Я круто оборотился. Голос, говор - да и лицо! - были в точности те же, что и у рулевого, но если так говорить мог бы и англичанин, то уж в чертах его лица не было ничего английского. Эти два матроса поразительно походили друг на друга, точно близнецы, точно гуртовщики Сим и Кэндлиш. Обоим лет под сорок, оба уже с сединой в волосах, вокруг глаз у обоих морщинки, как у всех моряков, принужденных постоянно щуриться, вглядываясь в даль. Я присмотрелся к остальным; трое передних гребцов, хоть и совсем еще юнцы, и чертами лица и сложением до неправдоподобия напоминали старших: те же долговязые фигуры, серьезные продолговатые лица, смуглая кожа и задумчивый взгляд, - иными словами, все тот же Дон-Кихот Ламанчский в разные годы своей жизни. В ушах у всех - и молодых и старых - поблескивали серебряные серьги.
Я раздумывал об этом сходстве, когда раздалась команда "суши весла!", и мы остановились борт о борт с бригом, у самого трапа. Когда я поднялся по трапу, мне протянул руку и учтиво помог ступить на палубу высокий старик, худощавый и сутулый, в свободном синем кителе и парусиновых штанах; судя по достоинству, с каким он держался, то был капитан корабля, а судя по чертам лица - глава этого семейства. Он приподнял фуражку и обратился ко мне весьма любезно, но, как я теперь припоминаю, в голосе его сквозила усталость.
- Рискованное приключение, господа.
Мы подобающим образом его поблагодарили.
- Я рад, что мог быть вам полезен. Тот катер вряд ли подобрал бы вас скорее, чем минут через двадцать. Я уже передал туда сигнал, надеюсь, они доставят вас обратно в Фалмут в целости и сохранности, хоть вы и порядком промокли.
- Мои друзья, конечно, воспользуются столь счастливой возможностью, - сказал я. - Что же до меня, это отнюдь не входит в мои намерения.
Капитан помолчал, словно взвешивая мои слова; они, без сомнения, озадачили его, но он добросовестно силился меня понять. Глаза у него были серые, взгляд удивительно прямой и открытый, как у ребенка, но зрачки какие-то затуманенные, и какая-то в них рассеянность, отчужденность, словно окружающий мир со всеми своими заботами и суетой мало его касается. Странствия научили меня наблюдательности, и я вспомнил, что уже видывал такой взгляд: так смотрят поверх очков глубокие старики, которые зарабатывают свой жалкий кусок хлеба, сидя на краю дороги и разбивая камни.
- Боюсь, что я не совсем вас понял, сэр.
- Ведь это один из знаменитых Фалмутских пакетботов, не так ли? - спросил я.
- И да и нет, сэр. Это и в самом деле был пакетбот и, смею сказать, знаменитый. - Капитан поднял глаза к небу, потом опустил их, и я встретил его взгляд, в котором была какая-то тихая покорность. - Но теперь, как видите, старого вымпела на мачте уже нет. Теперь бриг этот уже не служит государству, он сам по себе, и управляет им частное лицо.
- Так теперь это капер?
- Можно назвать и так.
- Что ж, это мне и того более по вкусу. Возьмите меня с собой, капитан...
- Коленсо.
- Возьмите меня с собою пассажиром, капитан Коленсо. Не скажу "товарищем по оружию", ибо я не силен в тактике морских сражений, вернее, совершенный невежда. Но я могу заплатить... - Тут я поспешно сунул руку в нагрудный карман и еще раз благословил Флору за непромокаемый мешочек. - Прошу прощения, капитан, мне надо бы сказать моему другу два слова с глазу на глаз.
Я отвел Байфилда в сторону.
- Где ваши деньги? Если они размокли в соленой воде...
- Видите ли, - сказал он, - я жертва повышенной кислотности желудка.
- Помилуйте! Да разве я вас про желудок спрашиваю?
- Нет, просто я никогда не поднимаюсь в воздух, не прихватив с собою прочно закупоренного флакона английской соли.
- И вы выбросили соль и сунули в флакон деньги? Вы на удивление находчивы, Байфилд!
