– Мои показания могут спасти невинного человека, – сказал я, – а меня не допускают в свидетели. Что бы вы сделали на моем месте? Вы знаете, что это значит, – ведь ваш отец тоже в опасности. Покинули бы вы несчастного? Меня хотели подкупить: обещали мне золотые горы, чтобы заставить меня от него отказаться, были пущены в ход все средства. А сегодня один негодяй объявил мне, что меня хотят лишить моего честного имени! Меня хотят впутать в дело об убийстве: они хотят доказать, что я ради платья и денег задержал Гленура своими разговорами; меня хотят опозорить и убить. Если со мной поступят таким образом, со мной, едва достигшим совершеннолетия, если такую историю будут рассказывать обо мне по всей Шотландии, если вы тоже поверите ей и мое имя станет позорным, то как мне перенести это, Катриона? Это невозможно! Это больше, чем может вынести душа человеческая!
Я говорил беспорядочно, отрывистыми фразами. Когда же я умолк, то увидел, что она глядит на меня испуганными глазами.
– Гленур! Это аппинское убийство, – сказала она тихо, но с большим удивлением.
Провожая ее, я повернул обратно, и теперь мы приближались к вершине холма над деревней Дин. При ее словах я как вкопанный остановился против нее.
– Боже мой, – воскликнул я, – боже мой, что я наделал! – и схватился рукою за виски. – Как мог я сделать это? Я, должно быть, обезумел, если говорю подобные вещи!
– Ради бога, что с вами случилось? – воскликнула она.
– Я дал слово, – простонал я, – я дал слово и вот… не сдержал его. О Катриона!
– Скажите мне, в чем дело? – спросила она. – Вы это не должны были говорить? Вы думаете, может быть, что у меня нет чести, что я выдам друга? Смотрите, я поднимаю правую руку и клянусь вам, что буду молчать!
– О, я знаю, что вы сдержите клятву, – возразил я, – но я! Еще сегодня утром я стоял перед ними и смело переносил их взгляды. Я предпочитал умереть позорной смертью на виселице, чем поступить нечестно, а через несколько часов в обыкновенном разговоре на большой дороге нарушаю свое обещание! "Из нашего разговора мне ясно видно, – сказал адвокат, – что могу положиться на ваше честное слово!" Где теперь мое слово? Кто мне теперь поверит? Вы не можете верить мне. Я совсем упал в ваших глазах. Нет, лучше умереть! – Все это я проговорил плачущим голосом, хотя слез у меня не было.
– Мне больно за вас, – сказала Катриона, – но, право, вы слишком совестливы. Вы говорите, что я не поверю вам. Да я бы вам во всем доверилась! Что же касается этих людей, то я и думать о них не хочу! Ведь они хотят поймать вас в ловушку и уничтожить! Фи! Теперь не время унижаться! Поднимите голову! Я буду восторгаться вами, как героем, вами, мальчиком почти одних лет со мною! Стоит ли придавать такое значение нескольким лишним словам, сказанным другу, который скорее умрет, чем выдаст вас!
– Катриона, – спросил я, глядя на нее исподлобья, – правда зто? Вы бы доверились мне?
– Неужели вы не верите моим словам? – воскликнула она. – Я чрезвычайно высокого мнения о вас, мистер Давид Бальфур. Пускай вас повесят. Я вас никогда не забуду, я состарюсь и все буду помнить вас. Мне кажется, что в такой смерти есть что-то великое. Я буду завидовать тому, что вас повесили!
– А может быть, меня запугали как ребенка? – сказал я. – Они, может быть, только смеются надо мной.
– Это мне нужно знать, – ответила она, – я должна знать все. Ошибка, во всяком случае, уже сделана. А теперь расскажите мне все.
Я сел на краю дороги; она опустилась рядом со мной. Я рассказал ей все дело почти так, как написал здесь, пропустив только свои соображения о поведении ее отца.
