Не прошло и часа с момента, как они сели за стол, а организм Дринкуотера уже погрузился в приятные ощущения легкого дурмана. Непривычный к таким порциям желудок был полон, а в голове начала шевелиться мысль, что некоторая непослушность конечностей является признаком самой приятной, но и самой короткой стадии опьянения. Его и без того ослабевшие ноги окончательно вышли из подчинения, когда он попытался сконцентрировать сознание на разговоре. Он слушал, не вполне понимая о чем речь, как старшие офицеры обсуждают новую систему сигналов, предложенную Кемпенфельтом. Изложение адмиралом действий Родни у Мартиники почти целиком пролетело мимо его ушей, оставив в памяти только несколько фраз, породивших в его затуманенном мозгу яркие зрительные образы. Хоуп, Прайс, Кин, Дево и Блэкмор внимали контр-адмиралу с должным его рангу почтением, но для Дринкуотера величественная фигура Кемпенфельта представлялась порождением некоей фантасмагории.
После тоста за короля, Кемпенфельт предложил поднять бокалы за храбрость, проявленную моряками "Циклопа" в ночном бою под Кадисом. В ответ Хоуп провозгласил тост за адмирала, "без чьего участия вопрос об их вознаграждении до сих пор оставался бы нерешенным". Адмирал пхнул своего флаг-лейтенанта, после чего сия достойная персона с трудом поднялась на ноги и провозгласила здравицу в честь лейтенанта Джона Дево и мичмана Натаниэля Дринкуотера, заслуживших благодаря отваге, проявленной при взятии приза, особого упоминания в рапорте капитана Хоупа. Дево вскочил и поклонился флаг-лейтенанту и адмиралу. Заявив, что мичману выпала почетная миссия принять капитуляцию испанцев, он предложил предоставить виновнику слово для ответа.
Дринкуотер не совсем понял, чего от него хотят, зато увидел вдруг Морриса, сидящего на другом конце стола. Тот смотрел на него, а на губах его играла ядовитая улыбка. Лицо Морриса вдруг стало разрастаться, принимая пугающие размеры и источая ненависть. Разговоры стихли, все глядели на Дринкуотера. Натаниэль смутился. Он помнил, что старшие поднимались, говоря тост, и с трудом встал. Несколько секунд он стоял, слегка покачиваясь. Выражение скуки на лице флаг-лейтенанта сменилось вдруг интересом: он уже предвкушал афронт, о котором можно будет посудачить со своими лощеными дружками.
Дринкуотер посмотрел в окно, туда, где алели на горизонте последние лучи заходящего солнца. Лицо Морриса стало расплываться, ему на смену явилось лицо матери. Он вспомнил, как мать, готовясь к расставанию с сыном, вышивала ему салфетку. Она так и лежала, ни разу не использованная, на дне его рундучка. На ней был девиз. Этот девиз вдруг всплыл перед глазами мичмана, и он выкрикнул его громким, командным голосом:
– За посрамление врагов короля!
Он сказал это на одном дыхании и без запинки. И буквально упал на стул под крики одобрения, раздавшиеся за столом. На лице флаг-лейтенанта снова появилось выражение скуки.
До слуха Дринкуотера смутно донеслось одобрительное замечание Кемпенфельта:
– Черт побери, капитан, а парень-то – орел!
Глава седьмая. Дуэль
Июнь-июль 1780 г.
Проснувшись поутру, Дринкуотер мог только очень расплывчато припомнить события предыдущей ночи. После сказанного им тоста вечер для него превратился в одно размазанное пятно, он даже не помнил, как ушел адмирал. Сине-белые мундиры, золотая тесьма и красные лица мелькали в густой пелене табачного дыма. В мерцании свечей алый мундир и блестящий воротник Вилера казались яркими как солнце. Собравшиеся то разражались взрывами смеха, то становились серьезными опять. Разговор шел о множестве вещей. Сначала он был всеобщим, потом растекся на группы; чем пустее становились бутылки, тем больше звучало непристойных слов, голоса то разделялись, то сливались в единый гул.
