сударь; ваш секрет в надежных руках; врач призван еще строже хранить тайну, чем исповедник.
Шевалье, как пораженный громом, не веря своим ушам, взял это кольцо, ногтем мизинца поддел крышку и, открыв таким образом кольцо, на внутренней его поверхности прочел:
"Дьедонне де ля Гравери - Матильда де Флоршайм".
Его волнение было так велико, что он пал на колени, одновременно рыдая и молясь.
Глава XXIII
ШЕВАЛЬЕ-СИДЕЛКА
Врач решил, что волнение шевалье вызвано радостью, которую тот испытал, узнав, что есть надежда спасти больную.
Он дал шевалье закончить свою молитву и вытереть глаза, а затем, решив, что следует использовать этот возвышенный порыв чувств к выгоде несчастной молодой девушки, он спросил:
- А теперь, шевалье, что мы будем делать с этим ребенком? Ведь ей невозможно оставаться в этой зловонной дыре! Может, вы хотите, чтобы я отправил ее в госпиталь?
- В госпиталь! - с негодованием вскричал шевалье.
- Черт! Но ей там будет несравненно лучше, чем здесь. И хотя я не собираюсь читать вам нотаций, но позвольте мне все же заметить, шевалье, что я нахожу весьма странным то, что вы оставили женщину, на палец которой надели это кольцо, в столь убогой лачуге, особенно в тот момент, когда в этом квартале свирепствует болезнь.
- Доктор, я прикажу ее перевезти ко мне.
- Слава Богу, это доброе дело! Правда, оно несколько запоздало; но, как гласит пословица, лучше поздно, чем никогда. Это вызовет небольшой переполох и крики негодования среди добропорядочных жителей Шартра, но что касается меня, то я предпочитаю, шевалье, опираясь на сложившееся у меня о вас мнение, чтобы вы совершили именно этот грех, а не другой; предпочитаю видеть, как вы пренебрегаете условностями и приличиями, а не человеколюбием и состраданием.
Шевалье, ничего не отвечая, склонил голову; в его душе боролись тысячи разных чувств.
Он думал о Матильде, чьим ребенком должна была быть эта несчастная девушка; мысленно он перенесся на двадцать пять лет назад, он вновь переживал эти дни, такие мирные, такие радостные, сначала наполненные их совместными играми, а затем взаимной любовью.
За эти восемнадцать лет, возможно, впервые он осмелился бросить взгляд в прошлое и испытал чувство стыда при мысли, что мог предпочесть мелочные наслаждения эгоизма этим радостям, таким сильным и таким неизгладимым, раз более чем двадцать лет спустя они еще могли вновь согреть его душу.
Смотря на бедную больную, он испытывал раскаяние, его совесть подсказывала ему, что, какими бы ни были грехи ее матери, они ни в коей мере не уменьшали его обязательства по отношению к этому ребенку, и что эти обязательства не были им выполнены.
Он не мог также не думать о тех пагубных последствиях, которые имело для молодой девушки похищение ее ангела-хранителя; возможно, отняв у нее Блэка, он обрек ее, беззащитную, на предательство; он давал себе слово искупить свои ошибки, так как видел во всем случившемся руку Господа.
Видя, как глубоко шевалье погружен в размышления, доктор предположил, что шевалье, испугавшись последствий пребывания в его доме больной, решил пойти на попятный.
- Что же, в конце концов, - сказал он шевалье, - обдумайте это хорошенько; возможно, вам удастся найти за хорошую плату каких-нибудь добрых людей, которые согласятся преодолеть свое отвращение к этой чертовой болезни и приютят у себя бедную девушку; вероятно, это будет самый лучший выход, который устроит всех.
Дьедонне понял, что его рассудок должен сделать окончательный выбор: на одной чаше весов лежала забота о его собственном покое и безмятежном существовании, остатки ужаса, который ему все еще внушала возможность заражения, а на другой добрые побуждения его сердца; к чести шевалье скажем, что эта борьба длилась не слишком долго.
Шевалье отрицательно покачал головой и выпрямился.
- Кто мне, доктор! Ко мне и только ко мне, никуда более! - вскричал он стой энергией, которой слабые люди так умело и к месту пользуются, когда им выпадает случай быть решительными.
Уже занимался день, когда носилки, взятые в госпитале, на которые уложили больную, отправились в путь на улицу Лис.
Шевалье и Блэк сопровождали эту печальную процессию, которая на всем пути своего следования, впрочем, такова была традиция, вызывала любопытство крестьянок и молочниц, уже направлявшихся в город.
Подойдя к дому де ля Гравери, они нашли дверь закрытой; хозяин, выскочивший из дому без шляпы и в тапочках и не подумавший захватить с собой ключ, звонил и стучал в дверь молоточком, но все было бесполезно; никто не отвечал. Тогда он вспомнил, что вчера вечером он прогнал Марианну, и предположил, что, желая в последний раз отомстить своему хозяину, проклятая служанка посчитала необходимым буквально выполнить полученный приказ убираться как можно быстрее.
