За полчаса до наступления темноты остров окутал туман, и с первыми тенями на него хлынули потоки дождя в сопровождении вспышек молнии и раскатов грома.
Наступление тьмы застало Гамбоа на облюбованной им еще раньше скале: он сидел и большими камнями, которые были отобраны и сложены в кучу - он занимался этим изо дня в день, - терпеливо наносил удары по цепи, связывавшей его ноги.
Шел проливной дождь; португалец вымок насквозь, струи дождя смешивались с потом, бежавшим ручьем по его спине, и хотя время от времени он останавливался, чтобы прислушаться, он был практически абсолютно уверен в том, что в такую адскую погоду даже дьявольское отродье не отважится покинуть свое логово.
Однако после четырех часов усилий, когда он удар за ударом долбил по цепи, им овладело уныние. Он успел расколотить уже шесть камней, разлетевшихся на мелкие кусочки, израненные руки были все в крови, но звено цепи, которое он выбрал, толщиной с палец, в итоге оказалось всего лишь слегка сплющено.
Железо нагрелось, но, несмотря на это, ничто не предвещало, что металл в конце концов поддастся, даже если он будет упорствовать в своей попытке.
Решив передохнуть, он заметил, что его сотрясает дрожь, а вода впиталась в него до костей. Он соскользнул вниз и остался сидеть на разбухшей земле, прислонившись спиной к камню, откинув голову назад, и дал волю слезам, жалея самого себя в течение нескольких мгновений.
Он нарушил закон. Посягнул на целостность цепи, пытаясь ее разорвать, и наверняка должен будет за это жестоко поплатиться, ведь изверг ждет не дождется, когда он даст маху, чтобы обрушить на его голову всю безжалостность своего правосудия.
Уже после первого удара у него не осталось пути назад, и ему не оставалось ничего иного, как покончить с чудовищем или же дать ему себя уничтожить. Поэтому он позволил себе передохнуть полчаса и вновь взялся за работу, хотя руки ужасно болели, а на то, чтобы поднимать раз за разом камень весом более двух килограммов, требовались нечеловеческие усилия.
Он все колотил и колотил по цепи с упрямой настойчивостью, словно заведенный механизм, кусая губы, чтобы сдержать желание взвыть от боли, потому что ободранные руки превратились в сплошную кровоточащую рану, а онемевшие и распухшие пальцы отказывались слушаться.
Час за часом, удар за ударом - он даже засыпал под дождем и вновь просыпался, внезапно разбуженный громом или собственным страхом, и озирался по сторонам, ожидая, что вот-вот появится страшный и ненавистный похититель.
Позже, когда оставались не больше трех часов до рассвета, все замерло в ночи, и он с ужасом заметил, что удары грохочут в тиши островка, скалы которого, казалось, повторяли их тысячезвонным эхом.
Но звено цепи к тому времени было уже довольно сильно расплющено, и он знал, что не должен останавливаться. Он разорвал штаны и обмотал руки лоскутами, возобновив усилия, хотя обе руки отяжелели, словно налились свинцовой тяжестью.
И разбил-таки свои оковы.
Не веря, что у него получится, он продолжал по инерции ударять камнем по цепи, как вдруг почувствовал, что она поддалась, и с изумлением увидел, что звено распалось надвое; это означало, что теперь у него была возможность передвигаться нормально, а не прыжками, и не бояться споткнуться и упасть при попытке шагнуть шире.
Он немного отдохнул, дабы насладиться своей первой победой за долгое время, а затем, тяжело ступая, направился к убежищу, где заранее спрятал часть выделенных ему съестных припасов и примитивный топор, изготовленный из ручки старой мотыги, толстых полосок кожи игуаны и плоского тяжелого камня, который он терпеливо обтачивал урывками, за счет сна.
Он использовал оставшиеся полоски кожи, привязав концы цепей к лодыжкам, чтобы те не звякали и не мешали ему при ходьбе, и наконец крадучись направился к западному побережью, самой труднопроходимой части острова.