Я возвысил голос.
- А вы, мистер Далмахой, я полагаю, спешите воротиться к своим родным, которые по вас, конечно же, стосковались?
- Они-то ничуть не стосковались, но я и вправду к ним спешу, - весело поправил меня этот сумасброд. - От всех их не слишком доброхотных даяний у меня в кармане осталось восемнадцать пенсов. Но я намерен ехать вместе с Овценогом и попытаюсь заработать на его фокусах. Он будет метать копье всю дорогу от Лендс-Энда до Фортсайда, и ему станут рукоплескать во всех придорожных трактирах и бросать монеты.
- Что ж, попробуем помочь ему добраться до дому, хотя бы из уважения к миссис Овценог. - Я вновь поворотился к капитану Коленсо. - Итак, сэр, берете ли вы меня пассажиром?
- Я все еще полагаю, что вы шутите, сэр.
- Клянусь вам, я совершенно серьезен.
Капитан замялся, потом нетвердой походкой подошел к трапу, наклонился и позвал:
- Сусанна, Сусанна! Поднимись-ка на палубу, сделай милость! Один из джентльменов желает остаться на бриге пассажиром.
Из люка показалась голова немолодой темнобровой женщины; она внимательно меня оглядела. Так взглянула бы поверх живой изгороди на прохожего странника жующая жвачку корова.
- Что это на нем надето? - резко спросила она.
- Это было задумано как бальный костюм, сударыня.
- Ну, тут вы не потанцуете, молодой человек.
- Любезная сударыня, я принимаю и это условие и любые другие, какие вы соблаговолите мне поставить. Я готов подчиниться всем порядкам, установленным на вашем бриге.
Она прервала меня на полуслове.
- Ты оказал ему, отец?
- Н-нет еще. Видите ли, сэр, мне надобно предупредить вас, что это не совсем обычное плавание.
- Что ж, мое путешествие тоже не совсем обычное.
- Возможно, вам будут грозить многие опасности.
- На капере это само собою разумеется.
- Есть даже опасность попасть в плен.
- Натурально, хотя храбрый капитан, конечно же, об этом не задумывается.
И я поклонился.
- А я все же задумываюсь, - отвечал он с некоторой даже горячностью, и на щеках у него проступили красные пятна. - Мой долг сказать вам, сэр, что мы, весьма возможно, попадем в руки врага.
- Скажи лучше: этого не миновать, - вставила Сусанна.
- Да, не миновать. По совести, я не вправе вас не предупредить. - Он поглядел в глаза дочери, та кивнула.
"Черт бы побрал твою совесть!" - подумал я; во мне нарастало брезгливое презрение к этому старому капитану, который при всей своей благородной наружности держался столь малодушно.
- Ну, выкладывайте, - насмешливо сказал я. - Мы случайно встретимся с французским судном или, предположим, с американским; ведь это и есть наша цель, не так ли?
- Да, с американским. Именно это и есть наша цель.
- И уж тут-то мы себя покажем, я ручаюсь! Ай-яяй! И это бывший капитан пакетбота!
Я прикусил язык; наш разговор вдруг показался мне на редкость нелепым, да и на что он пытается меня толкнуть? Чего ради я разглагольствую перед седовласым моряком на его же собственном корабле и взываю к его доблести! Нет, конечно, меня дурачат, подстрекают самоуверенного профана поучать мастера и знатока своего дела на потеху всем богам и людям. И капитан Коленсо, конечно, исподтишка смеется надо мною и старается только об одном - так или иначе от меня избавиться. Еще минута - и даже Овценог поймет, что надо мной подшутили. А я, признаться, не переношу, когда надо мной смеются; другим это, может быть, и на пользу, во мне же мигом просыпается дух противоречия.
Но ежели капитан Коленсо и потешался надо мною, он весьма умело это скрывал. Со старческой нерешительностью он поглядывал то на меня, то на Сусанну.
- Я ничего более не могу вам объяснить, сэр. Последствия... Я мог бы смягчить их для вас... и все же вам придется рисковать. - Он было умолк, потом принялся меня уговаривать. - Прошу вас, не настаивайте, сэр, очень вас прошу! Я вынужден просто умолять вас об этом, сэр!
