– Голову этого человека оценили в двести фунтов, Робин, – сказал Стюарт.
– Неужели это Алан Брек? – воскликнул клерк.
– Он самый, – отвечал его хозяин.
– Черт возьми, это серьезное дело! – проговорил Робин. – Я попробую поговорить с Энди: он лучше всего подойдет.
– Это, кажется, очень трудное дело, – заметил я.
– Ему конца и краю не будет, мистер Бальфур, – отвечал Стюарт.
– Ваш клерк, – продолжал я, – только что упомянул имя Хозизена. Вероятно, это тот Хозизен, которого я знаю, командир брига "Конвент". Неужели вы бы доверились ему?
– Он не особенно хорошо поступил с вами и Аланом, – отвечал мистер Стюарт, – но вообще-то я о нем скорее хорошего мнения. Если бы он по уговору принял Алана на борт своего корабля, то, я уверен, поступил бы с ним честно. Что вы скажете на это, Роб?
– Нет более честного шкипера, чем Эли, – отвечал клерк. – Я доверился бы слову Эли, если бы был вождем Аппина, – добавил он.
– Ведь это он привез тогда доктора, не правда ли? – спросил стряпчий.
– Он самый, – ответил клерк.
– И он же и отвез его? – продолжал Стюарт.
– Да, хотя у того кошель был полон золота и Эли знал об этом! – воскликнул Робин.
– Да, должно быть, трудно составить верное мнение о людях с первого взгляда, – сказал я.
– Вот об этом-то я и забыл, когда вы вошли ко мне, мистер Бальфур, – отвечал стряпчий.
III. Я отправляюсь в Пильриг
Как только я проснулся на следующий день на моей новой квартире, я сейчас же встал и оделся в новое платье. Потом, проглотив завтрак, отправился продолжать свои похождения. Я мог надеяться, что дело Алана уладится. Дело Джемса было гораздо труднее, и я не мог не сознавать, что это предприятие может обойтись мне дорого, как говорили все, кому я открывал свой план. Казалось, что я достиг вершины горы лишь затем, чтобы броситься вниз; что я для того лишь перенес столько тяжелых испытаний, чтобы, достигнув богатства, признания, возможности носить городское платье и шпагу, покончить в конце концов самоубийством, и выбрав притом наихудший вид самоубийства – виселицу, по приказу короля.
"Зачем я это делаю?" – спрашивал я себя, идя по Гай-стриту по направлению к северу через Лейд-Винд.
Сперва я ответил себе, что хочу спасти Джемса Стюарта; правда, на меня сильно подействовало его отчаяние, слезы его жены и несколько слов, сказанных мною при этом случае. В то же время я подумал, что мне довольно безразлично – или должно быть безразлично, – умрет ли Джемс в постели или на эшафоте. Положим, он родственник Алана, но в интересах Алана лучше всего бы сидеть смирно и предоставить королю, герцогу Арджайльскому и воронам по-своему расправиться с Джемсом. Я не мог также забыть, что, когда мы были в беде, он не выказал особенной заботливости по отношению к Алану и ко мне.
Затем мне пришло в голову, что я действую во имя справедливости. "Это прекрасное слово", – подумал я и решил, что, так как, к нашей беде, у нас есть политика, самым важным делом должно быть оказание справедливости и что смерть одного невинного наносит ущерб всему государству.
