- Я нахожусь в весьма невыгодной позиции, - заговорил он снова. - Тот, кто занял мое место, все еще остается в вашей комнате - это, пожалуй, предусмотрительно, зато не слишком деликатно. - И он бросил на меня такой взгляд, каким можно было бы испепелить столетний дуб.
Я с радостью ушел бы оттуда и по лицу Роумена понимал, что он тоже хотел бы меня удалить. Но граф был непоколебим. По-прежнему едва слышно и все не раскрывая глаз, он приказал мне остаться.
- Что ж, - сказал Ален, - тогда я не стану более напоминать вам о двадцати годах, которые мы провели с вами в Англии, и о том, что все это время я был вам не вовсе бесполезен. Мне это было бы отвратительно. Ваша светлость знает меня слишком хорошо, чтобы полагать, что я могу пасть столь низко. Я вынужден отказаться от всякой защиты - такова воля вашей светлости! Не знаю, чем я перед вами провинился; знаю лишь кару, которая на меня обрушилась, и она так страшна, что я теряю мужество. Дядюшка, я взываю к вам о милосердии: простите меня, хотя бы отчасти, не обрекайте меня - нищего должника - на пожизненное заключение в долговой тюрьме.
- Chat est vieux, pardonnez, - процитировал дядя Лафонтена и, открыв выцветший голубой глаз и глядя на Алена в упор, произнес даже не без выразительности: - La jeunesse se flatte et croit tout obtenir; la vieillesse est impitoyable.
Кровь бросилась Алену в лицо. Он оборотился к Роумену и ко мне, глаза его метали молнии.
- Теперь ваш черед, - сказал он. - Тюрьма за тюрьму, пусть пропадают оба виконта.
- С вашего позволения, мистер Ален, - прервал Роумен, - вы поторопились. Прежде всего надо обсудить кое-какие формальности.
Но Ален крупными шагами устремился к дверям.
- Остановитесь, остановитесь! - вскричал Роумен. - Вспомните ваш собственный совет: не презирать противника.
Ален круто повернулся.
- Если я и не презираю вас, то ненавижу! - крикнул он, более не сдерживаясь. - Знайте это вы оба.
- Сколько я понял, вы угрожаете мсье виконту Энну, - сказал поверенный. - На вашем месте я бы, право, этого не делал. Боюсь, очень боюсь, что, ежели вы поступите так, как намереваетесь, вы меня вынудите на крайние меры.
- По вашей милости я нищий и банкрот, - сказал Ален. - Какие еще могут быть крайние меры?
- В этом обществе я не хотел бы ничего называть точным именем, - отвечал Роумен. - Но есть вещи и пострашней банкротства и места похуже долговой тюрьмы.
Сказано это было столь многозначительно, что Алена пробрала дрожь; слова подействовали, как удар меча, и краску на лице его мгновенно сменила бледность.
- Я вас не понимаю, - сказал он.
- Полноте, - возразил Роумен. - Думаю, вы отлично меня поняли. Не предполагаете же вы, что все то время, покуда вы столько хлопотали, другие сидели сложа руки. Не воображаете же вы, будто оттого, что я англичанин, у меня не хватило ума навести некоторые справки. Сколь ни велико мое уважение к вашему роду, мсье Ален де Сент-Ив, но ежели я узнаю, что вы предпринимаете в этом деле какие-либо шаги, все равно прямые или косвенные, я исполню свой долг, чего бы это мне ни стоило, иными словами, я предам огласке настоящее имя бонапартистского шпиона, который помечает свои письма Rue Grégoire de Tours.
Признаюсь, к этой минуте я почти всецело был на стороне моего оскорбленного и несчастного кузена, и, если бы даже я не жалел его прежде, сейчас я уже не мог его не пожалеть - так страшно был он потрясен, поняв, что позор его перестал быть тайной. Он не мог вымолвить ни слова, схватился рукой за галстук, зашатался, мне показалось, он вот-вот упадет. Я кинулся, чтобы поддержать его, но тут он овладел собою, отпрянул от меня и стал, вытянув руки, словно защищаясь, как будто одно прикосновение мое уже было бы для него оскорбительно.