- И все же я настаиваю, - отвечал я с поистине ослиным упрямством. - Говорю вам, я не боюсь никаких опасностей. Но ежели вы непременно хотите отправить меня на катере вместе с моими друзьями, придется вам свистать наверх всю вашу команду и пускай стащат меня по трапу силой. Вот вам мое последнее слово.
- Ах, боже мой, боже мой! Скажите, по крайности, сэр, вы не женаты?
- Покуда имею несчастье оставаться холостяком. - И я отвесил поклон Сусанне, но дама эта как раз поворотилась ко мне своей широкой спиною, и поклон мой пропал втуне. - Кстати, - продолжал я, - не будете ли вы столь любезны ссудить мне перо, чернила и писчую бумагу? Я бы хотел переправить на берег письмо, чтобы его сдали на почту.
Сусанна пригласила меня следовать за нею; мы спустились в чисто прибранную, даже щегольскую кают-компанию, где спугнули двух довольно хорошеньких девиц: одна протирала вращающийся стол красного дерева, другая полировала медную дверную ручку. Они собрали свои тряпки, поспешно присели передо мною и исчезли по приказанию Сусанны, а она предложила мне сесть за стол и подала все, что надобно для письма. Кают-компания освещалась широким кормовым иллюминатором; справа и слева двери, тоже красного дерева, по-видимому, вели в спальные каюты; все филенки, не говоря уже о медных ручках и пластинках на дверях, сияли так, что в них можно было смотреться, как в зеркало, и даже бриться. "Но откуда здесь, на борту капера, столько женщин?" - подумал я, пробуя на ногте перо и принимаясь за первое в моей жизни любовное послание.
"Любимая, спешу сообщить тебе, что воздушный шар благополучно спустился и твой преданный Энн находится сейчас на борту..."
- Кстати, мисс Сусанна, как называется ваш бриг?
- Он называется "Леди Нипеан", а я мужняя жена и мать шестерых детей.
- Примите мои поздравления, сударыня, - отвечал я, поклонился и продолжал писать.
"... брига, который называется "Леди Нипеан" и идет из Фалмута в..."
- Простите, сударыня, но куда мы держим путь?
- Кажется, к Массачусетсу.
- Ах, вам так кажется?
Она кивнула.
- Молодой человек, послушайтесь моего совета и ворочайтесь восвояси.
- Сударыня, - сказал я неожиданно для самого себя, - я беглый военнопленный француз. - И тут, сжегши, как говорится, за собою все мосты, я откинулся в кресле, и мы поглядели друг другу прямо в глаза. - Я захватил с собой малую толику денег, но сердце мое осталось там, откуда я бежал, - продолжал я, все так же глядя ей в глаза. - Я пишу это письмо той, кому отдано мое сердце, прекрасной дочери Британии. Что вы на все это скажете?
- Что ж, - задумчиво произнесла Сусанна, - пути господни неисповедимы. Может, для вас так будет легче.
Видно, вся команда на этом корабле изъяснялась загадками. Я снова взялся за перо.
"...к Массачусетсу в Соединенных Штатах Америки, а оттуда я надеюсь незамедлительно перебраться во Францию. У тебя, верно, есть новости, дорогая, но боюсь, они еще не так скоро до меня дойдут. И все-таки даже если тебе вовсе нечего написать мне, кроме этих нескольких слов: "Я люблю тебя, Энн", - напиши их и передай мистеру Робби, он перешлет письмо мистеру Роумену, а уж тот, может быть, сумеет как-нибудь тайком переправить его в Париж, улица дю Фуар, 16. Письмо надобно адресовать вдове Жюпиль для передачи "капралу, который когда-то хвалил ее белое вино". Она непременно вспомнит: ведь человек, который имел мужество похвалить это вино, стоит того, чтобы о нем помнили, ибо он единственный в своем роде, среди всех французских солдат, второго такого не сыскать. Ежели к тебе явится юнец по имени Роули, можешь всецело положиться на его преданность, но боже тебя упаси довериться его сообразительности. А теперь целую имя "Флора" (шлюпка уже дожидается) и до того часа, когда я приеду за тобою, чтобы уже век с тобой не разлучаться, остаюсь твоим пленником.