Потом, в свою очередь, заговорила совесть: она пристыдила меня за то, что я вообразил, будто действую из каких-то высших побуждений, и доказала мне, что я только болтливый, тщеславный ребенок, наговоривший много громких слов Ранкэйлору и Стюарту и теперь из самолюбия желавший выполнить то, чем он похвастался. Совесть нанесла мне еще один удар, обвинив в известного рода трусости, в желании при помощи небольшого риска купить себе безопасность: пока я еще не заявил о себе и не оправдался, я, без сомнения, рисковал каждый день встретить Мунго Кемпбелла или помощника шерифа, которые могли бы узнать и задержать меня. Не было сомнения, что если я успешно сделаю свое заявление, то могу быть спокойнее в будущем. Но когда я здраво отнесся к этому аргументу, то не нашел в нем ничего постыдного. Что же касается остального, то я подумал: "Предо мною два пути, и оба они ведут к одному. Недопустимо, чтобы повесили Джемса, если в моих силах спасти его, и будет смешно, если я, наболтав так много, ничего не сделаю. Счастье Джемса, что я раньше времени похвастался, да и для меня это вышло недурно, потому что я обязан поступить по совести. У меня есть имя и средства джентльмена. Будет плохо, если откроется, что у меня нет благородства джентльмена".
Затем я подумал, что это не христианские мысли, прошептал молитву, испрашивая смелости, которой мне недоставало, решимости честно исполнить свой долг, как делает солдат в сражении… и остаться невредимым.
Эти размышления придали мне твердости, хотя я не закрывал глаза на грозившую мне опасность и на то, что если буду продолжать свое дело, то легко смогу очутиться на ступенях виселицы. Утро было ясное, хотя дул восточный ветер. Его свежее дыхание холодило мне кровь, напоминая об осени, о падающих листьях, о мертвецах, покоившихся в могилах. Мне казалось, что если я умру в этот счастливый период моей жизни, умру за чужое дело, то это будет происками дьявола. На вершине Кальтонского холма дети с криками пускали бумажных змеев, которые ясно вырисовывались на фоне неба. Я заметил, что один, взлетев по ветру очень высоко, упал между кустами дрока. При виде этого я подумал: "Вот так будет и с тобой, Дэви!"
Мой путь лежал через Моутерский холм и вдоль поселка, расположенного на его склоне, среди полей. Во всех домах слышалось гудение ткацких станков; в садах жужжали пчелы; люди переговаривались между собой на незнакомом мне языке. Впоследствии я узнал, что деревня эта называется Пикарди и что в ней работают французские ткачи на льнопрядильное общество. Здесь мне дали новое указание относительно дороги в Пильриг – место моего назначения. Немного далее у дороги я увидел виселицу, на которой висели два закованных в цепи человека. Их, по обычаю, окунули в деготь, и теперь они болтались на ветру; цепи звенели, птицы кружились над несчастными висельниками и громко кричали. Обойдя виселицу, я натолкнулся на старуху, похожую на колдунью, которая сидела за одним из столбов. Она кивала головой, кланялась и разговаривала сама с собой.
– Кто это, матушка? – спросил я, указывая на оба трупа.
– Благослови тебя бог! – воскликнула она. – Это мои два любовника, мои два прежних любовника, голубчик мой.
– За что они повешены? – спросил я.
– За правое дело, – сказала она. – Часто я предсказывала им, чем все это кончится. За два шотландских шиллинга, ни на грош больше, оба молодца теперь висят здесь! Они забрали их у ребенка из Броутона.
– Ай, – сказал я скорей себе, чем сумасшедшей старухе, – неужели они наказаны за такой пустяк? Это действительно значит все потерять.
– Покажи свою ладонь, голубчик, – заговорила она, – и я узнаю твою судьбу.
– Нет, матушка, – отвечал я, – я и так достаточно далеко вижу свой путь. Неприятно видеть слишком далеко вперед.
– Я читаю твою судьбу на твоем лице, – сказала она. – Я вижу красивую девушку с блестящими глазами, маленького человека в коричневой одежде, высокого господина в напудренном парике и тень от виселицы на твоем пути. Покажи ладонь, голубчик, и старая Меррэн тебе хорошенько погадает.
Две случайные фразы, которые, казалось, намекали на Алана и на дочь Джемса Мора, так поразили меня, что я бросился бежать от колдуньи, кинув ей медяк, а она сидела и играла монетою в тени, отбрасываемой повешенными.