- Руки прочь! - через силу выговорил он.
- Теперь, надеюсь, вы понимаете свое положение, - как ни в чем не бывало ровным голосом продолжал поверенный, - понимаете, сколь осторожно вам надлежит себя вести. Вы, если можно так выразиться, находитесь на волосок от ареста, а так как я сам и мои агенты будем следить за вами денно и нощно, вы уж постарайтесь не сворачивать с прямого пути. При малейшем вашем сомнительном шаге я немедля приму меры. - Роумен взял понюшку табаку и окинул измученного Алена критическим взором. - А теперь позвольте вам напомнить, что ваша карета ждет у крыльца. Разговор наш волнует его светлость... вам он тоже не может быть приятен... так что, я полагаю, нет нужды его продолжать. В намерения графа, вашего дядюшки, не входит, чтобы вы провели еще одну ночь под его кровом.
Ален поворотился и без единого слова или знака пошел из покоев дяди, и я тут же последовал за ним. Должно быть, в глубине души я не чужд человеколюбия; во всяком случае, эта пытка, становившаяся с каждой минутой все невыносимей, это медленное убийство - словно у меня на глазах человека побивали камнями - заставили меня обратить мое сочувствие совсем в другую сторону. И дядя и его поверенный в этот миг стали мне отвратительны своей хладнокровной жестокостью.
Перегнувшись через перила, я еще успел услышать торопливые шаги Алена в том самом вестибюле, где так недавно толпились слуги, чтобы почтить его приезд, и где сейчас, когда его изгнали из-под этого крова, не оказалось ни души. Еще миг - и уже только эхо звенело у меня в ушах да свистел ветер: то Ален захлопнул за собою дверь. Этот яростный грохот дал мне ощутить (а впрочем, я и без того это понимал) всю неистовую силу владевшего им гнева. В известном смысле я разделял его чувства; я понимал, с каким восторгом он сам выгнал бы за дверь дядюшку, Роумена, меня и решительно всех, кто был свидетелем его унижения.
Глава XX. После бури
Едва кузен мой уехал, я принялся уныло прикидывать, каковы же могут быть последствия всех вышеописанных событий. Побито было немало горшков, и выходило, что платить за все придется мне! Этого гордого бешеного зверя раздразнили и опозорили наедине и на людях до того, что он уже ничего не видел, не слышал и не понимал, а затем отпустили на все четыре стороны, и теперь он мог строить планы самого жестокого отмщения. Я невольно подумал о том, как обидно, что всякий раз, едва я решу вести себя примерно, кому-либо из друзей непременно понадобится разыграть героическую сцену; в которой роль героя - или жертвы, что, в сущности, одно и то же, - всегда предназначается мне. Героем может быть лишь тот, кто выбрал эту роль по доброй воле. В противном случае никакой он не герой. И, право же, возвращался я в свою комнату отнюдь не в умиротворенном расположении духа: я думал о том, что дядя и мистер Роумен обратили в игрушку и мою жизнь и мое будущее, я клял их за это на чем свет стоит, и менее всего на свете желал бы сейчас повстречаться с тем или с другим; поэтому, когда я нос к носу столкнулся с поверенным, это был для меня, выражаясь языком боксеров, настоящий нокаут.
Роумен стоял в моей комнате, опершись на каминную доску, и я с радостью заметил, что он мрачен, задумчив, словом, нисколько не похож на человека, который гордится делом рук своих.
- Ну? - сказал я. - Вы своего добились!
- Он уехал?
- Уехал, - отвечал я. - Мы еще наплачемся, когда он вернется.