Энн".
Собственно, у меня была еще причина поскорее закончить и запечатать письмо. Качка, хоть и небольшая, была чувствительна, и в душной каюте голова моя уже начала кружиться. Я поспешил на палубу и едва успел пожать руки моим спутникам и отдать письмо Байфилду с просьбою отослать его по указанному адресу.
- А если за ваше участие в этом приключении вас потянут к ответу, обратитесь к майору Шевениксу; он сейчас находится в Эдинбургском замке и неплохо осведомлен о моих делах, - сказал я. - Майор - человек чести и не откажется вам помочь. И Далмахой тоже подтвердит, что вы знали меня лишь как мистера Дьюси.
Затем я сунул в руку Далмахою деньги на путевые расходы для него и Овценога.
- Дорогой мой, - забормотал Далмахой, - мне и в голову не приходило... ежели вы совершенно уверены, что это для вас не обременительно... разве что только взаймы... и чертовски любезно с вашей стороны, прямо скажу.
Он заставил катер подождать и написал расписку, в которой именовал меня Лордом, раздающим милостыню, и Казначеем Советуса Крэмондской академии. Тем временем Овценог с чувством пожал мне руку.
- Это было незабываемое путешествие, сэр, - молвил он. - Мне найдется что порассказать супруге, когда я ворочусь домой.
Я подумал, что и у супруги тоже найдется, что ему сказать, и, пожалуй, еще побольше, чем у него. Наконец он спустился на катер, и, когда они отвалили, Далмахой весело нахлобучил ему шляпу чуть не на нос в виде, так сказать, прощального салюта.
- Брасопить реи! Право руля! - скомандовал капитан Коленсо. Команду выполнили, "Леди Нипеан" понемногу стала набирать ход, а я стоял у фальшборта, глядел вслед моим друзьям и пытался уверить себя, что на свежем воздухе мне легчает.
Капитан Коленсо заметил, что я не в своей тарелке, и посоветовал спуститься вниз и лечь; измученный, я ответил какой-то дерзостью, но он ласково взял меня под руку и, словно капризного ребенка, повел вниз. Я прошел через кают-компанию, дверь красного дерева захлопнулась за мною - я был в отведенной мне каюте... И теперь уж на следующие двое суток благоволите оставить меня в сем уединении. Ужасные то были часы.
Но и через двое суток мне было невесело, и я все еще почти не мог есть. Корабельные дамы заботливо за мной ухаживали и пытались раздразнить мой аппетит легчайшей морской диетой. Матросы ставили для меня кресло на палубе и, проходя мимо, сочувственно и уважительно кланялись. Все как один были неизменно добры ко мне, но при этом до неправдоподобия молчаливы. Бриг и его экипаж окутывала, подобно все густеющему туману, какая-то тайна, и я бродил по палубе, точно в нескончаемом дурном сне, теряясь в самых невероятных догадках. Начать с того, что на борту восемь женщин, - чересчур много для серьезного каперства: и все они дочери, невестки или внучки капитана Коленсо. Что до мужчин - а их было числом двадцать три, - то те из них, кто не носил фамилию Коленсо, прозывались Пенгелли, и почти все, судя по страдальческим позеленевшим физиономиям и неуклюжим движениям, - народ сугубо сухопутный. Походка у них была такая, словно они только что оторвались от плуга, хотя на лицах уже не осталось здорового загара и румянца - отпечатка работы в поле, на свежем воздухе.