Этот вечер был часом триумфа Генри Хоупа. К концу вечера Блэкмор высказал предложение, что не хватает музыки. Призвали О’Молли. Коротышка-ирландец вошел, бросая вожделенные взгляды на остатки еды и пустые бутылки. Он извлек из скрипки несколько приятных печальных звуков, благодаря чему за столом вскоре воцарилась тишина. И тут мелодия по громкие аплодисменты перешла в сумасшедшую ирландскую джигу, офицеры пустились в пляс, и по своему накалу это бурное веселье напомнило Дринкуотеру Битву при Лунном Свете, в которой эти лихие парни сыграли такую роль. Коротышка О’Молли получил в награду две гинеи и раскланялся с подобострастием, из которого можно было сделать вывод, что в процессе поджарки тех самых каплунов, на чьи обглоданные скелеты кок взирал с такой завистью, он уже успел снять с них хорошую пробу.
Несмотря на ощущение, что вечер прошел успешно, Дринкуотеру проснулся с чувством, что не все так прекрасно. Голова болела от непомерного количества выпитого, но было еще что-то. Он напряженно копался в памяти, надеясь найти причину своего беспокойства. Поначалу ему казалось, что сделал что-то не так. Мысль, что он мог опозориться в присутствии адмирала, заставила его желудок болезненно сжаться. Но тут обрисовавшаяся в полутьме твиндека фигура внезапно вернула ему память. Это был Моррис, который пришел сказать ему, что настал черед Дринкуотера нести якорную вахту. В свете фонаря лицо Морриса выглядело каким-то демоническим. Остальные части его тела были неразличимы в темноте кокпита. Увидев, что Дринкуотер не спит, "злой дух" изверг свистящим шепотом целых поток ругательств, сопровождаемых страшной гримасой. Натаниэля сковал ужас, который еще более усугублялся уязвимостью его позиции. Моррис буквально излучал гнев и зависть, и они только усилились, когда старший мичман учуял страх Дринкуотера. Ярость душила его.
– Ну-ка, адмиральский подхалим, вытряхивайся из койки и тащи свою сальную задницу наверх, да поживее!
Дринкуотер не ответил, только покрепче стиснул одеяло. Несколько мгновений лицо Морриса висело над ним, горящий злобой взгляд, казалось, пронизывал Натаниэля насквозь. Быстрым движением Моррис вдруг выхватил нож. Свет фонаря задрожал на лезвии. В этот ужасный момент Дринкуотер внезапно почувствовал, что страх ушел. Он напрягся и приготовился к неизбежному…
Моррис взмахнул ножом. Удерживающие койку веревки разорвались, и Дринкуотер с шумом рухнул на пол. Выбравшись из-под одеяла он обнаружил, что остался один в наполненной скрипом темноте.
На палубе лил дождь, и дул пронизывающий ветер. Дринкуотер поежился и поплотнее запахнул плащ. Признаков рассвета еще не было, и фигура Морриса, тщетно пытавшегося укрыться от непогоды за бизань-мачтой, казалась почти неразличимой. Вдруг она стала более зримой и приблизилась к Дринкуотеру. Скрытое тьмой лицо Морриса придвинулось вплотную к Натаниэлю. Старший мичман с силой ухватил младшего за руку. На щеке Дринкуотер почувствовал яростный плевок.
– Слушай сюда, – прошипел Моррис, – если ты, маленький ублюдок, думаешь, что можешь проповедовать тут свои черт побери откуда взявшиеся идеи, то ты ошибаешься. Треддл не забыл, как его высекли, и никто из нас не забыл про Хамфриса. Так что имей это в виду. Понял?
Дринкуотер не мог сопротивляться яростному натиску Морриса. Этот голос, плевок и железная хватка на руке пугали его. Колено Морриса вонзилось ему в живот. Дринкуотер застонал от боли.
– Ты понял, черт тебя побери? – с ноткой сомнения спросил Моррис.
– Д… да, – выдавил Дринкуотер, скрючившись от боли и накатившей дурноты. Из пелены дождя вынырнула другая фигура. На один пугающий миг Дринкуотеру показалось, что это Треддл, но тут он услышал голос Тригембо:
– Все в порядке, мистер Дринкуотер?
