- Непривычное, очень светлое, - тихо проговорила Нанехак. - Мы такое никогда не пробовали.
- Это очень хорошее мясо.
- Старцев говорил - хорошее, - согласно кивнула Нанехак.
Когда Ушаков ушел, она спросила отца:
- Варить?
- Попробуй, - сказал Иерок. - Может быть, ничего?
Нанехак достала запасную, еще не использованную кастрюлю, полученную недавно среди других товаров в кредит, ополоснула свежей водой и повесила над костром.
Для начала она решила угостить неведомым мясом мужа, вернувшегося из тундры, куда он возил приманку для песцовой охоты.
- Это что такое? - подозрительно спросил Апар, поддев на кончик ножа кусок мяса.
- Мясо русских быков.
Апар понюхал, повертел и осторожно положил обратно на деревянное блюдо.
- А ты пробовала? - спросил он у жены.
- Нет.
- А отец?
- И он не пробовал.
- Тогда почему я должен есть это? - пожал плечами Апар. - Дай мне моржового или лучше медвежьего мяса.
- Так ведь это подарок, - сказала Нанехак. - Умилык сам принес.
- Ну, раз подарок, - вздохнул Апар и снова взялся за нож.
Он отрезал самую малость, пожевал и сказал:
- Немного похоже на оленину… Но старого, изможденного оленя… Интересный вкус. И мясо беловатое… Ничего, есть можно.
Убедившись, что говядина нисколько не повредила Апару, Нанехак съела несколько кусков, но Иерок так и не решился, довольствовавшись на ужин куском копальхена.
- Оставшееся, пожалуй, отнесу Таслехак, - сказала Нанехак.
- И правильно! - обрадовался решению дочери Иерок. - Старцев любит такое мясо. Он брезгует копальхеном, оттого у него каждую зиму зубы слабеют.
Нанехак шла привычной дорогой, по припорошенной снегом тропинке. Солнце уже довольно низко стояло над горизонтом, а сегодня оно было какое-то странное: вокруг диска вдруг появилось бледно-желтое пятно с утолщениями. Нанехак впервые встречалась с таким природным явлением. Его заметили и другие эскимосы: такого в Урилыке никогда не бывало.
Старцев был дома. От него сильно попахивало вином, и он сидел мрачный. Нанехак отдала мясо сестре, и та, поблагодарив ее, сказала мужу:
- Гляди, настоящая коровятина.
- Не коровятина, а говядина, - сердито поправил жену Старцев.
- Мы пробовали, - сказала Нанехак. - Ничего, есть можно.
- Есть можно! - презрительно усмехнулся Старцев. - Да что вы понимаете в настоящей говядине, едоки копальхена! Это же чистейшее мясо!
- У моржа тоже чистое мясо, - возразила Нанехак. Она никогда не уступала Старцеву в отличие от своей покорной и забитой сестры. - Он купается в чистом соленом море!
- Морж-то купается, - продолжал Старцев, - да вы из него делаете черт знает что! В рот взять противно!
- Не бери, - с вызовом ответила Нанехак. - Никто тебя силой не заставляет. Можешь подыхать с голоду.
- Ну уж с голоду теперь не подохну, - с неожиданной злостью возразил Старцев. - На складе хватит продуктов. А к Новому году, глядишь, и свиней забьют.
- Неужто ты будешь есть эту гадость? Грязнее животины не видела! Собака и та чище!
- Эх ты! Как была темной эскимоской, так и осталась! - махнул рукой Старцев.
Нанехак с презрительной улыбкой посмотрела на зятя и даже не удостоила его ответом.
Несмотря на то что этот человек уже несколько лет жил среди эскимосов, он так и не удосужился научиться их языку, обходясь лишь несколькими жаргонными словечками, принятыми у торговцев. Нанехак с сестрой могли свободно разговаривать при нем о своих делах, не опасаясь, что Старцев поймет их.
- Отец худо себя чувствует, - тихо сказала Нанехак. - Иногда по ночам будит нас кашлем.
- Аналько звали?
- Отец был у него. Тот отказался помочь. Доктор Савенко к нам приходил.
