Засмеявшись, я повернулся к Волошину, чтобы сказать ему об этом, но не успел, с удивлением вдруг увидев, что Сергей Сергеевич, забыв обо всем, так и впился глазами в окуляры своего превосходного бинокля, которым весьма гордился.
В том, что человек, плывущий по Тихому океану, смотрит в бинокль, не было, разумеется, ничего удивительного. Удивило меня, куда именно направил бинокль Сергей Сергеевич: на ходовую рубку. На "Богатыре", правда, это сооружение довольно величественное, высотой с девятиэтажный дом, а то и побольше. Но всё-таки не Монблан, на вершину которого стоило бы наводить сильнейший морской бинокль, чтобы рассмотреть, что там происходит.
Между тем Сергей Сергеевич озадаченно хмыкнул быстро перевел взгляд туда, где океан незаметно переходил в небесный свод. Не отрывая глаз от бинокля, он недоуменно пожал плечами и опять начал рассматривать ходовую рубку.
- Странно, чего они засуетились, - пробормотал он.
- Кто? - спросил я.
- Да там, на мостике. Что-то увидели на горизонте со своей верхотуры, а мне отсюда не видно.
Я взял у него бинокль и посмотрел, что происходит на мостике. Было забавно и странно увидеть в кружке окуляров вдруг стремительно приближенные знакомые лица капитана и вахтенного секонда, как зовут на морском жаргоне второго штурмана, моего хорошего приятеля Володю Кушнеренко. Лица у обоих были озадаченные и озабоченные. Капитан смотрел в бинокль куда-то правее нашего курса. У Володи тоже в руках был бинокль. Он что-то объяснял капитану, беззвучно шевеля губами в окулярах моего бинокля, как на экране немого кино.
Уже само появление капитана в ходовой рубке среди бела дня, при совершенно спокойном и пустынном море было событием необычным. Я посмотрел в бинокль, туда же, куда глядел с таким вниманием капитан, и тоже ничего не увидел, как и Волошин.
- Надо пойти узнать, что такое они там заметили, - озабоченно произнес Сергей Сергеевич, отбирая у меня бинокль. - Чует моё сердце, дело нечисто.
Он зашагал по палубе. Я поспешил за ним.
В общем-то, "посторонним" - а такими наш капитан Аркадий Платонович считал всех, кроме вахтенных, - на мостике появляться запрещалось. Проплававший по всем морям и океанам почти полвека, ой был человеком прекрасной души, деликатным, отзывчивым, Добрым, а на вид даже весьма добродушным полный, круглолицый, лысый, с ленивой походочкой вразвалку. Но ни малейших отступлений от морской дисциплины он не терпел и порядочек на "Богатыре" держал крепко - "как на крейсере", по лаконичному, но выразительному определению Володи Кушнеренко, в недавнем прошлом военного моряка.
Запрещалось, например, выбрасывать окурки за борт, играть на палубе в неположенные часы на гитарах и других инструментах, опаздывать в столовую и свистеть (это уже, видимо, дань морским суевериям: чтобы не накликать непогоду…). Запрещалось ходить по служебным помещениям без рубашек при любой жаре, а на баке появляться раздетыми до трусов. Спать полагалось только в каютах, а не выносить постели на палубы, дабы, как было сказано в капитанском приказе, судно не превратилось в плавучий табор.
Аркадий Платонович любит иногда выражаться нарочито старомодно и порой совершенно неожиданно, но всегда к месту, употребить какое-нибудь выражение чуть не из летописей. И боже упаси кого-нибудь нарушить один из его запретов, хотя голос капитан никогда не повышает.
Правда, нам с Волошиным постепенно удалось Аркадия Платоновича "приручить" и добиться для себя некоторого послабления, чтобы иногда заглядывать на мостик: Волошину - как начальнику одной из важнейших лабораторий, неоднократно выручавшему моряков хитроумными изобретениями, мне - как представителю прессы. Её наш бесстрашный капитан всё-таки в глубине души, видимо, побаивался (подозреваю, что какой-то журналист причинил ему однажды много хлопот, так что он зарекся связываться с нашим братом…).