Он почувствовал, как замер Моррис, и распрямился. По щекам лились слезы, но Натаниэль собрался и ответил:
– Да, спасибо.
Приглушенным голосом Моррис распорядился принести часы.
– Лейтенанты сегодня ночью освобождены от вахты. В три склянки свистать всех наверх.
Подошел квартирмейстер, неся песочные часы, рассчитанные на тридцать минут. Нижняя колбы была почти полна.
– Восемь склянок, мистер Моррис.
– Ну так бейте.
– Есть, сэр.
Четыре часа утра.
Когда Моррис спустился вниз, Дринкуотер подошел к наветренному борту. Капли дождя секли ему лицо. Это его успокаивало. Боль в животе стихала, голова прояснялась. И тут на него накатил приступ тошноты. От совокупности боли, вина и чувства презрения к себе его вырвало в темные, шипящие волны Спитхеда. Ему стало легче. Он стоял на наветренном борту, сжимая руками поручни. Его презрение к себе становилось все больше. Почему он не ударил Морриса в ответ? Хотя бы разок? Ему пришлось признаться себе, что он струсил вопреки всем своим твердым решениям, которые принял и готовился воплотить жизнь при первом удобном случае. И таковой ему только что представился: Моррис напал на него. До того он лелеял надежду, что Моррис решит-таки оставить его в покое. Но тот явно не намерен этого делать.
Как ему хотелось бы, чтобы он никогда не узнал о Моррисе того, что узнал. Это было так отвратительно, что возникшая в его живом воображении картинка заставила Натаниэля вздрогнуть. Впрочем, его испуг от увиденного едва ли был большим, чем испуг тех, кого он застал. Именно ужас лежит в основе той силы, которою он получил над Моррисом. Моррис действовал жестоко, но за своей жестокостью он безуспешно пытается спрятать страх. У него нет другого выхода.
Вдруг Дринкуотер осознал, что кто-то стоит рядом с ним.
– Ха-хм, – раздалось осторожное покашливание.
Дринкуотер резко повернулся.
– Прощенья просим, сэр…
– Что такое?
– Я видел, че случилось, сэр. Я видел, как он ударил вас. Коль скажете, буду свидетелем, сэр.
– Нет, Тригембо, спасибо, – Дринкуотер замялся. Он припомнил их разговор на Средиземном море. Перед его мысленным взором промелькнул Хамфрис, потом вспомнились Треддл, Шарплз и наказание, полученное Тригембо. Натаниэль напряженно посмотрел на матроса. Тригембо ждет, что Дринкуотер не даст спуску Моррису, иначе он будет считать мичмана трусом…
Внезапно Дринкуотер припомнил, как несколько минут назад страх покинул его. Натаниэля обуяла решимость. Он не станет более терпеть тиранию Морриса и вызовет старшего мичмана на дуэль. В такие мгновения отчаянные решения принимаются легко, вот только воплотить их в жизнь будет не так просто.
– Нет, Тригембо, это дело кокпита, как ты однажды сказал, – ответил Дринкуотер, страясь, чтобы его голос звучал твердо. – Буду признателен, если ты не станешь болтать.
Моряк ушел, обуреваемый разочарованием. Он просчитался, предлагая помощь молодому джентльмену. Тригембо думал, что тот станет использовать для обуздания Морриса законные средства. Ему припомнилась двадцать девятая статья Свода: по ней Дринкуотер мог притянуть Морриса даже если увидел бы, как тот держит кого-то за руку. Тригембо недоумевал. Он "ставил" на молодость, и не понимал, почему молодежь не задала Моррису хорошую трепку, свидетелем чему ему приходилось быть на многих кораблях. Тригембо был слишком безыскусен, чтобы понять чувства, владевшие Дринкуотером, так же как и Дринкуотер не мог понять, что поступки Морриса диктуются его черной душой – факт, совершенно ясный для Тригембо.
При первых проблесках рассвета Дринкуотер смотрел, как матрос уходит.