Если бы не эта встреча, дорога моя вдоль по Лейт-Уокскому шоссе была бы приятнее. Старинный вал пересекал поля, подобных которым по тщательности обработки я никогда не видел. Кроме того, мне нравилась такая деревенская глушь. Но мне все еще слышался звон кандалов на висельниках, мерещились гримасы и ужимки старой ведьмы, и как кошмар меня давила мысль о двух повешенных. Да, печальная судьба – попасть на виселицу!
Попал ли на нее человек за два шотландских шиллинга или, как говорил мистер Стюарт, из чувства долга – разница была невелика, если этот человек вымазан дегтем, закован и повешен! Может висеть и Давид Бальфур… Другие юноши пройдут мимо по своим делам и безразлично взглянут на него; сумасшедшие старухи будут сидеть у подножия виселицы и предсказывать им судьбу. Нарядно одетые, благородные девушки, пройдя мимо, отвернутся и заткнут себе носы. Я отчетливо представлял этих девушек: у них серые глаза и цвета Друммондов на головных уборах.
Хотя я сильно упал духом, но настроение у меня было все-таки решительное, когда я подошел к Пильригу и увидел красивый дом с остроконечной крышей, расположенный на дороге между группами молодых деревьев. У входа стояла оседланная лошадь лэрда, а он сам находился в кабинете среди ученых сочинений и музыкальных инструментов, так как был не только глубоким философом, но и хорошим музыкантом. Он довольно приветливо принял меня и, прочитав письмо Ранкэйлора, любезно предложил мне свои услуги:
– Чем я могу быть вам полезен, кузен Давид, так как, оказывается, мы кузены. Написать записку к Престонгрэнджу? Это очень легко сделать. Но что написать в этой записке?
– Мистер Бальфур, – сказал я, – я уверен, да и мистер Ранкэйлор тоже, что, если бы я рассказал вам мою историю во всех подробностях, она бы вам не очень понравилась.
– Очень жаль слышать это от вас, милый родственник, – ответил он.
– Я не принимаю вашего сожаления, мистер Бальфур, – сказал я, – мне нельзя поставить в вину ничего, кроме обыкновенных человеческих слабостей. Первородный Адамов грех, отсутствие прирожденной праведности и греховность всей моей природы – вот за что я должен отвечать. Меня научили также, куда обращаться за помощью, – добавил я, заключив по внешнему виду мистера Бальфура, что он будет обо мне лучшего мнения, когда увидит, что я тверд в катехизисе. – Что же касается светской чести, то ни в чем важном не могу упрек-путь себя. Все мои затруднения произошли не по моей воле и, насколько могу судить, не по моей вине. Затруднение мое в том, что я оказался замешанным в политическое недоразумение, о котором, как мне сказали, вы будете очень рады избегнуть упоминания.
– Прекрасно, мистер Давид, – отвечал он, – я рад, что вы таковы, каким вас рекомендует Ранкэйлор. Что же касается ваших политических недоразумений, то вы совершенно правы: я стараюсь быть выше подозрений и, во всяком случае, избегать всего, что могло бы вызвать их. Вопрос в том, – продолжал он, – как я, не зная дела, могу помочь вам?
– Сэр, – сказал я, – я предлагаю вам написать лорду, что я молодой человек из довольно хорошей семьи и со средствами, – все это, как мне кажется, совершенная правда.
– Ранкэйлор ручается за это, – отвечал мистер Бальфур, – и я верю его свидетельству.
– К этому вы можете прибавить, если вам достаточно моего слова, что я хороший сын англиканской церкви, верный королю Георгу и воспитан в этих понятиях, – продолжал я.
– Ни то, ни другое не повредит вам, – сказал мистер Бальфур.
– Затем вы можете написать, что я явился к лорду по очень важному делу, связанному со службой его величеству и отправлением правосудия, – подсказал я.
– Так как я не знаю, в чем дело, то не могу судить о его значении. Очень важное поэтому выпускается. Остальное я могу выразить приблизительно так, как вы предлагаете.