- И что он сказал?
- Похоже, обиделся, потому что отец не позволил поставить себе стеклянную палочку.
- Зря он так, - осуждающе произнесла Таслехак. - Когда мой младший занемог животом, Савенко его вылечил. Дал проглотить какое-то лекарство, похожее на муку или снег. Настоящее чудо. Может, ты все же уговоришь отца?
- Попробую, - обещала Нанехак.
После смерти матери так уж получилось, что отец стал ближе к младшей дочери, и часто действительно бывало так, что он слушался только ее.
- Мой-то тоже не очень здоров, - вздохнула Таслехак. - Как и в прошлом году, у него снова зашатались зубы. Тогда мистер Томсон заставил его поесть сырой нерпичьей печени, и все прошло. Сейчас я ему говорю, а он только отмахивается.
Нанехак искоса посмотрела на Старцева. Тот сидел на небольшой скамеечке и, закрыв глаза, раскачивался, бормоча что-то себе под нос, монотонное, тоскливое, похожее на песнопение.
- Что с ним?
- Не знаю… Так бывает, когда он выпьет.
- А где же он достает?
Таслехак не ответила. Дурная веселящая вода была на острове на строгом учете. Выдавали ее очень редко, только по праздникам или же в медицинских целях. Веселящая вода перестала быть предметом купли-продажи, ее нельзя было взять в кредит, как любой другой товар. Люди с этим как-то сразу смирились, словно так было всегда. Тем более непонятно, откуда он берет это зелье?..
Старцев примолк, видимо все-таки догадавшись, что женщины судачат о нем.
- А я вам говорю, что счастья на этом богом забытом острове не будет ни для кого! - вскрикнул вдруг Старцев. И на этот раз язык его не заплетался.
Нанехак взглянула на него с ужасом. Грязные, спутанные волосы с серой проседью свешивались на потный, изрезанный морщинами лоб, небольшой, но толстый нос с прожилками темных сосудов покраснел и словно бы вздулся. Из-под лохматых бровей глаза смотрели злобно и одичало.
В свою ярангу она вернулась в смятении. И никому не рассказала о пророчестве Старцева, но почему-то оно запало ей в душу и не давало покоя, отгоняя ночной сон. Нанехак проснулась ночью от стона. Отец лежал в пологе, высунув голову в чоттагин, и старался сдержать рвущийся наружу кашель. Щенок, поскуливая, норовил лизнуть его в лицо.
- Отец, - тихо окликнула его Нанехак.
- Спи, дочка, - отозвался из темноты Иерок. - Кашель прошел.
- Почему бы тебе на самом деле не сходить к доктору?
- Мне кажется, что русский доктор так же мало смыслит в здоровье человека, как и наш Аналько, - помедлив, ответил Иерок. - Самое мудрое и верное в моем положении - дать болезни спокойно и естественно пробыть в теле положенное время… Недуг как непогода: рано или поздно кончается.
Нанехак хотела было возразить, что от болезни можно и умереть, но тут же отогнала от себя кощунственную мысль и напомнила про Старцева.
- У него слабеют зубы потому, что он пренебрегает нашей едой, привередничает и брезгует, - заметил Иерок. - В прошлый раз как поел нерпичьей печени, так и ожил. А нынче, когда русской еды вдоволь, он и смотреть не хочет на моржатину и даже от свежего медвежьего мяса воротит нос.
- Многие наши тоже набросились на русскую еду, - сказала Нанехак. - Как ни войдешь в ярангу, везде варят кашу или пекут лепешки…
- Может, и моя болезнь оттого, что я ем не свою еду?
- Что ты, отец! - горячо возразила Нанехак. - Ты с одним кусочком сахару два дня чай пьешь… Нет, это у тебя от другого…
- Может быть, меня уже зовут Туда? - тихо проговорил Иерок.
Нанехак не знала, как отозваться на эти слова. Их не произносят просто так, и зов Оттуда входит в сознание человека извне, помимо его воли.
Прислушавшись и убедившись, что отец задышал ровнее, Нанехак заснула.