Вошли мы в ходовую рубку тихонечко, стараясь держаться совсем незаметно. Но нас поначалу и так никто не заметил. Рулевой, окаменев в присутствии капитана, не отрывал глаз от компаса. А капитан и вахтенный штурман наблюдали за чем-то, что нам не удалось рассмотреть с палубы.
- Или они все перепились там и спят, или черт его знает что, - с непривычной неуверенностью в голосе проговорил капитан, не отрываясь от бинокля.
- Да, идут пунктиром, словно пьяные, - озабоченно подтвердил штурман. - И ведь не в дрейфе лежат, Аркадий Платонович, идут под парусом.
- Непонятно, - пробурчал капитан.
- Там вроде второе судно, Аркадий Платонович, - добавил секонд. - Видите, чуть подальше и праве градуса на три.
- Где? Это в глазах у тебя двоится. Хотя верно. Нет, но оно подальше мили на три и уходит, идет курсом сто двадцать.
Волошин тоже навел свой бинокль туда же, куда смотрел капитан.
- На вызов всё не отвечают? - спросил капитан, опуская на миг бинокль и мельком скользнув по нашим лицам озабоченным и сразу ещё больше помрачневшим взглядом.
Секонд взял телефонную трубку, спросил:
- Рация? Не удалось связаться? - Послушал и, положив трубку, доложил: - Нет, Аркадий Платонович, не отвечают. Да у них вряд ли и рация есть на борту. Я эти суденышки знаю. Вроде шхуна, только что у них с парусами творится, вы посмотрите, Аркадий Платонович, - добавил Володя. - Поставлен лишь один грот, даже грот-топсель не поднят, а передняя мачта вовсе голая. Циркачи, ей-богу.
Капитан ничего не ответил.
- Что случилось, Володя? - тихонько спросил я штурмана тронув за рукав.
- Суденышко какое-то болтается. Идет под парусом, а словно пьяное, такие вензеля выписывает, - так же тихо ответил он.
- Пятнадцать градусов право, - негромко и властно скомандовал капитан.
- Есть пятнадцать градусов право! - громко повторил рулевой, нажимая кнопки на пульте управления.
На таких больших современных судах, как "Богатырь", традиционных штурвалов давно нет и в помине. Их заменяют рулевые колонки с рычажками и кнопками.
Я слышал однажды, как рулевой, сменившись с вахты и помахивая растопыренными уставшими пальцами, сказал дружку:
- Ну, отыграл на пианино…
Очень точное, по-моему, сравнение.
Секонд тут же, глянув на большие часы, висевшие на переборке, сделал пометку в судовом журнале об изменении курса. Володя у нас аккуратист, сказывается военная выучка.
- Да, что-то с ними явно неладно, - сказал Волошин, не отрываясь от бинокля. - И на палубе никого нет.
- Подойдем, Аркадий Платонович? - спросил штурман.
- Придется.
Я осторожно потянул Волошина за рукав и, когда Сергей Сергеевич оторвался от бинокля и вопросительно посмотрел на меня, кивком показал ему на дверь рубки, а потом глазами на озабоченного капитана. Волошин понимающе кивнул, и мы с ним на цыпочках покинули рубку, не дожидаясь, пока нас выставят.
- Что там такое, Сергей Сергеевич? - спросил я, когда мы вышли на палубу. - Дайте глянуть.
Он дал мне бинокль, и я увидел небольшое двухмачтовое суденышко. На корме его крупными белыми буквами было выведено название "Лолита". Парус был поднят только на задней мачте. Ветер надувал его, и суденышко плыло довольно быстро, судя по белым усам вспененной воды у форштевня. И в то же время двигалось оно как-то неуверенно. Порой слишком глубоко зарывалось носом в набегавшие волны и как-то странно и тревожно дергалось из стороны в сторону.
На палубе загадочного суденышка я не обнаружил ни одного человека, хотя осмотрел её в бинокль вниательно, метр за метром, от носа до кормы.