- Вы правы, - сказал поверенный. - А отыгрываться мы можем только ложью и выдумками, как нынче вечером.
- Как нынче вечером? - переспросил я.
- Да, как нынче вечером! - отвечал он.
- Чем мы нынче отыгрывались?
- Ложью и выдумками.
- Помилуй нас, боже! - воскликнул я. - Неужто, сэр, вы способны на большее, чем даже я мог помыслить? Вы поистине поразительная личность! Что вы обошлись с ним жестоко, я знал и уже имел удовольствие этому порадоваться. Но чтоб это был еще и обман! В каком смысле, почтеннейший?
Я задал этот вопрос тоном самым оскорбительным, но поверенный и глазом не моргнул.
- Обман во всех смыслах, - серьезно отвечал он. - В том смысле, что все это неправда, и в том смысле, что мне нечего ему предъявить, и в том, что я просто похвастался, и в том, что я солгал. Как я могу его арестовать? Ваш дядюшка сжег все документы! Я говорил вам об этом, вы, видно, запамятовали... когда впервые встретился с вами в Эдинбургской крепости. То был акт великодушия. На своем веку я видел много подобных актов и всегда о них сожалел... всегда! "Вот это и есть его наследство", - сказал граф, когда от бумаг остался один только пепел. Он и не предполагал, что наследство это окажется столь велико. А насколько оно велико, покажет время.
- Тысячу раз прошу прощения, почтеннейший, но, сдается мне, у вас хватает дерзости... при сложившихся обстоятельствах, можно даже сказать, бесстыдства чуть ли не опустить руки?
- Совершенно верно, - отвечал он. - Да. У меня опускаются руки. У меня буквально опускаются руки. Я чувствую себя совершенно безоружным против вашего кузена.
- Однако послушайте! - заговорил я. - Вы это серьезно? Уж не оттого ли вы осыпали беднягу всевозможнейшими оскорблениями? Не оттого ли так старались снабдить меня тем, в чем у меня нет ни малейшей нужды, - еще одним врагом? Не оттого ли, что вы против него совершенно безоружны? "Вот мой последний снаряд, - говорите вы, - мои боевые припасы совершенно исчерпаны, погодите минутку, сейчас я выпущу последний снаряд. Снаряд его раздразнит, но ранить не сможет. Вот, смотрите, он вне себя от бешенства, а я теперь безоружен, еще один укол, еще пинок ногой - ну вот, теперь он вконец обезумел! Укройтесь за моей спиной - я совершенно безоружен!" Я спрашиваю себя, мистер Роумен, какова подоплека этой своеобразной шутки, чем она вызвана и не есть ли это самое настоящее предательство?
- Ваши слова меня не удивляют, - сказал он. - История и в самом деле из ряда вон выходящая, счастлив наш бог, что она уже позади. И, однако же, это не предательство, нет-нет, мистер Энн, это не предательство. Если вы соблаговолите послушать меня всего лишь минуту, я сумею вам это доказать. - Казалось, он опять обрел прежнюю живость. - Почему я все это затеял? - вновь начал он. - Ваш кузен еще не читал ту газетную заметку, но, как знать, когда бы он ее прочел. Ведь эта проклятая газета могла оказаться у него в кармане, почем знать? Мы были... можно сказать, мы и сейчас еще зависим от воли случая, цена которому два пенни.
- А ведь верно, - согласился я. - Об этом я и не подумал.
- Вот видите, - воскликнул Роумен, - вы полагали, это пустяк - оказаться героем любопытной газетной заметки. Вы, вероятно, полагали, будто это тоже способ соблюсти тайну. Но вы глубоко заблуждались. Половина Англии уже твердит имя Шандивер, еще день-другой, и почта разнесет эту весть повсюду: такая у нас прекрасная машина для распространения новостей! Вы только подумайте, когда родился мой папенька... впрочем, я отвлекся. Вернемся к делу. У нас тут соединились такие горючие вещества, что мне и подумать страшно - ваш кузен и газета. Стоило ему бросить один только взгляд на это известие, и что бы теперь уже с нами было? Спрашивать легко; отвечать куда сложнее, мой молодой друг. И позвольте вам сказать: виконт обыкновенно читает именно эту газету. Я уверен, она лежала у него в кармане.
