– На, гляди, – сказал я громко. – Еще кто кого переглядит-то! – И я показал змее язык.
Мы смотрели друг на друга, между нами было четыре вершка расстояния. Я в упор, до боли, глядел в глаза удаву. И вдруг я почувствовал, что вот еще секунда – и я оцепенею, замру и больше не двинусь, как в параличе. Я встряхнулся и со всех ног отбежал в угол. Я ушел вон и вернулся через час. Не зажигая огня, я на ощупь закрыл трубу и запер на ключ комнату.
V
В воскресенье был детский утренник. Дети галдели и верещали, совсем как воробьи после дождя. Я стоял в проходе и все глядел, нет ли Наташки. Я старательно обводил глазами ряд за рядом, смотрел со стороны входа. Я разглядывал лицо каждой девочки. Были две очень похожих, я было схватился, но нет, не она. Я оба раза ошибся.
Наш номер оказался веселее всех. Я теперь совсем не боялся на арене, подставляя барьеры, подкрикивал собакам и напропалую подсказывал Голуа. А он повторял, как попугай, ничего не понимая. От этого получалось еще смешней. Я ляпнул от себя на ломаном языке – как раз Гамэн тащил за шиворот Гризетт вон с манежа:
– Девошка Наташа не пускайт в сиркус мамаша!
Дети хохотали так, что пугали собак, и они начали лаять, как уличные.
Два номера из-за этого срывались. Голуа под конец так здо́рово загнул прощальный жест рукой, что наш "Рыжий" не выдержал, выскочил и сделал совсем как француз. Этого не было в программе. Голуа озлился, я видел, как он резнул глазами и потом махнул "Рыжего" хлыстом по ногам. "Рыжий", однако, ловко подскочил, удар пришелся мимо, а "Рыжий" уже сидел на арене и показывал французу нос.
Голуа побежал жаловаться директору:
– Никакой дисциплины, как будто все кругом итальянцы.
Потом Голуа подошел ко мне и сказал, зло поколачивая хлыстом по своему голенищу:
– Вы мне сейчас должны сказать, начнете ли вы завтра же работать с Королем. Если нет, то мы не друзья и, значит, я в вас ошибся. Утром должен быть ваш ответ, тот или иной.
И он вертко показал мне спину.
Осип был занят на манеже, мне не с кем было поговорить. Обычно кормил собак сам Голуа, а я только подавал ему порции. Но сегодня Голуа уехал сейчас же в гостиницу. Я кормил собак один, они были взбудоражены, лезли ко мне, лизались, и я бормотал им как дурак: "Что же мне делать, собачки вы мои?" Завтра надо дать ответ. Я знал, что француз за мой отказ работать с Ле Руа совсем, начисто даст мне расчет.
Может быть, можно, может быть, не такой уж он страшный, я посмотрю с добром, по-дружески ему в глаза, удаву этому, – может быть, там есть хоть искорка живого, теплого, хоть самая капелька. А вдруг в самом деле можно с ним подружиться?
Я взял ключ и смело прошел в комнату к удаву. Я свистнул еще с порога, как это делал Голуа, и змея зашуршала, заворочалась; я видел, как гнулись доски на полу клетки. Удав поднял голову и уставился на меня.
Я подошел и сказал веселым голосом:
– Удав, удавушка, чего ты? Да что ты?
И почмокал языком, как собаке.
Я глядел ему в глаза, искал живой искорки, но неподвижные, блестящие, пристальные глаза смотрели неумолимо, жестоко, плотно прицеливаясь. И за ними никакой души, никакой – это была живая веревка, которая смотрит для того, чтобы видеть, кого задушить. Никак, никак я не мог, как ни хотел, найти искру теплоты в этом взгляде.
– Да опомнись ты, черт проклятый! – крикнул я отчаянным голосом.
Удав даже не моргнул глазом.
Я выбежал в коридор. Представленье уже кончилось. В конюшне Самарио сидел на корточках около своей лошади. Он бережно держал в руках ее копыто и что-то причитал по-итальянски. Осипа не было: его услал Самарио за ветеринаром. Я в тоске ходил по пустому цирку, я пошел в темные, пустые ложи. Брошенные программы белели на барьерах. Я подобрал оставленную кем-то газету. Я вышел на свет, прислонясь у стены под лампой, начал читать, чтоб чем-нибудь отвлечь себя, пока вернется Осип. И я бегал глазами по строкам, ничего не понимая. И вдруг мне бросилась в глаза моя фамилия. Мелкими буквами стояло:
"Родные исчезнувшего в ночь на 15-е января кассира Кредитного товарищества Никонова предполагают ограбление или самоубийство. Об исчезнувшем до сих пор никаких сведений получить не удалось".