– А затем, сэр, – сказал я, потерев себе подбородок большим пальцем, – затем, сэр, мне бы очень хотелось, чтобы вы ввернули словечко, которое, может быть, могло бы защитить меня.
– Защитить? – спросил он. – Вас? Эта фраза немного смущает меня. Если дело настолько опасно, то, признаюсь, я не особенно расположен вмешиваться в него с закрытыми глазами.
– Мне кажется, я могу в двух словах объяснить, в чем дело, – сказал я.
– Это, пожалуй, было бы самое лучшее, – ответил он.
– Речь идет об аппинском убийстве, – продолжал я. Он поднял обе руки.
– Боже, боже! – воскликнул он.
По выражению его лица и голоса я понял, что лишился покровительства.
– Позвольте объяснить вам… – начал я.
– Покорно благодарю, я больше не желаю слышать об этом. Я совершенно отказываюсь слушать… Ради вашего имени и Ранкэйлора, а может быть, немного и для вас самих я сделаю, что могу, чтобы помочь вам, но о фактах я более не хочу слышать. Кроме того, я считаю своей обязанностью предостеречь вас. Это опасное дело, мистер Давид, а вы еще молоды. Будьте осторожны и обдумайте свое решение.
– Поверьте, что я уже не раз обдумал его, мистер Бальфур, – сказал я. – Обращаю снова ваше внимание на письмо Ранкэйлора, где, надеюсь, он выразил свое одобрение по поводу моего намерения.
– Хорошо, хорошо, – сказал он, – я сделаю для вас, что могу. – С этими словами он взял перо и бумагу, посидел некоторое время размышляя, а затем стал писать, взвешивая каждое слово. – Правильно ли я понял, что Ранкэйлор одобряет ваше намерение? – спросил Бальфур.
– После небольшого колебания он сказал, чтобы я с божьей помощью шел вперед, – сказал я.
– Действительно, тут нужна божья помощь, – заметил мистер Бальфур, заканчивая письмо. Он подписал его, перечел и снова обратился ко мне: – Вот вам, мистер Давид, рекомендательное письмо. Я поставлю на нем печать, не заклеив его, и отдам вам открытым, как того требует форма. Но так как я действую впотьмах, то снова прочту его вам, чтобы вы видели, то ли это, что вам нужно.
...
Пильриг, 26 августа 1751 г.
Милорд!
Позволю себе обратить ваше внимание на моего однофамильца и родственника Давида Бальфура из Шооса, эсквайра, молодого джентльмена незапятнанного происхождения и с хорошим состоянием. Он, кроме того, воспитан в религиозных принципах, а политические его убеждения не оставляют желать ничего лучшего. Мистер Бальфур не рассказывал мне своего дела, но я понял, что он хочет объявить вам нечто касательно слуоюбы его величеству и отправления правосудия – дела, в которых ваше усердие известно. Мне остается прибавить, что намерение молодого джентльмена известно и одобрено несколькими его друзьями, которые будут с волнением следить за исходом дела, успешным или неудачным.
– После чего, – продолжал мистер Бальфур, – я подписался с обычными выражениями почтения. Обратили вы внимание на то, что я написал "несколько ваших друзей"? Надеюсь, что вы можете подтвердить это множественное число.
– Разумеется, сэр. Мое намерение известно и одобрено не одним только человеком, – сказал я. – Что же касается вашего письма, за которое я осмеливаюсь поблагодарить вас, то в нем есть все, на что я только мог надеяться.
– Это все, что я мог написать, – ответил он, – и, зная, в какое дело вы намерены вмешаться, мне остается только молить бога, чтобы этого оказалось достаточно.