Попив из лужи, он утолил жажду, наполнил до краев крошечную высушенную тыкву, единственный предмет, который Оберлус позволил им иметь, вошел в море по грудь и, спотыкаясь и теряя равновесие, однако стараясь не выпустить из рук ни топор, ни тыкву, медленно двинулся на юго-запад, к подножию утеса.
Скоро начнет светать.
Часом позже Игуана Оберлус открыл глаза, встал с тюфяка, на котором спал в глубине пещеры, примерно в двух метрах от той точки, куда доходила цепь Малышки Кармен, и окинул женщину взглядом. Она еще спала - голая, раздвинув ноги, в том самом положении, в каком он ее оставил накануне ночью, закончив заниматься любовью.
Не дожидаясь, пока она раскроет глаза, он вновь ею овладел; она в полусне достигла оргазма и затихла, а Оберлус влез в широченные красные штаны, сунул за пояс оба своих тяжелых пистолета и вышел, захватив с собой подзорную трубу и тесак.
Вскарабкавшись на вершину, он со своего наблюдательного пункта оглядел море и удостоверился, что на горизонте не видно никаких кораблей.
Он уже не ждал с нетерпением, когда вдали появится парус. Теперь ему не требовалось ничего больше того, что у него было, и он желал бы, чтобы никакое новое судно не становилось на якорь в его водах. Пятеро подданных, женщина и обильный запас продовольствия, пороха, рома и книг - вот и все, что было ему нужно, чтобы чувствовать себя счастливым и довольным, и ему была ненавистна мысль о том, что придется опять созывать рабов, всовывать им в рот кляп, прятать их, а затем в течение долгих часов волноваться из-за того, что непрошеные гости, не ровен час, обнаружат возделанные участки земли, фруктовые деревья, водосборники и другие явные свидетельства человеческого присутствия на сем пустынном на первый взгляд острове.
Поскольку горизонт был чист, Оберлус переключил внимание на своих пленников, которым вменялось в обязанность трудиться, начиная с рассвета, - и тотчас же заметил отсутствие португальского лоцмана.
Он поискал его в подзорную трубу, внимательно оглядев отведенную ему зону, но вскоре убедился, что случилось то, что он давно предполагал.
Это не явилось для него сюрпризом, и он чуть ли не обрадовался тому, что португалец отважился сделать шаг, потому что ему было бы неприятно, если бы он ошибся в Гамбоа, в отношении его образа мыслей и характера дальнейших действий.
Оберлус удостоверился в том, что другие пленники оставались на своих местах, не ведая об исчезновении товарища, проверил, заряжены ли пистолеты, решительно сжал в руке тесак и начал спускаться вниз по склону, распугивая по пути группы гигантских альбатросов.
Со всяческими предосторожностями, стараясь не напороться на засаду или угодить в какую-либо другую ловушку, он тщательно осмотрел участок острова, где должен был находиться Гамбоа, и обнаружил камень, который португалец использовал как наковальню, осколки камней и разбитое звено цепи.
Чтобы составить себе представление о том, что произошло, большего и не требовалось. Отныне его противник мог себе позволить до некоторой степени свободно передвигаться, вполне вероятно, раздобыл какое-нибудь оружие и спрятался где-то на острове, готовый внезапно напасть.
Также могло случиться - и это, наверно, было самой серьезной угрозой, - что португалец намеревался скрываться до прихода какого-нибудь судна и только после этого объявиться, чтобы с помощью команды прочесать местность, обнаружить его убежище и уничтожить его самого.
Таким образом, Оберлусу не оставалось ничего другого, как найти Гамбоа, где бы он ни прятался, и прикончить.
Первым делом он спрятал остальных пленников, как следует связав им руки; на этот раз обошлось без кляпов, но его предупреждение прозвучало достаточно определенно.