Они думают, что я покончил с собой! Вот почему не было Наташки в цирке. Бедные, что же они там делают? Мучаются, мечутся, должно быть… Или это они, может быть, из гордости… или отвести поиски. Я хотел сейчас же побежать, послать открытку, нет! – телеграмму. Но ведь, наверно, следят, следят за всеми письмами. Через товарища дать знать о себе? Но как впутывать его в такое дело?
И мне вдруг показалось, что вокруг нашего дома снуют сыщики, что в квартире все время обыски, чуть не засада… а они там бьются и мучаются, и что им самим хоть топись. Пожалуй, прямо сейчас побежать к ним, обнять всех, – они меня простят, и я им прощу, а потом пойти и самому заявиться в район.
Я решил дождаться Осипа. Я бросился в конюшню. Осип уже был там и помогал Самарио держать его лошадь Эсмеральду: ветеринар внимательно ковырял ей копыто.
– Подсоби, свояк, подсоби! – крикнул мне Осип; он совсем запыхался.
Я кинулся помогать. Самарио успокаивал лошадь, ласково хлопал ее по шее. Он увидел меня и буркнул по-французски:
– А, вы здесь! Я думаю, что это работа вашего хозяина, сакраменто!
Ветеринар ковырнул, лошадь дернулась, мы втроем висели у нее на шее. Ветеринар поднес в пинцете окровавленную железную занозу. Все конюхи бросили работу и обступили Самарио. Самарио вырвал у ветеринара пинцет и всем поочередно подносил к глазам кровавую занозу. И каждый качал многозначительно головой.
Я слышал, как конюхи шептались:
– Когда же это француз успел сделать?!
Самарио аккуратно завернул занозу в бумагу и спрятал в боковой карман. Я на минуту забыл даже, зачем я прибежал в конюшню. Но я вдруг все вспомнил и бросился к Осипу. Я потащил его из конюшни, а он шел, тяжело дыша, отирая рукавом пот со лба, и все приговаривал:
– Ну, скажи ты, язва какая! И когда он поспел?
Я рассказал Осипу все: все, что в газете, все, что я думаю.
– Пустое дело! – сказал Осип. – Девчонка-то в школу, чай, ходит? Ну вот: ты напиши два словца, а я утречком к школе. Поймаю какую девчонку за косицу: "Наташку такую-то знаешь?" – "Знаю". – "На́ вот, ей в руки передай". И передаст. Очень даже просто.
Я сейчас же достал бумаги и написал записку:
"Наташенька, милая! Прости меня, и пусть мама простит. Я жив и здоров и скоро всё верну. Учись, не грусти.
Твой папа".
Эту записку я передал Осипу. Он ее замотал в платок и засунул за голенище. Я сразу успокоился. Я стал рассказывать Осипу про удава.
– Фюу! – засвистел Осип. – Вона что он ладит! Он раньше все тут вертелся около нас, да ведь мы не поймем ничего, чего он лопочет… А страшный?
– Пойдем, покажу, – сказал я, и мы пошли в темную комнату, где была клетка с Королем.
Осип несколько раз обошел вокруг клетки. Я свистнул. Удав поднял голову, зашевелился.
– Ух ты, гадина какая! – Осип плюнул. – Ну его в болото! Такой быка задавит и не крякнет. Как же с ним работать, не сказывал он?
Да я ни разу не спросил Голуа, в чем будет состоять работа с удавом. Я не хотел думать, что мне придется иметь дело с этой гадиной, и я не хотел говорить об этом. А Голуа, видимо, боялся меня напугать и молчал. Ждал, чтоб я привык к змее.
– Это надо все уговорить, удумать. Серьезное дело. Номер под барабан. Гляди ведь, бревно какое. Идем, ну его. – Осип ткнул меня в плечо. – Гаси, гаси, Господь с ним.
Завтра я решил расспросить Голуа, в чем будет состоять мой номер с удавом, валиком обсудить это с Осипом и тогда дать ответ.