IV. Лорд-адвокат Престонгрэндж
Мой родственник оставил меня обедать. "Ради чести дома", – говорил он. Поэтому я еще более торопился на обратном пути. Я не мог думать ни о чем другом, кроме того, чтобы поскорее совершить следующий шаг и отдать себя в руки закона. Для человека в моем положении возможность положить конец нерешительности и искушению была чрезвычайно соблазнительна. Тем более велико было мое разочарование, когда, придя к Престонгрэнджу, я услышал, что его нет дома. Я думаю, что в ту минуту и потом, в течение нескольких часов, это действительно так и было. Но несомненно и то, что, когда адвокат вернулся и весело проводил время в соседней комнате со своими друзьями, о моем присутствии совершенно забыли. Я давно бы ушел, если бы не сильное желание поскорее объясниться и иметь возможность лечь спать со спокойной совестью. Сначала я занялся чтением, так как в маленьком кабинете, где меня оставили, было множество книг. Но читал я очень невнимательно. День становился облачным, сумерки наступили раньше обычного, а кабинет освещался только маленьким окошечком, и я под конец должен был отказаться и от этого развлечения, проведя остаток времени в томительном бездействии. Разговоры в ближайшей комнате, приятные звуки клавикордов и женское пение отчасти заменяли мне общество.
Не знаю, который это был час, но уже стемнело, когда отворилась дверь кабинета и я увидел на пороге высокого человека. Я тотчас же встал.
– Здесь кто-нибудь есть? – спросил он. – Кто вы?
– Я пришел с письмом от лорда Пильрига к лорду-адвокату, – сказал я.
– Давно вы здесь? – спросил он.
– Не решаюсь определить, сколько часов, – отвечал я.
– В первый раз слышу об этом, – продолжал он, пожимая плечами. – Прислуга, верно, забыла о вас. Но вы наконец дождались, я – Престонгрэндж.
С этими словами он вышел в соседнюю комнату. И я по его знаку последовал за ним. Он зажег свечу и сел у письменного стола. Комната была большая, продолговатая, вся уставленная книгами вдоль стен. При слабом пламени свечи ясно выделялась красивая фигура и мужественное лицо адвоката. Однако лицо его было красным, а глаза влажными и блестящими. Он слегка пошатывался, прежде чем сел. Без сомнения, он хорошо поужинал, хотя вполне владел своими мыслями и словами.
– Ну, сэр, садитесь, – сказал он, – и покажите мне письмо Пильрига.
Он небрежно посмотрел начало, поднял глаза и поклонился, когда дошел до моего имени. При последних словах внимание его, однако, удвоилось, и я уверен, что он перечел их дважды. Можете себе представить, как билось мое сердце: ведь теперь Рубикон был перейден и я находился на поле сражения.
– Очень рад познакомиться с вами, мистер Бальфур, – сказал он, окончив чтение. – Позвольте предложить вам стаканчик кларета.
– Осмелюсь заметить, милорд, что вряд ли это будет хорошо для меня, – заметил я. – Как видите из письма, я пришел по довольно важному делу, а я не привык к вину, и оно может дурно повлиять на меня.
– Вам лучше знать, – сказал он. – Но если позволите, я сам не прочь выпить бутылочку.
Он позвонил, и, как по сигналу, явился лакей с вином и стаканами.
– Вы решительно не хотите составить мне компанию? – спросил адвокат. – В таком случае пью за наше знакомство! Чем могу служить вам?
– Мне, может быть, следует начать с того, милорд, что я пришел сюда по вашему собственному настоятельному приглашению, – сказал я.
– У вас есть передо мной некоторое преимущество, – отвечал он, – должен сознаться, что до этого вечера я не слыхал о вас.
– Совершенно верно, милорд. Мое имя вам действительно незнакомо, – сказал я. – А между тем вы уже довольно давно желаете познакомиться со мной и даже заявили об этом публично.
– Мне бы хотелось получить от вас некоторое разъяснение, – возразил он.
– Не послужит ли вам некоторым разъяснением, – сказал я, – то, что если бы я желал шутить – а я вовсе не расположен это делать, – я, кажется, имел бы право требовать от вас двести фунтов.
– В каком это смысле? – спросил он.
– В смысле награды, объявленной за мою поимку, – ответил я.
Он сразу поставил стакан и выпрямился на стуле, на котором сидел развалившись.
– Как мне понимать это? – спросил он.