Теперь Богуслав возвращался на театр военных действий в Литве. Его возмущал факт, что соседний задвинский Дю-набург (или по-русски Двинск) все еще под московитами, и Слуций князь снарядил и отправил туда свою хоругвь, чтобы громить всех фуражистов и все разъезды неприятеля на всех дорогах к городу. Этим полезным делом радзивилловские драгуны и занимались долгое время. Своими дерзкими рейдами и наскоками на отряды и обозы московитов Богуслав застращал московитский гарнизон Дюнабурга настолько, что когда он с ротмистром Сливой и Отто Шверином подъехал к стенам города, осматривая в подзорную трубу его бастионы, то из ворот Дюнабурга выехало несколько всадников с белым флагом. Они предложили обсудить условия сдачи города.
- Кажется, у меня получается брать города без боя, - усмехнулись тоненькие аккуратно подстриженные усики Богуслава, когда он поворачивался к Шверину. Намекал же Слуцкий князь на то, что и напуганный гарнизон Вильны сдался ему без боя.
Воевода московского гарнизона Мышкин пригласил Богуслава для разговора внутрь города. "Они гостеприимны. Это хорошо, - думал про себя Слуцкий князь, - значит худо им там, в городе. Они в моих руках". Московскому гарнизону и в самом деле было худо. Враждебное отношение горожан, угроза восстания, опасные засады литвин на дорогах, а тут еще и Радзивилл со своей знаменитой хоругвью. Знал Мышкин, что нет и не будет ему помощи, что московитские полки стянуты боями по всему Витебскому воеводству, и что до задвинского княжества им уж точно нет дела. Пришло время сдавать город. Однако - и тут Богуслав явно торопился одевать себе на голову лавровый венок - сдавать город на определенных условиях. История с отсечением головы Шейна за то, что не смог захватить Смоленск тридцать лет назад, надолго въелась в память всем воеводам Московии. И несмотря на то, что, как казалось, Алексей Михайлович не страдал увлечением отрубания голов за подобные вещи, воеводы предпочитали перестраховываться и не накликать царского гнева. Вот и у Мышкина, чтобы царь не карал его за трусость, созрел план.
- Вы нас отпускаете с оружием и под знаменами, - предлагал воевода Богу славу, - ну, а мы без боя отдаем вам город.
Богуслав задумчиво почесывал свой решительный квадратный подбородок с ямочкой, что так нравилась всем светским дамам.
- Меня гложат большие сомнения, - отвечал Радзивилл, - вы, московиты, настолько плохо зарекомендовали себя здесь, что я опасаюсь, что вы не будете по дороге грабить и убивать тех, кто еще остался в нашей несчастной стране. Нет. Оружие я вам брать не разрешу. Только знамена, да и то не все.
"Что же я скажу царю? Взял, и ушел из города?" - в отчаянье думал Мышкин.
- Нет, господин Радзивилл, я на это пойти не могу, - отвечал московский воевода…
Переговоры затягивались. Богуслав не мог отпустить московитов с оружием, и у него на то были веские причины, но и не менее веские причины заставляли Мышкина не сдавать оружие. Пока шли переговоры, драгуны Богуслава перехватили двух царских курьеров и разбили аванград шедшего к Дюнабургу подкрепления, заставив подмогу ретироваться.
- А скажите, что порох и пули у вас все вышли, что только из-за этого и отступили, а мушкеты побросали, чтобы легче было уйти от преследования, - предлагал Богуслав Мышкину.
Теперь задумчиво чесал бороду Мышкин. Ему предложение Слуцкого князя понравилось.
- Но тогда вы оставьте нам знамена, - торговался воевода.
- Нет, не могу. Знамена вы тоже, скажите, что побросали, когда спешно отступали.
- Незавидное же вы мне оступление предлагаете, - ворчал обиженно Мышкин.
- А вы что хотели? - усмехался Богуслав, не имея желания уступать каким-то варварам. - Хотя можно пару знамен и оставить. С условием, что вы прежде торжественно, официально, перед воротами города покладете все свои хоругви у моих ног. Я подчеркиваю - все! Потом я вам кое-какие разрешу забрать и адью!