Что-то пробормотав, Волошин направился обратно к рубке.
- Замолвите и за меня словечко, Сергей Сергеевич! - крикнул я, догадавшись, куда и зачем он пошел. - Пусть и меня непременно возьмут.
И вот мы, замедлив ход насколько возможно, чтобы только не потерять управления, плывем совсем рядом со странным судном. Ближе подходить опасно, оно ведь не управляется и, не ровен час, ещё врежется в наш борт.
Хотя мы уже несколько раз давали тревожные, басовитые гудки, способные разбудить мертвых, а потом чаш общепризнанный полиглот Володя Кушнеренко взывал с мостика в мощный мегафон и по-французски, и по-английски, и по-немецки, никто не появился на палубе загадочного суденышка.
Только вроде бы донесся какой-то визг, а потом словно петушиный крик. Или это нам уже стало мерещиться? Откуда взяться петуху в океане?
Шхуна была явно покинута экипажем. Но почему же она резво продолжала бежать по волнам под надутым ветром парусом? И судя по неглубокой осадке, как уже обменялись вокруг меня мнениями опытные морячки, вряд ли она повреждена, имеет пробоину. В её трюмы не набралось воды.
Почему же команда оставила шхуну, даже не спустив парус?
Мы обменивались недоуменными вопросами, как вдруг кто-то сказал:
- Готовьте шлюпку, ребята…
Услышав это, я поспешил протолкаться туда, где действительно матросы под руководством боцмана Петровича, коренастого крепыша с роскошными усами, которыми он весьма гордился, деловито укладывали в шлюпку, освобожденную от брезентового чехла, всякое снаряжение. Шлюпку уже "вываливали", как говорит моряки: так развернули шлюпбалки, что она повисла над водой. За этим наблюдали Волошин и Володя Кушнеренко. Видимо, секонду поручили возглавить обследование загадочной шхуны.
- Что же вы мешкаете, Николаевич? - подмигнув, весьма строгим тоном сказал мне Волошин. - Тащите скорее ваш звуковой блокнот - и в шлюпку. Приказано взять вас в качестве секретаря, чтобы всё подробненько описать, ничего не упустить. И обычный блокнот захватите! - крикнул он мне уже вдогонку, потому что я сломя голову помчался в каюту за портативным магнитофоном.
Через минуту, вооружившись и магнитофоном, и парочкой обычных блокнотов, прихватив, кроме того, и фотоаппарат, я вернулся на палубу.
Шлюпка уже мягко раскачивалась на волне. Мы один за другим спустились в неё по трапу, напутствуемые самыми разнообразными пожеланиями:
- Поосторожнее, ребята, может, там пираты попрятались!
- Или пиратки - ещё опаснее.
- Петровича вперед пустите, он их своими усищами напугает.
Осторожно, чтобы она не стукнула нас, мы подошли к борту безлюдной шхуны Боцман и один из матросов зацепились за него баграми.
Фальшборт был совсем низким, через него ничего не стоило перелезть.
- Поднимаемся? - спросил у секонда боцман.
- Подожди, я ещё разок окликну их для порядка. - И штурман снова дважды крикнул: - Есть кто-нибудь на борту? - сначала по-французски, потом по-английски.
Никто не ответил ему. Только журчала вода за бортом, да ветер трепал о мачту обрывком паруса, словно пощелкивая кнутом.
И тут снова раздался вдруг резкий, истошный визг и совершенно уже отчетливый петушиный крик!
- Ну, нечего время терять. Лезем, - сказал Волошин.
Два матроса ловко подтянулись на руках и взобрались на палубу. Им бросили швартовые концы. Они закрепили их, подали нам руки, и мы один за другим, озираясь по сторонам, влезли на борт шхуны.
- Только ничего не трогать и вообще зря не разгуливать! - подняв руку, приказал Волошин.
Он явно входил во вкус и уже чувствовал себя но меньшей мере Шерлоком Холмсом. Володя Кушнеренко не мешал ему командовать, лишь повторяя распоряжения Волошина, как бы утверждая их.