– Ну, – заметила она, когда я кончил, – вы действительно герой, хотя я никогда бы этого не подумала. Мне кажется также, что вам угрожает опасность. О, Симон Фрэзер! Можно ли было ожидать! Участвовать в таком деле ради жизни и денег! – И вдруг она громко воскликнула: – Ах, мучение! Взгляните на солнце!
Это выражение: "Ах, мучение!" – я впоследствии часто слышал от нее: оно входило в состав ее собственного оригинального языка.
Действительно, солнце уже склонялось к горам.
Она велела мне скоро опять прийти, подала руку и оставила меня в самом радостном волнении. Я не торопился возвращаться на свою квартиру, так как боялся немедленного ареста, но поужинал на постоялом дворе и большую часть ночи одиноко бродил среди ячменных полей, так ясно чувствуя присутствие Катрионы, точно нес ее на руках.
VIII. Наемный убийца
На следующий день, 29 августа, я пришел на свидание к адвокату в новом платье, сшитом по моему заказу.
– А, – сказал Престонгрэндж, – вы сегодня очень нарядны; у моих барышень будет прекрасный кавалер. Это очень любезно с вашей стороны, мистер Давид, очень любезно! О, мы еще прекрасно поживем, и мне кажется, что ваши невзгоды с этого времени почти закончились.
– У вас есть что-нибудь новое для меня? – воскликнул я.
– Сверх ожидания, да, – отвечал он. – Ваши свидетельские показания в конце концов все-таки будут приняты. Вы, если желаете, можете поехать со мной на суд, который состоится в Инвераре в четверг, 21 сентября.
Я от удивления не находил слов.
– А пока, – продолжал он, – я хотя и не прошу вас возобновить свое обязательство, но должен посоветовать вам все держать в тайне. Завтра с вас снимут предварительное показание. Чем менее лишнего будет сказано, тем лучше.
– Постараюсь быть скромным, – сказал я. – Я думаю, что обязан вам этою милостью, и от души благодарю вас. После вчерашнего, милорд, это мне кажется раем. Я едва могу поверить.
– Надо, однако, постараться поверить, – сказал он успокоительно. – Я очень рад, что вы считаете себя обязанным мне: вы можете вскоре, даже сейчас же отплатить мне. Дело значительно изменилось. Ваши показания, которыми я сегодня не буду беспокоить вас, без сомнения, повлияют на исход дела относительно всех заинтересованных в нем лиц, и потому мне в разговоре будет легче коснуться с вами одного обстоятельства…
– Милорд, – прервал я, – извините, что я перебиваю вас, но как это удалось сделать? Препятствия, о которых вы говорили мне в субботу, даже мне показались непреодолимыми. Как же все устроилось?
– Милейший мистер Давид, – отвечал он, – я не вправе разглашать "даже вам", как вы говорите, совещания правительства. Вы должны удовольствоваться самим фактом.
Говоря это, он глядел на меня с отеческой улыбкой, играя в то же время новым пером. Мне казалось невозможным, чтобы в его словах была тень обмана, но, когда он придвинул к себе лист бумаги, обмакнул перо в чернила и снова обратился ко мне, я уже не чувствовал этой уверенности и инстинктивно насторожился.
– Я желал бы коснуться одного обстоятельства, – начал он. – Я намеренно оставил его прежде в стороне, но теперь этого больше не нужно. Это, разумеется, не имеет отношения к допросу, который будет производиться другим лицом и представляет для меня только частный интерес. Вы говорите, что встретили Алана Брека на холме.
– Да, милорд, – отвечал я.
– Сейчас же после убийства?
– Да.
– Говорили с ним?
– Да.
– Вы, вероятно, знали его еще раньше? – вскользь спросил он.
– Не могу догадаться, почему вы так думаете, милорд, – отвечал я, – но я действительно знал его.
– Когда вы снова расстались с ним? – спросил он.
– Я отказываюсь отвечать, – сказал я, – этот вопрос будет мне предложен в суде.