- Прошу меня извинить, сэр, - сказал я. - Я погорячился. Я не понял, сколь велика опасность.
- Думаю, вы так никогда этого и не поймете, - сказал Роумен.
- Но, право же, это унижение на людях... - начал я.
- Это было безумием. Совершенно с вами согласен, - прервал Роумен. - Но так повелел ваш дядя, что мне оставалось делать, мистер Энн? Сказать ему, что вы убили Гогла? Едва ли это было возможно.
- Ну еще бы! - согласился я. - Это только подлило бы масла в огонь. Да, положение у нас было прескверное.
- Вы даже и сейчас не понимаете, насколько оно серьезно, - заметил поверенный. - Для вас было крайне важно, чтобы кузен ваш уехал - и немедля. Вам тоже необходимо уехать сегодня же вечером под покровом темноты, а как бы вы ухитрились это сделать, окажись виконт в соседней комнате? Значит, надо было его выпроводить, и как можно скорее. Задача нелегкая.
- Прошу прощения, мистер Роумен, но разве дядя не мог предложить ему покинуть дом? - спросил я.
- Нет, видно, придется вам объяснить, что это не так просто, как кажется, - отвечал он. - Это дом вашего дяди, говорите вы... совершенно верно. Но, в сущности, он принадлежит и вашему кузену тоже. У виконта здесь есть собственные покои; он располагается в них вот уже добрых тридцать лет, и там полным-полно всякого хлама - корсеты, право слово, и пуховки, и прочий вздор, который куда более пристал женщине, - однако никто при всем желании не мог бы доказать, что виконт не хозяин этому тряпью. У нас были все основания приказать ему покинуть дом, но он с таким же основанием мог ответить: "Хорошо, я уеду, но прежде заберу свои корсеты и галстуки. Мне надобно уложить девятьсот девяносто девять сундуков немыслимого барахла, которое накопилось у меня за тридцать лет, и на сборы уйдет по меньшей мере тридцать часов". А что мы могли бы на это возразить?
- Вы желали бы, чтобы ответ был остроумным? - спросил я. - Я предложил бы двух рослых лакеев и парочку крепких дубинок.
- Храни меня бог от умничающих профанов! - воскликнул Роумен. - Чтобы я с самого начала совершил беззаконие? Ну, нет! Тут был только один выход, и я им воспользовался и при этом пожертвовал своим последним патроном. Я его ошеломил. Это дало нам три часа времени, которыми надо поскорее воспользоваться, ибо если я в чем и уверен, так это в том, что завтра утром виконт снова будет здесь.
- Что ж, - сказал я. - Признаюсь, я глупец. Верно говорится: бывалый солдат что дитя! Ведь все это мне даже в голову не приходило.
- А теперь, когда вы поняли, вы по-прежнему не желаете уезжать из Англии? - спросил он.
- По-прежнему, - отвечал я.
- Но это необходимо, - возразил он.
- Это невозможно, - сказал я. - Доводы разума тут не помогут, и не тратьте их понапрасну. Довольно будет сказать, что речь идет о делах сердечных.
- Даже так? - промолвил Роумен, покачивая головой. - Да, в этом можно было не сомневаться. Засадите их в больницу, заприте в тюрьму, напяльте на них желтую куртку, - что бы вы ни делали, молодой Джессами все равно найдет свою Дженни. А, поступайте, как знаете; я слишком много повидал на своем веку и, конечно же, не стану спорить с молодым джентльменом, которому угодно было вообразить, будто он влюблен; нет уж, благодарю покорно, меня на мякине не проведешь. Я только хочу, чтобы вы понимали, на что идете: вас ждет тюрьма, скамья подсудимых, виселица и петля - ужасно грубая проза, мой молодой друг. Грубая и грязная, и все вполне всерьез - никакой поэзии!