Дважды в день, а по воскресеньям трижды, эта престранная команда собиралась на полуюте, обнажала головы, и начиналось богослужение, назвать которое неистовством - значит еще ничего не сказать. Сперва все шло вполне пристойно, капитан Коленсо дрожащим голосом излагал какую-либо главу Священного писания. Но постепенно (и особливо в час вечерней службы) слушатели воодушевлялись и так часто повторяли "аминь", точно открывали беглый огонь. Мало-помалу они доходили до исступления и разражались благодарственными кликами, все более и более разжигая друг друга; они теснились к "кафедре" (ею служил пушечный лафет) и, отчаянно бия себя в грудь, поочередно, наперебой, до хрипоты каялись в грехах, в то время как остальные рыдали, кричали "Еще, еще!" и даже подпрыгивали на месте. "Говори, говори, брат!" - восклицали они. "Вот оно, просветление. Искупаем грехи свои! Душа спасется!" Минут десять, а то и пятнадцать на корабле царило вавилонское столпотворение, он поистине превращался в сумасшедший дом. Затем буйство стихало так же внезапно, как началось, капитан отпускал команду, все расходились по своим обычным делам, и лица вновь становились непроницаемы, разве лишь слегка подергивались после только что испытанного душевного потрясения.
А еще через пять минут просто не верилось, что все эти люди способны на такие взрывы чувств. Капитан Коленсо, заложив руки за спину, вновь принимался мерить шагами шканцы, по-стариковски волоча ноги и с обычной кроткой рассеянностью оглядывая корабль. Порою он приостанавливался и мягко поучал какого-нибудь неумелого матроса, что неуклюже брасопил реи либо не по правилам вязал морские узлы. Он никогда никого не распекал, редко возвышал голос. Манерой говорить и легкостью, с какою он повелевал людьми, капитан разительно отличался от всех остальных членов своего семейства. Однако же я, кажется, понял, отчего все они столь беспрекословно ему повинуются. Самый неумелый из этих горе-моряков вязал узлы и делал любую работу (как правило, из рук вон плохо) с видом столь серьезным и сосредоточенным, будто решал тем самым иную, куда более сложную и возвышенную задачу.
В середине второй недели плавания мы попали в шторм, нас закружило, завертело, но, по счастью, ненадолго, потому что шторм задел нас только краем, однако же для человека сухопутного и эта недолгая встряска была тяжким испытанием. Уже совсем под вечер я, наконец, высунул нос на палубу и огляделся. Огромные сорокафутовые валы швыряли наш корабль из стороны в сторону, и фальшборт временами так кренился, что, высунувшись из люка трапа, я упирался взглядом в скользящую серую бездну и чувствовал себя как муха на стене. Усталое деревянное тело "Леди Нипеан" неслось вперед по бурным валам, под одним только малым парусом, остальные были туго зарифлены. Капитан приказал убрать брамстеньги и принайтовить орудия в средней части судна, и все же корабль качало так, что кошка и та не удержалась бы на палубе, через которую беспрестанно перекатывались волны. Все попрятались в каюты, наверху оставались лишь капитан да рулевой на полуюте, совсем еще мальчишка - тот самый, что был гребцом на шлюпке, которая нас подобрала. Весь исхлестанный волнами, он мужественно сжимал спицы штурвала и не сводил глаз с рукояти, но по лицу его, бледному, как полотно, видно было, что он ни на миг не забывает о бушующих вокруг валах. На мостике над рулевым возвышался капитан Коленсо в резиновых сапогах и дождевике; он помолодел и весь преобразился; тело легко покачивалось в такт движениям корабля, лицо было спокойное и бодрое, воспаленные от морских брызг глаза чуть сузились, но смотрели зорко и даже сверкали, как у юноши. Чем не герой!
В сердце моем пробудилась горячая симпатия к нему, и на другое утро, когда мы скользили по волнам при умеренном бризе, я воспользовался случаем и поздравил капитана с тем, каким молодцом "Леди Нипеан" показала себя в шторм.
- Да, - рассеянно отозвался он. - Старушка не подвела.
- Надобно полагать, настоящей опасности и не было?
Капитан Коленсо вдруг поднял на меня серьезные глаза.
- Мистер Дьюси, вся моя жизнь - служение господу, и он не потопит судно, которому я вверил свою честь. - И, не давая мне времени понять, что означают эти загадочные слова, он продолжал совсем другим тоном: - Сейчас этому трудно поверить, но в прежние времена моя "Леди Нипеан" была очень шустрая.