– Поймите же, мистер Бальфур, – сказал он, – что мой вопрос не может повредить вам. Я обещал сохранить вам жизнь и честь и, поверьте, смогу сдержать свое слово. Поэтому вам нечего тревожиться. Вы, кажется, полагаете, что можете помочь Алану, а между тем говорите о благодарности, которую – вы заставляете меня сказать это – я действительно заслужил. Множество различных соображений подсказывают одно и то же. Я никогда не откажусь от мысли, что если бы вы только захотели, то могли бы навести нас на след Алана.
– Милорд, – сказал я, даю вам слово, что я даже не подозреваю, где Алан.
Он на минуту остановился.
– А как его можно найти? – спросил он. Я сидел перед ним как чурбан.
– Так вот какова ваша благодарность, мистер Давид! – заметил он. Опять наступило молчание. – Ну, – сказал он, вставая, – мне не везет: мы не понимаем друг друга. Не будем больше говорить об этом. Вы получите извещение, когда, где и кто будет вас допрашивать. А теперь мои барышни, вероятно, ждут вас. Они никогда не простят мне, что я задерживаю их кавалера.
Вслед за этими словами я был передан в распоряжение трех граций, которые были разряжены так, как я и вообразить не мог, и составляли очаровательный букет.
Когда мы выходили из дверей, случилось маленькое событие, которое имело, как оказалось, очень важные последствия. Я услышал громкий свист, прозвучавший точно короткий сигнал, и, оглянувшись вокруг, на миг заметил рыжую голову Нэйля, сына Дункана. В следующую минуту он уже исчез, и я не увидел даже края платья Катрионы, которую, как я подумал, вероятно, сопровождал Нэйль.
Мои три телохранителя повели меня по Бристо и Брунтсвильд-Линкс. Отсюда дорога привела нас в Гоп-Парк – красивый сад с дорожками, усыпанными гравием, со скамейками, навесами и охраняемый сторожем. Дорога туда была немного длинна. Две младшие леди напустили на себя усталый вид, что ужасно тяготило меня, а старшая смотрела на меня почти со смехом. И хотя я старался себя уверить, что на этот раз являюсь им в лучшем свете, чем накануне, мне стоило большого труда держаться независимо. Когда мы пришли в парк, я очутился в обществе восьми или десяти молодых джентльменов – среди них было несколько офицеров, большинство же были адвокаты, – окруживших трех красавиц и пожелавших сопровождать их. Хотя меня представили всем очень любезно, но, казалось, обо мне немедленно все забыли. Молодые люди в обществе похожи на диких зверей: они или нападают на чужого человека, или без всякой вежливости и, если можно так сказать, человеколюбия пренебрегают им. Я уверен, что если бы очутился среди павианов, то меня встретили бы точно так же. Некоторые адвокаты принялись острить, а офицеры шуметь, и я не могу сказать, кто из них больше раздражал меня. За их манеру держать шпагу или прикасаться к полам кафтана я бы из зависти охотно вытолкал их из парка. Я уверен, что они, со своей стороны, чрезвычайно завидовали мне потому, что я явился сюда в таком прелестном обществе. Вследствие всего этого я скоро оказался позади и чопорно выступал в тылу всей веселой компании, погруженный в собственные думы.
Меня вывел из раздумья один из офицеров, лейтенант Гектор Дункансби, хитрый и неуклюжий гайлэндер. Он спросил, не Пальфуром ли меня зовут.
– Да, – отвечал я не особенно любезно, так как находил, что тон его недостаточно вежлив.
– А, Пальфур, – сказал он и продолжал повторять: – Пальфур, Пальфур!
– Я боюсь, что мое имя не нравится вам, сэр? – спросил я, досадуя на самого себя, что сержусь на этого неотесанного малого.
– Нет, – отвечал он, – но я думал…
– Я бы посоветовал вам лучше не заниматься этим, сэр, – заметил я. – Я уверен, что это неподходящее для вас занятие.
– Слыхали вы когда-либо, где Алан Грегор нашел щипцы? – сказал он.
Я спросил, что он хочет этим сказать, и он, отрывисто смеясь, отвечал, что я, вероятно, в том же месте нашел кочергу и проглотил ее.