Утром, взглянув на отца, она увидела, что тот выглядит куда лучше и здоровее, чем в последние дни. Как будто вместе с ночным кашлем он выплюнул свой недуг и к нему вернулась всегдашняя жизнерадостность.
Иерок громко и весело приветствовал Ушакова.
- Я снова собираюсь в путь, - сообщил русский умилык. - Теперь установилась хорошая нартовая дорога, и наконец я смогу окончательно убедиться, настоящий ли я каюр.
- Кого берешь с собой? - спросил Иерок.
- Кивьяну, - начал перечислять Ушаков, - он человек веселый и сильный. Таяна и Старцева…
- Старцев вроде бы не очень здоров…
- Доктор Савенко его осмотрел, - ответил Ушаков. - Ничего страшного у него нет. Ему нужно больше двигаться, есть свежее мясо и поменьше пить дурной веселящей воды.
"Пусть Таслехак от него отдохнет", - подумал про себя Иерок, а вслух сказал:
- Собаки у него хорошие.
- Это верно, - согласился Ушаков, принимая из рук Нанехак чашку с горячим чаем. - А когда мы с тобой поедем, Нана?
- Когда позовешь, умилык, - просто ответила Нанехак. - Я всегда готова.
- У меня в плане большая поездка вокруг острова, - объяснил Ушаков. - Нам потребуются и женские руки, чтобы заботиться о нашей одежде, питании, так что, Нана, готовься в экспедицию.
- Я же сказала тебе: я готова, - повторила Нанехак и пристально взглянула в глаза Ушакову.
Она чувствовала в душе нарастающее тепло, словно кто-то забрался в нее и зажег сначала огонек, который от разговора, от слов русского умилыка, разгорался все сильней и сильней. Так бывало всегда, когда Нанехак виделась с ним.
- Ну вот и хорошо, - сказал Ушаков. - Хочу посмотреть, как устроились в бухте Сомнительной Клю с товарищами, подбросить им чай, сахар, табак.
- Раз они не едут сюда, значит, у них все в порядке, - заверил его Иерок, хорошо знавший этих людей.
- Как всегда, - сказал Ушаков на прощание, - ты остаешься здесь за главного.
Конечно, догадывалась Нанехак, в этих словах была и доля шутки, но что касается жизни эскимосов в поселении, среди них авторитет Иерока все еще оставался непререкаемым.
Так уж повелось здесь: провожать отъезжающих собрались почти все жители. Запряженные собаки повизгивали от нетерпения, рыли снег лапами и пытались куснуть друг друга.
Ушаков обошел всех, тепло попрощался и, усевшись на переднюю нарту, воскликнул, словно заправский каюр:
- Хок!
Нарта, скрипнув, рванулась вперед, оставляя на свежем снегу четкий след двух полозьев.
На южном небосклоне, на самой линии горизонта стоял огромный солнечный диск, и нартовый след тотчас заполнился густой алой тенью последних лучей зимнего солнца.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Ушакову пришлось приложить немало усилий, прежде чем удалось убедить эскимосов, что празднование Октябрьской годовщины не столько Медвежий праздник, сколько знаменательная дата в истории молодой Советской Республики.
- Главное - это Октябрьская годовщина, - стоял на своем Ушаков.
- Раньше ты нам об этом не говорил, - с легким упреком заметил Иерок. - Когда мы услышали о празднике, то подумали, что это обещанный тобой всеобщий Медвежий праздник.
На собрании в день Седьмого ноября Ушаков держал речь в столовой деревянного дома, названной, по морскому обычаю, кают-компанией.
- В этот день трудовые вооруженные люди Петрограда напали на самую большую ярангу Солнечного Владыки, захватили ее и объявили власть бедного трудового народа. С тех пор прошло девять лет. Теперь каждый человек в нашей стране, будь это русский, эскимос или чукча, является хозяином своей жизни, хозяином всей земли…
- Это значит, что мы сообща владеем новым островом, - обернувшись к собравшимся, пояснил Иерок.
- Вождь трудового народа, товарищ Ленин, сказал: все, чем владеют богатые, отныне станет достоянием тех, кто работает, - продолжал Ушаков, нисколько не смущаясь комментариями Иерока.