– Тригембо!
– Сэр? – моряк замер.
– По-тихому попроси одного из помощников плотника выстругать из куска ясеня два шест. Каждый должен быть три фута в длину, понял?
– Есть, сэр. И спасибо.
Дринкуотер не имел ни малейшего представления, за что Тригембо хочет его поблагодарить, но почему-то падающие на лицо капли показались ему вдруг теплее.
Вести о продаже приза и обещание допустить на борт посетителей сделали "Циклоп" самым счастливым кораблем на якорной стоянке. Еще до конца утренней вахты матросы с необычным для такого дела радостным настроением надраили палубу и привели в порядок такелаж. Когда на палубу поднялся Дево, вся медяшка уже блестела в бледных лучах восходящего солнца, обещающих, что идущий на смену дождливой ночи день окажется ясным. Люди не сводили глаз со свинцовых вод, отделяющих их от форта Джилкикер и гавани Портсмута. В течение нескольких дней наемные ялики и вельботы, груженые женщинами и детьми кружили рядом с кораблями. Большинство из женщин были шлюхами, но встречались среди них и жены, законные перед лицом бога или властей. Располагаясь прямо у бортов кораблей, эти лодки представляли собой унылое зрелище. Иногда матросам удавалось обменяться с их пассажирками парой фраз или помахать рукой, пока окрики офицеров и боцманов не вынуждали их снова вернуться к работе. Часто лодки вынуждены были уходить из-за рвения офицеров или морских пехотинцев-часовых, иногда их отгоняли патрульные катера флота. Для их экипажей это доставляло особую радость: если тебе не дают получить удовольствие самому, то можно хоть не дать насладиться другому.
Хотя портом приписки "Циклопа" был Чатэм, часть его команды, как правило, добровольцы, происходили из портсмутской округи. Иногда молодые жены решались отправиться в путешествие – одному Богу известно, чего им это стоило – в надежде повидать своих мужей. Но в то утро большую часть "циклоповцев" интересовал совсем другой сорт женщин. Сегодня ни один патрульный катер не сможет помешать им получить удовольствие, и их радость была еще большей из-за того, что патрульные функции в тот день возложили на "Метеор". Это была сладкая месть за разгул, устроенный их консортом в Порт-Маоне.
За завтраком в офицерской кают-компании, состоявшим из свежесваренного кофе и тостов, председательствовал лейтенант Дево, пребывавший, судя по всему, в прекрасном расположении духа.
– Ну, Эпплби, – обратился он к краснощекому доктору, – и в чем причина вашей грусти?
– Причина грусти кроется в моем сожалении о грехах, присущих человеческой натуре, мистер Дево. О, чашечка кофе будет весьма кстати, благодарю за любезность, – доктор уселся на стул, предложенный первым лейтенантом.
– Женщины, мистер Эпплби? – с улыбкой поинтересовался Дево, наливая кофе.
– Женщины, мистер Дево, – уныло вздохнул хирург. – Ну и мужчины, конечно.
Дево расхохотался.
– Бедняга Эпплби. Нам может повезти или не повезти в схватке, но вы, бедолага, в любом случае окажетесь в проигрыше.
– Но у вас, разумеется, найдется достаточно ртути, чтобы преодолеть неизбежные последствия? – вмешался в разговор лейтенант Прайс, в котором стыдливость вела безнадежный бой с любопытством.
Эпплби набрал в грудь воздуху, и Дево приготовился к одной из длинных тирад, которыми славился их корабельный доктор.
– Мистер Прайс, количество ртути, которое глубокоуважаемые лорды-комиссионеры выделяют на нужды адмиралтейства, иными словами, на военные корабли, достаточно разве что для борьбы с хроническими случаями сифилиса, и то на самом маленьком судне флота. Их светлости не берут в расчет факт, что корабли различного ранга нуждаются, в зависимости от этого самого ранга, в различных объемах препарата. Да, под сифилисом я подразумеваю ту передающуюся с кровью болезнь, известную в просторечии как "зараза". Сей эвфемизм вовсе не облегчает ее воздействие на организм человека, но показывает легкомыслие моряков, наивно ставящих эту болезнь вровень с обычной простудой, вводя себя в заблуждение этим общеупотребительным словом. К несчастью, матрос упорствует в своем заблуждении до тех пор, пока, обезображенный сверх пределов терпения своих собратьев, едва стоя на ногах и с помутившимся рассудком, не отправляется в свой последний приют, обрекая близких на вечный позор, а свою бессмертную душу – на адские муки.