Я не мог не понять его намерения и вспыхнул.
– Прежде чем наносить оскорбления джентльмену, – сказал я, – я бы научился правильно говорить по-английски.
Подмигнув мне и кивнув, он взял меня за рукав и спокойно вывел из Гоп-Парка. Но как только гуляющие не могли нас больше видеть, его обращение переменилось.
– Ах вы лоулэндский негодяй! – закричал он и кулаком ударил меня по челюсти.
Я в ответ нанес ему такой же, если не более сильный.
Он отступил немного и вежливо снял передо мною шляпу.
– Я думаю, что ударов довольно, – сказал он. – Я считаю себя оскорбленным! Где видана такая наглость, чтобы королевскому офицеру осмелились говорить, что он не знает английского языка? У нас в ножнах есть шпаги, а поблизости – королевский парк. Хотите вы идти вперед или позволите мне указать вам дорогу!..
Я поклонился ему в ответ, пропустил его вперед и сам пошел за ним. Я слышал, что он по дороге что-то бормотал себе под нос об английском языке и о королевском мундире, так что я имел основание думать, что он серьезно оскорблен. Но его поведение в начале нашего знакомства опровергло это предположение. Было очевидно, что он пришел с намерением затеять со мной ссору, справедливую или несправедливую – все равно; было очевидно также, что здесь крылись новые козни моих врагов. Мне было ясно, что на этой дуэли убит буду я.
Когда мы пришли в суровый, скалистый, пустынный Кингс-Парк, мне несколько раз хотелось повернуться и убежать, так мало я был расположен показать свое неумение фехтовать и так мне не хотелось умереть или даже получить рану. Но я сообразил, что если ненависть моих врагов не остановилась перед этим, то, весьма вероятно, не остановится ни перед чем; и что хотя неприятно быть проколотым шпагой, но все-таки лучше, чем умереть на виселице. Я сообразил, кроме того, что своими неосторожными и дерзкими словами и быстрым ударом преградил себе все пути к отступлению; что если я даже убегу, то противник мой, по всей вероятности, будет преследовать и поймает меня, и к остальным моим невзгодам еще прибавится бесчестие. В конце концов я продолжал идти за ним, как преступник идет за палачом, без искры надежды в сердце.
Мы миновали утесы и пришли в Хентерс-Пог. Здесь, на площадке, поросшей дерном, мой противник обнажил шпагу. Никто не видел нас, кроме нескольких птиц. Мне ничего не оставалось, как последовать его примеру и стать в позицию, стараясь казаться как можно спокойнее. Но, видимо, это не удовлетворило мистера Дункансби, который нашел какую-то ошибку в моих действиях, остановился, пристально посмотрел на меня, отошел, затем снова сделал выпад и стал угрожать мне поднятым вверх острием шпаги. Так как у Алана я не видел таких приемов и, кроме того, был очень встревожен мыслью о близкой смерти, то совершенно растерялся и беспомощно стоял, желая только одного – убежать.
– Что с вами? – закричал лейтенант и внезапным выпадом выбил шпагу из моих рук, отбросив ее далеко в камыши.
Этот маневр он повторил трижды. Когда я на третий раз принес обратно свое опозоренное оружие, я увидел, что он вложил свою шпагу в ножны и ожидал меня с сердитым видом, засунув руки за борт мундира.
– Будь я проклят, если дотронусь до вас! – воскликнул он и с горечью осведомился, какое я имею право выходить на дуэль с "шентльменом", если не умею отличать острую сторону шпаги от тупой.
Я отвечал, что в этом виновато мое воспитание, и спросил, признает ли он, что я, приняв его вызов, дал ему удовлетворение и что в трусости он меня не может упрекнуть.
– Это правда, – сказал он, – я сам храбр как лев. Но стоять, как вы, ничего не понимая в фехтовании, – уверяю вас, я не способен на подобное дело. Я очень сожалею, что ударил вас, хотя, мне кажется, вы ударили меня еще сильней: у меня до сих пор трещит голова. Если бы я только знал, как обстоит дело, то, уверяю вас, не согласился бы на подобную штуку.