- Главное богатство человека новой страны - это его руки, его труд. Все товары, еда создаются руками человека. Богатство наше здесь, на острове: это пушнина, это медвежьи шкуры. Вот почему мы соединяем самый большой праздник Советской страны с вашим большим праздником - Праздником белого медведя…
- Русские взяли власть в большой яранге Солнечного Владыки, а мы здесь, на острове, - добавил Иерок. - Правда, здесь царской яранги нет, но ничего, заселить этот остров не легче, чем войти в уже обжитую ярангу, кому бы она раньше ни принадлежала - царю или злому духу…
Ушаков не мешал разъяснениям Иерока, он даже доволен был тем, что его слова получают такое доступное для эскимосов толкование.
Когда закончилась разговорная часть праздника, охотники внесли головы недавно убитых медведей и положили на возвышение, украсив их бусами и ожерельями. Кивьяна хотел было пристроить к "своему" медведю красный флажок, но Скурихин успел помешать ему.
Для танцев освободили всю середину комнаты. Певцы, обнажившись до пояса, взялись за бубны.
Гром бубнов потряс деревянный дом, хриплые голоса эскимосов заполнили тесное помещение. Вслушиваясь в пение, Ушаков с удивлением отметил, что начинает находить в этих почти диких вскриках особое очарование, какое-то возбуждающее душу действие. Он ловил себя на мысли, что порой и ему хотелось выйти на середину комнаты, скинуть теплую куртку, клетчатую рубашку и предстать перед зрителями обнаженным, двигая руками и ногами в такт размеренным ударам бубнов.
Вышел Таян и протанцевал перед "своим" медведем, за ним Кивьяна, Тагью, Апар, Анъялык, Етувги…
А под конец был исполнен общий эскимосский танец, который так и назывался: "Все танцуют и поют".
Расходились поздно.
В небе полыхало полярное сияние, и вышедший проводить гостей Ушаков спросил Иерока:
- Есть ли в этом сиянии какое-нибудь предзнаменование?
Иерок поднял голову и долго всматривался в игру разноцветных лучей. Согласно старинным поверьям, в сути которых он не сомневался, эти огни отражали деятельность ушедших из земной жизни людей, обитающих ныне в окрестностях Полярной звезды, главной и приметной точки северного небосклона. Что значила сегодняшняя игра небесных огней, об этом можно будет судить по событиям, которые последуют завтра.
- Увидим, - уклончиво ответил Иерок. - Могу только сказать, что завтра будет пурга.
- Но барометр указывает на ясную погоду, - возразил Ушаков.
- Не знаю, что показывает твой барометр, но я чую всем своим телом, что к утру поднимется ветер.
Ушаков с удивлением посмотрел на эскимоса: что там, за этими темными, полными неразгаданных мыслей глазами? Почему вдруг и у него на душе стало тревожно?
- А я хотел завтра поехать в бухту Сомнительную.
- Придется повременить, - сказал Иерок.
На следующее утро и вправду Ушакова разбудило завывание ветра и грохот пурги.
Это была первая настоящая пурга, которую переживал Ушаков. Ом торопливо поднялся, почистил зубы, умылся и, поставив чайник на примус в небольшой кухоньке, решил посмотреть, что творится на улице.
Дверь едва поддалась, но вместо снежной круговерти он увидел перед собой гладко отполированную снежную стену, на которой отпечатался рисунок наружной двери. Вход в дом совсем занесло. Ушаков схватил припасенную в тамбуре лопату и принялся копать. Пробив снежную стену, чуть было не потерял лопату: ветер вырывал ее из рук. Ушаков заметил нечто странное: на улице словно бы посветлело (хотя обычно в этот утренний час была кромешная тьма), казалось, летящий снег весь светился.
Откопав вход, Ушаков вернулся в комнату и, прихлебывая чай, стал думать о том, что ему делать в таких непривычных условиях, как жить, чем заняться. Перспектива безвылазно сидеть дома, когда полно работы, когда нужно продолжать исследование острова, удручала и навевала тоскливые мысли.