- И что? - не понял Мышкин.
- Уезжайте! Sine omni intermissione, что значит хутенько, без передышки…
Мышкин думал. Думал, что, возможно, Богуслав снимет осаду и уйдет, тогда и сдавать ничего не надо. Пугало Мышкина и то, что для царя Двинск, он же Дюнабург, являлся городом важным… Вот так дни шли, а осада Богуслава мирно стояла у стен задвинской столицы.
Глава 18 Пан или пропал
Не то дым, не то утренний туман стелился по плоскому заросшему кустарниками и приземистыми деревьями берегу Лучесы. Сиреневые силуэты людей за белыми стволами берез суетливо выстраивались, готовясь отразить последнюю атаку врага. Последнюю атаку… Пороха и пуль хватало, чтобы двадцать пехотинцев дали залп, затем еще одиннадцать… И все! По два выстрела осталось на гусар и по одному для драгун. Четыре - для пушки… Далее в ход могли идти только клинки. План Кмитича был прост - отбиваемся и тут же атакуем гусарами, ибо без пороха сопротивление теряет всякий смысл. ІСмйтйч пусть и не надеялся, но скорее мечтал, что может быть, на помощь придет Богуслав Радзивилл. Это был единственный человек, кто хоть как-то мог успеть… Михал? По другим сведениям Михал ушел в Польшу… Больше помочь было некому.
Хованский разворачивал для атаки последнюю сотню гусар, в основном состоящую из карел и двух десятков московских бояр. Еще четверо гусар было казаками. В утренней дымке 16 июня Кмитич расслышал ржанье коней, крики приказов, звук трубы…
- Приготовились! Идут! - крикнул он пехотинцам. Никто не имел понятия сколько ратников идут на них, поэтому в рядах литвинов воцарилась мертвецкая тишина. Пехотинцы припали к мушкетам. Пушкари замерли с фитилями, пригнувшись к шеям коней, настороженно всматривались вперед драгуны, нервно топтались кони засадной сотни гусар. Никто из гусар не говорил ни слова. Лишь фырканье скакунов, скрип ремней, позвякование уздечек… Порой с шумом колыхнет ветер хоругвь, кто-то нервозно закашляет…
И вдруг…
Или же польский жавнер, а может и ливтин, видимо, чтобы окрепнуть духом, а может для того, чтобы поднять дух других, срывающимся хриплым голосом запел "Богородицу", старый польско-литовский гимн, что ляхские и литвин-ские рыцари пели в былые времена перед важными битвами, пели перед Грюнвальдом, пели перед Оршей.
Bogurodzica dziewica,
Bogiem sławiena Maryja…
Одиноко звучал в сыром воздухе голос жавнера. И тут же хор литвинских гусар дружно подхватил поляка:
U twego syna Gospodzina
Matko zwo I en a, Maryja!
Zyszczy nam, spuści nam…
Странно… Казалось бы, старинный, давно забытый гимн, который не пели уже давным-давно, никто не забыл! За поляком и гусарами подхватили пехотинцы из простых городских мещан и крестьян:
Twego dzieła Krzciciela, bożycze,
Usłysz głosy, napełn myśli człowiecze…
Брови Кмитича взметнулись в удивлении и восхищение: жмайты из роты дивизии Паца также дружно запели:
Słysz modlitwę, jąż nosimy;
A dać raczy, jegoż prosimy:
A na świecie zbożny pobyt,
Po żywocie rajski przebyt.
Люди пели, кто сидел на земле или у дерева вставали один за другим, сжимая мушкеты и сабли. На глазах многих блестели слезы. Слезы навернулись и на глаза Кмитича. Он также стоял и пел, крепко вцепившись пальцами в рукоять своей карабелы. Кажется, в эту минуту все могли устремиться в бой на врага, и ни шквал пуль, ни каленые ядра, ни гранаты, ни сабли, ни пики не остановят этих людей в их праведном порыве разгромить опостылевших захватчиков, освободить милую Спадчину, истомившуюся, истосковавшуюся по мирному небу…
- Огня! - рубанул саблей воздух Кмитич. Туман высветил фигуры всадников в каких-то тридцати-сорока шагах от засеки… Рванул зал двадцати пехотинцев жмайтской роты. Люди стреляли прицельно, расчетливо, понимая, что стреляют в последний раз. Грянул второй залп, более тихий, хлопнул выстрел пушки… Слышно было, как ржут кони врага, как кричат люди, как мечутся в тумане их тени - практически вся середина гусарской сотни московитов была высечена пулями. Сам Черкасский был ранен в руку, пулей сбило и его высокую турецкую шапку.