- Что ж, вы меня предостерегли, - весело возразил я. - Просто невозможно было бы сделать это изящней и красноречивей. Но я по-прежнему стою на своем. Пока я вновь не увижу ту, к которой стремлюсь всем сердцем, ничто не заставит меня покинуть Великобританию. Кроме того...
Но тут я прикусил язык. Я чуть было не поведал ему про гуртовщиков, но слова замерли у меня на губах. Ведь многотерпению поверенного тоже может прийти конец. В общей сложности я пробыл в Англии совсем недолго, причем большую часть времени находился в плену, в Эдинбургской крепости, и тем не менее, как уже признался поверенному, заколол человека ножницами, а сейчас едва не проговорился, что порешил другого дубинкой! На меня накатила волна благоразумия, холодная и глубокая, как море.
- Коротко говоря, сэр, тут замешаны чувства, - заключил я, - и ничто не удержит меня от поездки в Эдинбург.
Ежели бы я выстрелил ему в ухо из пистолета, он и то не так бы испугался.
- В Эдинбург! - повторил он. - В Эдинбург, где вас знает каждая собака?!
- Ну вот, теперь вам все известно, - произнес я. - Но бывает же, что смелость города берет, мистер Роумен! Учат же воинов появляться именно там, где враг меньше всего их ожидает! А где он ждет меня меньше всего?
- Клянусь честью, это не так уж глупо! - воскликнул поверенный. - В самом деле отлично придумано. Все свидетели, кроме одного, утонули, а этот один нам не страшен: он заперт в тюрьме. Вы же изменились до неузнаваемости... будем надеяться, что это так... и прогуливаетесь по улицам того самого города, где вы дали волю вашей... ну, скажем, вашему своеобычному нраву! Право, неплохо придумано!
- Так вы одобряете мою поездку? - спросил я.
- Одобряю?! - сказал он. - Какое уж тут одобрение! Я одобрил бы только одно: ваш немедленный отъезд во Францию.
- Ну, по крайней мере вы не вовсе не одобряете мою поездку? - поправился я.
- Нет, не вовсе. А если бы и вовсе не одобрял, это бы ничего не изменило, - отвечал Роумен. - Поступайте по-своему: вас не переубедишь. И я не думаю, что там вы будете в большей опасности, чем в любом другом месте в Англии. Дайте слугам уснуть, а тогда выходите на проселок и шагайте без роздыха ночь напролет, как поется в песенке. Утром наймите карету или, если угодно, садитесь в почтовый дилижанс и продолжайте путешествие, соблюдая все приличия, а также по мере сил и осторожность.
- Я пытаюсь представить себе эту картину, - сказал я. - Дайте срок, не торопите меня. Я хочу увидеть tout ensemble, а подробности мешают вообразить картину в целом.
- Шут! - пробормотал поверенный.
- Ну вот, теперь вижу. И вижу, что меня сопровождает слуга, и слуга этот именуется Роули, - сказал я.
- Чтобы вас связывала с дядей еще одна нить? - заметил поверенный. - Куда как благоразумно!
- Прошу прощения, но так оно и есть! - воскликнул я. - Благоразумно - самое подходящее слово. Я же не собираюсь прятаться всю жизнь. Ради одного ночлега незачем возводить каменные палаты. Это всего лишь палатка - мимолетное видение, - поглядели, восхитились, и вот оно уже исчезло. Короче говоря, тут требуется trompe-l’œil, которого бы хватило на двенадцать часов, проведенных в гостинице. Разве я не прав?
- Правы, но прав и я, когда вам возражаю. Если Роули будет с вами, опасность только возрастет, - сказал Роумен.