За поздним общим завтраком доктор Савенко говорил:
- Удивительно, но у некоторых эскимосов я нашел явные признаки цинги… Спросил у Иерока, и он сказал, что раньше такое бывало, когда наступали голодные дни и приходилось есть всякую дрянь. Но он высказал и такое соображение: эскимосы едят много русской еды, часто пренебрегая моржовым мясом и копальхеном. А главное, им не удалось запастись на зиму зелеными листьями, съедобными корешками. Оказывается, у них растительная пища довольно разнообразна…
- Это и наша ошибка, - самокритично заметил Ушаков. - Надо было дать людям возможность осенью собрать необходимую зелень.
- Я спросил Иерока, - продолжал Савелий, - почему они не позаботились об этом заранее, он ответил, что эта земля незнакома им, женщины боялись уходить далеко в тундру, потому и собрали мало…
- Единственный выход - усилить их питание за счет свежего тюленьего мяса, особенно печени, - сказал Скурихин.
Первая зимняя пурга на острове Врангеля дала полное представление о том, что значит затяжная непогода в этих широтах. Ушаков беспокоился, выдержит ли в таких суровых условиях деревянный дом. Оказалось, дом выдержал, только в комнате доктора Савенко промерзали стены, и поутру на них выступал иней. Да и печка была неважной. Ушаков распорядился утеплить стены и переложить печку.
Пурга продолжалась дней двадцать, и, когда наконец, казалось, совсем иссякло терпение и уже невозможно было слушать унылое завывание ветра и грохот снежных шквалов по железной крыше, Ушаков вдруг проснулся среди ночи от оглушительной тишины. Сначала почудилось, что он еще спит и тишина эта ему снится. Но, убедившись, что и снаружи все стихло, Ушаков обрадовался и решил, что завтра же отправится в бухту Сомнительную.
Однако в назначенное для отъезда утро он не смог не только подняться с постели, но даже пошевельнуться.
Осмотрев начальника острова, измерив температуру, доктор долго о чем-то думал, что-то прикидывал, потом уверенно произнес:
- Вам не прошли даром те путешествия, когда вы спали в сырости, на холодных камнях. У вас воспаление почек.
- Это серьезно? - спросил Ушаков. - Сколько времени мне придется лежать?
Доктор помолчал, пристально вглядываясь в пациента, наконец сказал:
- Я хочу быть с вами откровенен, Георгий Алексеевич. Речь идет не о том, когда вы сможете встать… Не знаю, удастся ли вам вообще выжить в таких условиях… Честно говоря, у меня даже и нужных лекарств нет.
Ушаков прикрыл глаза. Он действительно чувствовал себя скверно, хуже некуда. Никогда прежде не доводилось ему испытывать что-либо подобное, но слова доктора он всерьез не принял: как это умереть? Дело только начинается, впереди столько неизведанного, а тут помирать… Удивительно, но страха перед смертью у него не было. И не от избытка храбрости, не от глубокого философского понимания неизбежности конца для всего живого, а от простой мысли, что его время умирать еще не пришло.
Дни шли за днями, а состояние не улучшалось. Иногда наступало временное облегчение, и в прояснившееся сознание врывался дикий свист декабрьской пурги, а в него вплетался ночной собачий вой, хуже которого Ушакову ничего ранее слышать не приходилось.
В бреду часто всплывали видения больших городов, утопающих в роскошной зелени, благоухающих и цветущих. Сквозь неистовый вой собак и пурги доносилась странная музыка: пели скрипки, нежный женский голос вливался в яростный грохот бури. Трудно было провести границу между бредом и явью, когда разговор с оставшимися на материке друзьями вдруг переходил в дружескую беседу с навещавшими больного эскимосами.
Чаще всех приходил Иерок. Он часами сидел в углу у двери, пристально наблюдал за больным. И странно, от одной мысли, что рядом живой и сочувствующий человек, становилось легче; приходя в себя, Ушаков старался ободряюще ему улыбнуться.
- Надо поправляться, - говорил Иерок. - Много медведей подходит к селению, надо охотиться и делать новый Медвежий праздник.