- Атакуй!
- Руби!
Вперед кинулись драгуны и гусары. Их лава налетела на расстроенную поредевшую массу вражеских гусар, с грохотом сшиблась. Захлопали выстрелы седельных пистолетов. Литвины и московиты стреляли друг в друга почти в упор. Но окончательно опрокинуты были остатки новгородского полка. Его уже не было.
- Карата! (Бежим! фин. яз.), - кричали в панике карелы, падая с коней, сбрасывая тяжелые кирасы и шлемы, мешавшие бежать. По ним били сабли и копья, топтали копытами кони. Не единого выстрела уже не звучало с литвинской стороны. Стрелять всем было больше нечем. Лишь зычный крик "Руби!", да свист, разрубающих воздух сабель, лязг металла по металлу, стук копыт да громыхание копий, бьющих по вражеским доспехам… Драгуны и гусары на плечах бегущих смяли московитскую пехоту, рубя ее, прокалывая копьями, топча копытами. Московитским ратникам досталось и от собственных гусар, в панике сметающих все на своем пути.
- Атакуй! - крикнул пехотинцам Сорока. Те с криками и саблями ринулись на позиции Хованского.
- Дьявол! - взвыл Хованский, глядя как повторяются Куш-ликовы горы. Повторяются ли? Нет! Только не сейчас!
- Резерв в бой! - кричал Хованский, глядя, как его оборона превращается в то, что он уже не раз видел: в столпотворение, в хаос. Но сейчас у него было достаточно сил, чтобы остановить этих наглых литвин. По его приказу легкая конница из татар и казаков бросилась на гусар. Их первые ряды тут же были смяты семиаршинными гусарскими пиками, смяты были и вторые ряды, но затем гусары сами увязли в московит-ской коннице, стрелявшей из пистолетов, мушкетов и луков. Выскочили стрельцы, загрохотали их пищали. Сильно потесненные позиции московитов уперлись, встали и теперь сами шли вперед. С отчаяньем раненных львов рубились гусары. Чтобы завалить одного такого бравого шляхтича московитам требовалось три-четыре человека, которых вперед зарубал опытный гусар. Московские кавалеристы предпочитали вышибать гусар не саблей, но выстрелом. Гусары также пустили в ход свои седельные длинноствольные пистолеты. Застучали их выстрелы. С криками вылетали под пулями казаки Хованского из седел. Вновь стали теснить литвинские гусары, вновь пошли вперед, протыкая своими пиками своих врагов, рубя в капусту карабелами.
- На гусар! Вперед! - посылал Хованский свой предпоследний конный резерв из тяжелой боярской конницы. Те несмело пошли вперед, но своей массой остановили продвижение гусар. Вновь закипела ожесточеннейшая рубка, и как бы храбро не бились конные литвины, как бы не рубили врага направо и налево, вновь их стали теснить. Здесь же рубился и Кмитич. Свой пистолет он уже разрядил в голову моско-витского всадника. Второй пистолет все еще торчал круглым наболдашником рукояти из седельной кабуры.
Хованский, сидя в седле белогривого коня, с ухмылкой осматривал сражение в подзорную трубу. Он видел, как отчаянно споротивляются литвины, видел в блестящей каске и самого Кмитича и также видел, что у его соперника нет резервов, а у самого Хованского в обозе еще стоит полтысячи пехоты и сотня драгун иноземного строя, стоят пять пушек… Да, победа будет тяжелой, это было очевидно уже сейчас, но Хованскому было плевать сколько он потеряет людей - четыре тясячи, пять тысяч или все семь. Не важно! Главное, этот ненавистный оршанский полковник будет разгромлен, и самого его, если повезет, бросят связанным к ногам князя Хованского. Убьют Кмитича - тоже хорошо. И даже мертвый оршанский князь будет хорошим подарком за годы поражений и унижений.