Некоторое время мы постояли, молча с любопытством озираясь вокруг.
Шхуна была небольшая - чуть меньше двадцати метров в длину по ватерлинии, как потом точно измерили матросы по указаниям дотошного Волошина. На корме возвышалась небольшая надстройка, больше похожая на запущенный дачный сарайчик, чем на рубку.
Палуба грязная, давно не мытая, вся в каких-то подозрительных пятнах. Некоторые из них мне показались засохшей кровью - или это уже разыгралось воображение?
- Да, давненько её не драили, - с невыразимым презрением процедил боцман.
Метрах в трех от того места, где мы стояли, у штирборта валялся на палубе топор, и щербатое, с зазубринами лезвие его тоже покрывала местами весьма подозрительная рыжая ржавчина.
А на баке стоял на палубе фонарь с закопченным стеклом, похожий на нашу российскую "летучую мышь". Рядом лежал растянутый, словно на нем только что играли, аккордеон; гитара с грязным, когда-то алым бантом, оклеенная фотографиями призывно улыбающихся полуголых красоток, и четырьмя кучками были разложены растрепанные и засаленные карты - одни аккуратной стопкой, другие небрежно, веером.
Вся обстановка на этой чертовой шхуне была такой, что невольно хотелось озираться и говорить шепотом.
Но вдруг, вспугнув таинственность и заставив нас всех вздрогнуть и оглянуться, загремел, словно с неба, усиленный мегафоном голос капитана:
- Штурман! Вы что, заснули? Долго будете стоять как лунатики? Опускайте парус и положите её в дрейф, чтобы она не моталась, как навоз в проруби! И возвращайтесь поскорей, не тяните волынку. Нам ждать некогда.
- Боцман, - спохватился секонд, - спускайте парус. Кого-нибудь поставьте на руль, чтобы шхуна не рыскала.
- Есть спустить парус! - ответил боцман и уже начал выбирать взглядом, кому бы из матросов это поручить, как Волошин остановил его:
- Подождите, товарищи. Надо сначала всё сфотографировать, как оно есть, и подробно записать. Пригодится для следствия.
Мы стали фотографировать мачты и парус с разных точек, причем обнаружили на носу шхуны клетку, в которой томились изголодавшиеся три курицы, петух с поникшим гребнем и жалобно повизгивавшая свинья, отощавшая так, что ребра выпирали из-под кожи.
- Так вот кто визжал, - сказал боцман и покачал головой. - Накормить их надо, а ничего не захватили. И пить они хотят, прямо помирают, смотрите, клювы раскрывают.
- Ничего, пусть ещё немного потерпят, - сказал Волошин. - Закончим осмотр и займемся ими. А пока есть дела поважнее. Диктуйте, Володя, Николаевичу, что считаете важным. И, пожалуйста, поподробнее.
Я подставил секонду микрофон звукового блокнота, и он деловито начал перечислять:
- Значит, так. Шлюпка отсутствует. Поставлен один грот. Парус старый, латаный, местами изодран в клочья…
Закончив осмотр, секонд приказал опустить парус. Один из матросов пошел на шканцы и вдруг крикнул:
- Смотрите, что я нашел!
Мы все бросились к нему. И увидели валяющийся на палубе возле рубки то ли большой кинжал, то ли маленький меч с изогнутым лезвием.
- Малайский кинжал - крис, - сказал всезнающий Волошин. - Не трогайте его.
Сергей Сергеевич сфотографировал лежавший на грязной палубе кинжал, потом достал из кармана резиновые лабораторные перчатки, которые, оказывается, предусмотрительно захватил, натянул их на руки и, присев на корточки, тщательно обвел кинжал мелом, чтобы обозначить место, где именно он лежал.
- И на кинжале тоже пятна, похожие на кровь, - удовлетворенно произнес Волошин и, сначала бережно завернув крис в чистую бумагу, спрятал его в пластиковый мешочек.