VI
Утром явился Голуа. Он придирчиво осматривал лошадь и едва со мной поздоровался. Я молчал и почти не отвечал на его придирки. Да, признаться, мне не до того было: Осип побежал к школе с моей запиской. Я очень боялся, что вдруг ему скажут, что Наташка не ходит в школу, и тогда все сорвалось. Мне поэтому ничего не стоило равнодушно и холодно слушать французово брюзжанье. Я невпопад и рассеянно отвечал. Голуа даже глянул на меня раза два, нажал черными гляделками.
– Эй, Мироша! – услыхал я вдруг Осипов голос.
Я не дослушал Голуа и бегом бросился к Осипу:
– Ну что? что?
Уж по тому, как Осип хитро улыбался, я понял, что дело вышло. А он щурился и не спеша выкладывал:
– …И валит, валит, мать моя! "Какую бы, – думаю, – пошустрей прихватить? Не напугать бы". Смотрю, две идут и снежками, что мальчики… Я: "Стой! Чего, – говорю, – озоруешь?" И хвать одну. "Ну, – говорю, – отвечай: каких Наташек знаешь?" Она: такую, сякую – хвать и твою. "Ах ты, – говорю, – милая! Вот ей письмецо передашь". Дал ей письмо, а ее выпустил: "Беги, опоздаешь". Вот, брат, как. А с этим-то? – И Осип кивнул на Голуа.
– Не говорил пока ничего.
– И ладно. Не рвись. Дело, брат, это аховое.
– Мирон! – взвизгнул Голуа. – Мирон, идите сюда.
– Валиком! – крикнул мне вдогонку Осип.
Я неторопливо подошел.
– Ну? – сказал Голуа. – Ваш ответ. Я слушаю, – и наклонился боком.
– Насчет чего? – спросил я спокойно как мог.
– Насчет Короля, удава, змеи! Я жду! – закричал Голуа.
– А что вы, собственно, хотите? Ведь я не знаю, о чем мы договариваемся.
– Ну, работать, работать со змеей!
– Слушайте, – сказал я строго. Голуа удивленно на меня вскинулся. – Слушайте, Голуа, я не дурачок и не колпак, вы знаете. Объясните во всех подробностях, в чем состоит номер с удавом, а то вы хотите продать мне зайца в мешке.
И вдруг француз улыбнулся так очаровательно, как он улыбался публике. Он схватил меня под руку и, заглядывая в лицо, потащил из конюшни.
Осип крякнул нам вслед.
– Мой друг, – заговорил ласково Голуа, – месье Мирон! Между друзьями нет споров: я не могу предложить моему другу что-либо тяжелое или безрассудное. Здесь ничего не надо, кроме привычки и аккуратности. Змея – это машина. Глупая, бездушная машина. Локомотив может вас раздавить, но не надо становиться на рельсы. Это так просто…
Все дело в том, что змея будет обвивать вас своими кольцами. Она будет искать удобного положения, чтобы вас сдавить. – Голуа показал сжатый кулак. – Не пугайтесь, дорогой мой! Но она давит только при одном определенном положении: при том, в каком она наползает на свою жертву. Пока она наползает, кольца ее слабы, они едва висят, они свободны, подвижны. Стоит их сдвинуть – и змея вас никогда – никогда! – понимаете: никогда не сдавит. Она будет делать второе кольцо вокруг вас, – Голуа очертил линию вокруг своего живота, – но вы методически и спокойно сдвигаете и это кольцо. Она делает третье, – какой эффект! Вы представляете зрелище? Публика не дышит в это время. Но вы манипулируете и передвигаете и это третье кольцо. Змее негде навить четвертое, и она сползает.
Но она сейчас же начинает свою работу снова, как автомат, как машина. Так три тура, больше не выдерживает публика. Истерика, крики! Детей выносят! В это время в клетку – она тут же на арене – всовывают кролика, и змея стремится туда, чтобы его проглотить. Кролика выдергивают через заднюю форточку, а дверцу захлопывают. Номер кончен. Три минуты. И это мировое дело. Афиши и буквы в два метра. С этим номером вам откроют двери лучших цирков Нью-Йорка. Париж у ваших ног, дамы! Цветы! Слава! И вы через полгода откроете кафе на Итальянском бульваре… Мирон, Мирон! – И он хлопал меня по спине.
Француз заглядывал мне в глаза и со всех сил улыбался.
– Надо подумать, – сказал я.
– О чем думать? Думайте о том, что вы будете получать за каждый вечер от меня двадцать рублей! Это будет… – И он назвал какую-то тучу франков. – А в месяц! – кричал Голуа. – В месяц, мой друг, в один месяц вы заработаете десятки тысяч франков.