* * *
Богуслав все еще стоял под Двинском. Колеблющийся Мышкин его уже изрядно утомил. Теперь Слуцкий князь собирался оставить осаду и идти к Полоцку. По многочисленным донесением из города там уже назревало восстание, жители готовы поднять его, но ждут, кто бы их поддержал с другой стороны стен. Но не только из Полоцка шли гонцы. Неожиданно прискакал весь взмыленный курьер. Он просил помощи для Кмитича.
- Под Витебском на Лучесе идет жестокий бой. Решается судьба города. Часть дивизии Паца сражается против превосходящих сил Хованского, - говорил курьер, с трудом переводя дыхание, словно сам бежал, а не его конь.
- Пац? - усмехнувшись Богуслав взглянул на молодое лицо курьера, парня лет восемнадцати, не более. - Ну, что ж, пускай хоть раз в жизни попотеет наш Великий гетман. Это ему не к молоденьким паненкам приставать и не гусиную печенку жрать! Раз взял булаву, пусть старается. А я иду к Полоцку, мой любый пане. Там тоже решается судьба города. Там тоже нужна помощь. Разорваться на две части я не могу. Увы!..
Или курьер в спешке не успел сказать, или растерялся, или просто это вылетело из его головы, а может и не хватало ума этому молоду парню, но сей незадачливый гонец так и не сказал, что "корпус Паца" это вовсе не сам Великий гетман, это хоругвь Кмитича, где самого Паца вовсе и нет - только его знамена и пехота. Ох, если бы курьер не забыл сказать всех этих простых вещей!.. Ответ Богуслава был бы совсем иным, совсем по-другому спланировал бы он свой маршрут…
* * *
- Уводи пехоту! В рощу уводи! - кричал ІСмйтйч ротмистру Сороке, видя, что жмайты со своими саблями абсолютно беззащитны против пуль московитских пехотинцев, против конных казаков и гусар Черкасского.
- Уходим! - кричал Сорока. Сигнальщик протрубил отход. Но драгуны и гусары продолжали сдерживать натиск вражеской массы. Какой-то казак выстрелил из пистолета прямо в лицо ІСмйтйча. Полковник, защищаясь, машинально поднял руку. Пуля стукнула в металлический щиток, пробив его. Кмитич коротко вскрикнул - пуля обожгла руку. Но полковник тут же перехватил саблю левой рукой, полоснул врага по шее. Кровь хлынула изо рта и шеи казака на его черную бороду, и он с хрипом вывалился из седла. Кмитич, однако, выронил саблю, не удержав ее скользкими от крови пальцами. Он тут же выхватил панциропробойник. И вовремя: на Кмитича на полном ходу несся здоровенный благодаря зеленой фуфайке, одетой сверху доспехов, рыжебородый боярин. Кмитич выставил по направлению к нему длинный граненый клинок, но московит осадил коня и выхватил пистолет. Кмитич на мгновение опередил московита и резко подавшись вперед проткнул тяжелого всадника, как жука булавкой: острый панциропробойник прошел насквозь. Бах! - это выстрелил пистолет в руках поверженного врага. Кмитич вздрогнул - пуля попала в бедро. Московит с выпученными тазами вывалился на левую сторону, унося с собой и панциропробойник. Кмитич остался без оружия. Какой-то гусар тянул поводья его коня в сторону.
- Побережись, пане! - кричал гусар, но вздрогнув, ослабил руку и медленно упал с коня: их в упор из пистолетов расстреливала группа гусар с золочеными двуглавыми орлами на белых кирасах. Едва удерживался в седле и сам Кмитич - еще одна пуля попала в бок, но навылет. Согнувшись и припав к шее коня, оршанский полковник зажимал рану, чертыхаясь, что сил вести бой остается все меньше и меньше. Два гусара, заметив раненного безоружного командира стали защищать его, оттесняя в глубь строя. В этот момент натиск московитов усиливался. Гусар и драгун становилось все меньше и меньше, а к московитам подошло еще двадцать гусар новгородского полка. Их пики впивались в доспехи, сбивали на землю растерявших в пылу боя свои копья литвинских гусар, бьющихся уже одними саблями и панциропробойниками.