– Хорошо сказано, – отвечал я. – Я уверен, что вы не захотите во второй раз действовать по наущению моих личных врагов.
– Разумеется, нет, Пальфур, – сказал он. – Мне кажется, что и со мной поступили нехорошо, заставив сражаться со старой бабой или, что все равно, с малым ребенком! Я это скажу Ловату и, ей-богу, вызову его самого!
– Если бы вы знали, в чем причина моей ссоры с мистером Симоном, – сказал я, – вы были бы еще более возмущены тем, что вас вмешивают в подобные дела.
Он поклялся, что верит этому, потому что все Ловаты испечены из одной муки, которую молол сам дьявол. Затем он вдруг пожал мне руку и объявил, что я все-таки порядочный малый, но только жаль, что мое воспитание так запущено, и, что если у него будет время, он сам позаботится о нем.
– Вы можете оказать мне гораздо большую услугу, – сказал я и на вопрос, в чем она состоит, прибавил: – Пойдемте вместе со мной к одному из моих врагов и удостоверьте, как я вел себя сегодня. Это будет настоящей услугой. Хотя мистер Симон на первый раз и прислал мне любезного противника, но в мыслях у него было убийство. Он пошлет другого, за другим – третьего. А так как вы видели мое умение обращаться с холодным оружием, то сами можете судить, каков будет результат.
– Мне бы тоже это не понравилось, если бы я сражался на шпагах вроде вас! – воскликнул он. – Но я помогу вам, Пальфур. Ведите!
Если, направляясь в этот проклятый парк, я шел медленно, то на обратном пути, мои ноги несли меня очень быстро. Помню, что я ощущал сильную жажду, по дороге напился у колодца святой Маргариты и что вода показалась мне необычайно вкусной. Мы прошли через церковь, вышли из церковной двери, спустились нижним ходом и прямо пришли к дому Престонгрэнджа, сговорившись по дороге о подробностях предстоящего разговора. Лакей заявил, что хозяин дома, но занят с другими джентльменами очень секретным делом и приказал не принимать.
– Мое дело займет всего три минуты, и я не могу ждать, – сказал я. – Можете сказать, что оно вовсе не секретно и я даже буду рад свидетелям.
Когда лакей довольно неохотно отправился с нашим поручением, мы решили последовать за ним в переднюю, куда доносились голоса из соседней комнаты. Там заседали трое: Престонгрэндж, Симон Фрэзер и мистер Эрскин, пертский шериф. А так как они собрались для совещания по поводу аппинского убийства, то мое появление, очевидно, помешало им. Однако они согласились принять меня.
– Ну, мистер Бальфур, что вас опять привело сюда? И кого это вы ведете с собой? – спросил Престонгрэндж.
Фрэзер молча глядел на стол.
– Он пришел сюда, чтобы принести свидетельство в мою пользу, милорд, и мне кажется, что вам необходимо выслушать его, – ответил я и повернулся к Дункаисби.
– Я должен заявить, – сказал лейтенант, – что сегодня дрался на дуэли с Пальфуром в Хентерс-Пог, о чем теперь чрезвычайно жалею, а также, что он вел себя как только можно требовать от джентльмена и что я питаю большое уважение к Пальфуру.
– Благодарю вас за ваше честное заявление, – сказал я.
Затем Дункансби поклонился и вышел из комнаты, как мы условились заранее.
– Какое мне дело до этого? – спросил Престонгрэндж.
– Я объясню это вам в двух словах, милорд, – сказал я. – Я привел этого джентльмена, королевского офицера, чтобы мне была оказана справедливость. Я думаю, что теперь мое чувство чести удостоверено. До известного дня – вы знаете до какого, милорд, – будет совершенно бесполезно натравливать на меня других офицеров. Я не соглашусь прорубать себе дорогу сквозь весь гарнизон замка.