Был один-единственный выход: привести слесаря; за ним пошли.
К счастью, он жил не очень далеко.
Работа с дверью затянулась надолго, а в это время просыпался квартал.
Соседи прилипли к окнам, служанки высыпали из домов на улицу и расспрашивали друг друга. Кто-то, пока шевалье ходил за слесарем, приоткрыл занавески носилок, чтобы узнать, что в них такое. А узнав, что находилось внутри, каждый задавался вопросом, кем могла быть эта девушка, которую шевалье окружал такой заботой и которую собирался поселить под крышей своего дома, куда до сих пор вход всем представительницам женского пола был запрещен.
Как водится в подобных случаях, сразу же родилось около десяти версий; все они были абсолютно несхожи между собой, но, естественно, ни одна не служила к чести шевалье; его реноме был нанесен серьезный урон.
По всему городу пошли пересуды.
Кутилы из кафе Жусс и шартрского клуба открыто потешались над шевалье.
Завсегдатаи из Мюре шептались об этом вполголоса, крестясь и заявляя, что решительно шевалье не тот человек, с которым следует поддерживать отношения.
Но самому шевалье все это было безразлично. Мысль, что, по всей вероятности, он нашел дочь единственной женщины, которую когда-либо любил, поглотила его целиком.
Мы придерживаемся того мнения, и, возможно, кто-то сочтет нас оптимистом или глуповатым простофилей, а это приблизительно одно и то же; так вот, мы придерживаемся того мнения, что на свете есть мало сердец, в которых воспоминания о причиненном зле заглушают память о добре; во всяком случае, шевалье был не из их числа.
По мере того, как память шевалье освобождалась от горьких и печальных воспоминаний о прошлом, образ Матильды вновь вставал перед его глазами таким, какой она была в самые лучшие дни их юности - прекрасной и чистой, любящей и преданной. Он больше не помышлял о тех событиях, которые разлучили их, о ее неблагодарности, о ее неверности. Он вспоминал о незабудках, которые срывал когда-то для своей маленькой подружки на берегах ручейка, текущего по парку, и чьи голубенькие цветочки так очаровательно смотрелись в белокурых волосах молодой девушки; его сердце обливалось горючими слезами при мысли, что за всю детальную жизнь он не испытал больше таких радостей, которые могли бы сравниться со счастьем, пережитым в молодости; даже радость, подаренная ему прекрасной Маауни, была несравнима с ними; наслаждения от вкушаемой трапезы или утехи садовода никогда не могли заставить так трепетать его душу, как это удалось обыкновенному воспоминанию о прошлом. И шевалье спрашивал себя, не являются ли самыми счастливыми на свете в конце концов именно те люди, которые встречают старость, обладая самым большим багажом подобного рода воспоминаний.
До конца это не было еще чувством сожаления, но уже ощущались ростки сравнений.
Однако надо было заняться бедной больной, и заботы об уходе, который ей следовало обеспечить, вывели шевалье из состояния раздумий, которому он, впрочем, весьма охотно предавался.
Марианна поступила с ключом от своей комнаты так же, как с ключом от дома: она унесла его с собой, как будто являлась истинной хозяйкой этого дома. Де ля Гравери был вынужден поместить больную в своей комнате и уложить в свою кровать.
Но здесь вновь легкие опасения за собственную жизнь проснулись в нем; он спрашивал себя с некоторой тревогой, где же ему провести предстоящую ночь, а главное, где поместят его самого, если зараза завладеет и им тоже.
Поскольку в доме он был абсолютно один, ему пришлось заняться заботами по хозяйству, приготовить целебную настойку и подумать о своем собственном завтраке, занятие, к которому он питал особую антипатию.
Работая до седьмого пота и нещадно проклиная свою бывшую служанку, шевалье сумел отыскать посреди ужасающего хаоса, который Марианна намеренно оставила в своем кухонном хозяйстве и посуде, три яйца и приготовил из них свое первое блюдо, с беспокойством задавая себе вопрос, как он сможет переварить это блюдо, каким бы простым оно ни было. Ведь впервые за двадцать лет он был вынужден сесть за стол без чая, средства, которое считал совершенно необходимым для активизации деятельности своего желудка.
Его беспокойство увеличивало то, что яйца, опущенные в кипящую воду, оставались там на двенадцать секунд дольше, чем было положено, и вместо того, чтобы съесть на завтрак три яйца всмятку, шевалье съел три яйца вкрутую.
К полудню объявилась Марианна, она пришла за, своим жалованьем.
При виде ее у шевалье мелькнул луч надежды. Он подумал, что старая сумасбродка пришла его молить о прощении, и приготовился выслушать ее просьбу с самой любезной улыбкой.
Шевалье решил принять все требования своей бывшей служанки и подписать, даже повысив ей жалованье, новый договор с тем, чтобы немедленно избавить себя от хозяйственных забот, которые были ему так отвратительны.
Шевалье не принял во внимание появления в доме своей гостьи.