- Вот оно! - радовался Хованский, оборачиваясь на осиновую рощицу, где притаились пехотинцы с заряженными мушкетами в испанских касках и набедренных щитках. "Пущу и этих в бой, - думал Хованский, - пусть довершают разгром".
Бум-бум-бум… Словно отдаленный гром, где-то далеко за спиной литвинских позиций, которые уже и нельзя было назвать позициями: ратники Кмитича отступали, отбиваясь группами по десять, двадцать, тридцать человек. Что за грохот? "Что это?" - стали тревожно оборачиваться литвины. Неуж-то окружают? Но Кмитич узнал звук, это был грохот литавр, своих литавр… В какой-то момент в ожесточенном бое наступила пауза. Все, вставая в стременах смотрели, кто там идет под бодрый бой барабанов. Вот уже в воздухе замелькали хоругви на длинных древках… Бело-красно-белые знамена, блеск медных касок тяжелой кавалерии, перья на шляпах драгун…
- Наши! Наши! - кричали пехотинцы, бегущие с саблями вновь из рощи на поле боя.
- Литвины! Пац идет! Радзивилл! - кричали московиты, тревожно указывая пальцами туда, где развевались знамена с красными и белыми цветами, и разворачивался конный строй всадников в блестящих шлемах.
Хованский вскинул подзорную трубу. На хоругви он рассмотрел герб "Трубы". Но знамена виднелись не только с южного направления, но с западного. Литвины быстро шли двумя линиями, сжимая поля боя словно тисками.
- Дьявол! - скрипнул московский князь зубами. - Они повсюду! Это Радзивилл! Пехота вперед! Стреляйте, шельмы! Стреляйте, мать вашу!
Обрадованные неожиданной подмоге, воодушевленные солдаты Кмитича с криками и новой силой бросились на врага, теперь уже пятились московиты, а многие из них разворачивали своих коней и убегали вскачь. Подмога пришла совершенно неожиданно, словно шторм - со всех сторон, как будто вихрь накрыла московитов… На ошеломленных ратников московского князя обрушились хоругвь подоспевших драгун, лихо стрелявших на полном ходу, хоругвь пятигорцев , пять хоругвей венгерской пехоты, две рейтарские и татарские хоругви… К ним с запада присоединился и партизанский отряд в полуторасотню человек из Кривого Села. Как говорил позже командир отряда, к ним пришел неизвестный человек и сказал, чтобы шли на выручку Кмитичу. Командир и сам удивлялся, почему они тут же послушались незнакомца и ринулись на берег Лучесы…
И вот, словно по-новому, вспыхнула битва, захлопали повсюду выстрелы, зазвенела сталь… Ржанье коней и крики людей, выстрелы и бой барабанов заполонили все вокруг… Пехотинцы Хованского развернулись, дали залп, но пули в большей мере покосили убегающих своих же казаков, на чьи плечи напирали пятигорцы с радзивилловскими хоругвиями над гребенчатыми стальными шлемами. Казаки с переполоху посчитали, что в них стреляют литвяны, развернулись назад и угодили аккурат под все сметающие на своем пути длинные копья и рогатины тяжелых кавалеристов-пятигорцев… На различных участках завязались кавалирийские рубки, перестрелки пехоты и рукопашные бои. Поле боя вновь заволокло едким пороховым дымом, все смешалось в этом дыму… Хованский полностью утратил контроль над своей ратью. Повлиять на бой он уже никак не мог. Московиты недолго сопротивлялись. Подкрепление ударило неожиданно, быстро, не давая особенно опомниться, выстроиться и дать отпор. Смешались, расстроились ряды войска Хованского, бежали его ратники с поля боя… Летели, падая на всем скаку кони, летели через их головы седоки, кавалеристы Княжества быстро настигали убегающих пехотинцев, рубили саблями, кололи пиками, стреляли в упор из пистолетов…
- Резерв! В бой! - махнул саблей Хованский.