Дево уже приходилось выслушивать это раньше.
– Более того, – продолжил Эпплби. Дево вздохнул. – Более того, по моему мнению, употребление ртути воздействует лишь на симптомы болезни, делая жизнь пациента более сносной, но не препятствует распространению инфекции. Рано или поздно, бациллы атакуют внутренние органы, вызывая смерть в результате остановки или перерыва в осуществлении важнейших функций человеческого организма.
– А как по вашему: похоть можно отнести к "важнейшим функциям человеческого организма"? – поинтересовался Дево, подмигнув Прайсу. Тот заметно побледнел.
– Достопочтенный Джон Дево задает мне вопрос, на который, как человек его эрудиции, явно должен знать ответ сам. Похоть суть естественное проявление стремления к произведению потомства, что священное писание осеняет своим покровом как основу жизни. Но естество не должно предаваться столь разнузданному распутству…
– Но ведь так и происходит, док, – снова вмешался Прайс, воспряв, когда беседа отошла от чисто медицинской темы.
– Именно, мистер Прайс, и отсюда мы и говорим о распространении этой ужасной болезни. Она не что иное, как наказание, ниспосланное Господом.
– Уф! – взорвался Дево, не в силах больше выносить разглагольствования доктора.
– И никаких "уф", сэр, – протестующее заявил Эпплби. – Внимайте доказательствам. За появлением Христа на земле последовал расцвет церкви, и тысячу лет христианская религия одерживала верх над язычеством. Но когда римская церковь так прогнила, что превысила меру божьего терпения, дьявол принялся соблазнять людские сердца посредством рукотворного искусства, которое среди образованных людей гордо называется "ренессансом". Люди стали заниматься поисками "знания". И что же привез ваш Колумб, вернувшись из своей пресловутой Америки? Сифилис!
– Bravo medico, – с иронией воскликнул Дево. – Столь резкие умозаключения вряд ли подходят для человека науки, обязанного своим положением тем самым "поискам". Кем без них стал бы этот бедолага, придающий такое значение своим взглядам?
– Я живу в свое время, сэр, – ответил славный доктор, но трагические нотки в его голосе плохо вязались с жизнерадостной наружностью.
– Вы толкуете как какой-нибудь чертов уэслианец , Эпплби.
– А если я симпатизирую этому человеку?
– Ха! В таком случае будь я проклят, если когда-нибудь еще угощу вас кофе. Верно, Дринкуотер?
Последняя фраза адресовалась мичману, появившемуся в дверях кают-компании.
– Прошу прощения, сэр, лодки приближаются.
Блеск, появившийся в глазах Дево, мог служить подтверждением правоты Эпплби.
– Спасибо, Дринкуотер, – мичман повернулся. – Да, Дринкуотер!
– Сэр?
– Присядь-ка сюда, парень, и выслушай хороший совет, – сказал первый лейтенант, указывая на свободный стул. Дринкуотер сел, недоумевающе глядя на обоих лейтенантов. – Мистер Эпплби хочет кое-что сказать тебе. Разве не так, доктор?
Эпплби кивнул, выстроил в уме колонны своих аргументов и повел их в атаку на мичмана.
– Так вот, юноша, первый лейтенант имел в виду заразную болезнь, которой можно успешно избежать, соблюдая полное воздержание…
Несколько секунд Дево наблюдал, как по лицу Дринкуотера расползается выражение ужаса, потом нахлобучил на голову треуголку и махнул Прайсу. Лейтенанты вышли из каюты.
– … полное воздержание, которого я настоятельно рекомендую вам придерживаться, и прошу вас приложить все возможное старание…