Потом мы прошли на шканцы. Этот пост управления, где находятся компас и рулевой штурвал, оказался просто невысоким помостом между рубкой и столом, за которым, видимо, все обедали прямо на палубе.
Штурвал был не закреплен и свободно крутился во все стороны, словно им управлял человек-невидимка.
Мы переглянулись. Один из матросов по знаку секонда встал к штурвалу, чтобы шхуна не рыскала.
- Как они тут вахту стоят? Неудобно, - пожаловался матрос. - Стоишь словно в щелке.
Штурвал в самом деле помещался в узеньком закутке между стенкой рубки и столом. Его столешница была, словно лаком, покрыта жирными следами многочисленных трапез и попоек.
Тут же, возле стола, в большом жестяном ящике с леском, черным от копоти и сажи, стоял примус. Ящик служил, видимо, камбузом, где кок готовил пищу. Рядом открытый ящик с мясными консервами. Банок в нем оставалось ещё немало. Почему их не захватили матросы, покидая судно? Или слишком спешили?
Когда спустили паруса и встали за руль, шхуна перестала дергаться в разные стороны и переваливаться на волнах. Мы могли спокойно заняться дальнейшим методичным осмотром суденышка, так загадочно покинутого экипажем.
Мы осмотрели оба трюма - носовой, побольше, доверху набитый мешками с вонючей копрой, и маленький на корме. В него вел люк возле самой рубки, похожей на курятник. И крышка этого люка была почему-то не закрыта, как полагается, а сдвинута в сторону.
В кормовом люке оказалось несколько мешков с зелеными кофейными зернами и три бочонка. В них, видимо, находился спирт, о чем нетрудно было догадаться по густому аромату, исходившему от одного из бочонков, частично уже опорожненному и плохо закрытому.
Пока Сергей Сергеевич в окружении почтительно притихших матросов фотографировал валявшиеся на палубе аккордеон, гитару и карты, а затем, не сдвигая их с места, тщательно укрывал куском брезента, мы со штурманом решили осмотреть рубку.
Открыли фанерную дверь (в ней зияла большая круглая дырка, и я, разумеется, это отметил) и вошли в узкий коридорчик. По обеим сторонам его располагались крошечные каютки.
Мы заглянули в первую полуоткрытую дверь.
- Ну и вонища тут, - пробормотал секонд. - И темно, как в погребе.
Вдруг в дальнем углу каюты кто-то неприятным, скрипучим, раздраженным голосом выкрикнул что-то на незнакомом языке.
- Кто вы? Где вы? - спросил по-французски штурман, направляя в угол луч фонарика.
Там никого не было. На полу темнела кучка какого-то тряпья.
Тот же голос снова выкрикнул ту же, похоже, фразу на неведомом языке.
Володя повел лучом фонарика повыше - и мы увидели висящую под потолком каюты клетку, а в ней большого попугая с кривым клювом. Его пестрое оперение переливалось в луче фонарика всеми цветами радуги. Попугай, склонив набок голову, с интересом рассматривал нас. Свет фонарика отражался в его глазах, они мерцали словно два кровавых рубина.
- Фу, черт, напугал, - пробормотал секонд, сдвигая на затылок фуражку. - Дурак ты, попка. А ну скажи: "Попка-дурак!"
Но попугай отвечать не стал, надменно взмахнул крыльями и начал раскачиваться на жердочке.
- Зови Волошина, будем осматривать каюту, - сказал секонд. - Иллюминатор занавешен зачем-то. Темно тут, черт. Пойду спрошу у боцмана, может, ещё фонарик есть.
Увидев, что мы собираемся опять оставить его одного, попугай переполошился, захлопал крыльями и начал быстро выкрикивать всё ту же непонятную фразу.
- На каком языке он говорит? - спросил я.
- Черт его знает, похоже на местный, полинезийский.
Позвали Волошина, отодвинули грязную занавеску, закрывавшую иллюминатор, и начали осматривать каюту. Матросы заглядывали в дверь.
- Наверное, капитанская, - сказал секонд.