Голуа стал и сделал рукой тот жест, за который ему хлопал каждый вечер весь цирк.
– Руку! – И он бравым жестом протянул мне свою руку в лайковой перчатке.
– Я подумаю, – сказал я и не торопясь поплелся в конюшню.
– Ну, что он там голосовал так? – спросил меня Осип.
Я рассказал. Осип качал головой, глядя в пол, и молчал.
– Что-то больно он старается около тебя. Сам-то с директора за номер сгребет – будьте здоровы. Долларами, каналья, гребет… А ты думал? А как же! Они все валютчики.
– Попробовать разве? – сказал я.
– Кака уж проба! – вскинулся Осип. – Уж если этот-то тебя попробует, так одного разу и хватит. И зовется удав. Удав и есть. Удавит – и край. Крык – и кишки вон.
Но я уж думал о том, что за пять раз я получу сто рублей, а через месяц я выплачу эти проклятые пятьсот рублей. Нет! Я буду посылать сто рублей жене и сто в Товарищество за растрату. Два месяца, и я свободен. Пускай тогда судят. Я не вор, не вор тогда. И я представил себе, как в банке будут удивляться: "Смотрите-ка, Никонов!" И все будут говорить: "Я всегда утверждал, что он порядочный человек. Ну, случилось, увлекся, со всяким может случиться, но не всякий же…" А дома! Вдруг сто рублей! От папы! И тут уж узнают, что и в банке получили… У меня запорхали, заметались в голове такие мысли, как цветы, и дыханье сперло.
– Осип, голубчик, – сказал я, – пусти, я попробую, ты знаешь ведь…
Осип рукой замахал:
– Да что ты! Господь с тобой, да разве я тебя держу, да что я тебе – отец иль командир какой? Только стой, стой! Меньше четвертного ни-ни! Никак! Двадцать пять за выход. И чтоб сто рублей вперед. А ну, не ровен час, с первого же разу – тьфу-тьфу! – да что случится! А за собак чтоб особо. Уж раз твое дело такое…
– Какое дело? – сказал из-за спины конюх Савелий.
– Тьфу, тебя не хватало! – Осип оттер его плечом. – Без тебя тут дело.
Я пошел к Голуа.
Голуа нетерпеливо ходил по коридору. Он бросился мне навстречу:
– Ну, ну?
– Двадцать пять рублей, – сказал я строго. – И сто вперед.
Голуа на секунду сдвинул брови, но сейчас же сделал восторженную улыбку и с размаху ударил рукой мне в ладонь:
– Моя рука. Честь, месье Мирон, это есть честь. Вуаля! А страховка? А, ха-ха-ха! – Он рассмеялся, как актер, отогнувшись назад. – Если я внесу три советских рубля в три советских кассы, то, вероятно, наш Король этого не испугается. Но вот страховка, вот! – Он вынул из кармана чистенький маузер и хлопнул по нем рукой. – Этот пистолет и мое искусство – вот страховка… Идем!
Он потащил меня в ту комнату, где был удав.
– Вот моя визитная карточка.
Он быстро вытащил из кармана серебряный карандашик и намазал посреди карточки черную точку величиной с горошину. Он ловко плюнул на стену и приклеил карточку.
– Это глаз Короля. Раз, два, три – пять шагов. Прикройте двери.
Француз, почти не целясь, выстрелил навскидку из маузера. Карточка слетела. Я поднял. Черная точка оказалась пробитой.
– Наклейте! – командовал француз. – Вуаля! Бах! Новой дырки не было на карточке. Голуа бил пуля в пулю.
– Но вы скажете, голова змеи не мешок, это не фантом из музея, голова движется. Великолепно! Бросайте карточку в воздух. Нет, выше!
Я бросил, и карточка завертелась в воздухе.
Бах! Карточка метнулась в сторону. Ясно было, что француз не промазал.
– Вы довольны? Вы поражены? Слово чести – так же будет прострелена голова Короля, если он только на секунду заставит вас почувствовать неловкость, – слово артиста. Вы можете перед каждым выходом проверять мое искусство. Для манежа я заряжаю разрывными пулями. Вы будете увереннее манипулировать кольцами Короля… Ле Руа! – обратился он к удаву. – Мы начинаем работать сегодня, после обеда. Ну!
Змею встревожили выстрелы. Она подняла голову и неподвижно глядела на меня.
Опять на меня…