- Я буду неподалеку, - сказал он. - И если я вас услышу, то приду и отрежу по два пальца каждому, не разбираясь, кто из вас кричал.
Как всегда, тщательно замаскировал вход в пещеру и приступил к спокойным и методичным поискам португальского лоцмана.
Гамбоа, Жуан Баутишта де Гамбоа-и-Кошта, бывший первый лоцман "Риу-Бранку", нашел убежище под выступом каменной плиты: распластавшись и прижавшись к ней, он оказывался совершенно невидимым с суши, даже для того, кто пройдет на расстоянии метра над его головой.
Когда короткий прилив достигал верхней точки, волны мягко касались его, так что пришлось приспосабливаться к приливам и отливам; вскоре он проникся убеждением в том, что, если бы Худ находился посреди любого другого океана, а не Тихого, с его спокойными водами, подобное убежище оказалось бы совершенно непригодным.
Он вспомнил, как яростно бились волны о берег в родном Кашкайше, и возблагодарил Господа, что окружен водами Тихого океана, потому что яростный Атлантический океан при первом же накате швырнул бы его на стену убежища.
Вот так, оставаясь сухим половину суток, другую половину проводил в воде, ожидая, пока медленно пройдут солнечные часы. Двенадцать. Ни часом больше, ни часом меньше, минута за минутой, - и хотя он старался всеми способами растянуть запас пресной воды, жажда - враг, которого он в данный момент более всего опасался, - к концу дня его измучила.
Руки, с которых совсем слезла кожа, горели от глухой, ноющей невыносимой боли, и он невольно издавал стон всякий раз, когда ему требовалось что-то взять или уцепиться за камень.
Он увидел, как солнце опустилось на горизонт, как раз напротив него, и терпеливо выждал, пока оно окончательно не скроется, окрашивая красным небо, затянутое вытянутыми грядами облаков.
Это было поистине восхитительное зрелище, однако Жуан Баутишта де Гамбоа-и-Кошта был не в том состоянии, чтобы им любоваться, и лишь молил, чтобы оно длилось как можно меньше и на остров поскорей опустился мрак.
Уже в темноте он вновь прошел вдоль берега по воде, в обратном направлении, и, ступив на сушу, лег на песок и затаил дыхание, с силой - насколько позволяли раны на руке - сжимая топор, чутко реагируя на малейшее движение, которое он улавливал на острове.
Спустя почти полчаса он двинулся вперед, прижимаясь к земле, сантиметр за сантиметром, сознавая, что его жизнь зависит от его же терпения и что время - его единственный сообщник в той схватке, в которую он вступил.
В нескольких метрах от него захлопал крыльями фрегат, и он испуганно прижался к земле. Когда сердце перестало учащенно биться, норовя выскочить из груди, он на четвереньках подобрался к птице, мягко отстранил ее и завладел единственным яйцом, которое она высиживала. Разбил его о камень и с жадностью выпил. Затем отыскал другие гнезда и другие яйца и стал утолять голод содержимым тех яиц, в которых не было зародыша.
Глаза Гамбоа уже привыкли к темноте, что позволяло ему различить очертания предметов на расстоянии пяти-шести метров, и благодаря этому спустя еще полчаса он наконец нашел то, что искал, - группу валунов, между которыми имелось небольшое углубление с чистой, свежей водой, вкус которой показался ему восхитительным.
Он поспал прямо там пару часов, снова напился, наполнил тыкву и продолжил путь вдоль берега, пока не натолкнулся на ствол толстого кактуса, возле которого обнаружил мирную наземную игуану. При его появлении она даже не шевельнулась и позволила схватить себя без малейшего сопротивления.
Он предпочел бы бесшумно свернуть ей шею, но ему даже на это не хватало сил, так что ничего другого не оставалось, как размозжить ящерице голову каменным топором.
Он медленно сжевал ее, сырую и чуть ли не трепещущую, преодолевая отвращение и не обращая внимания на кровь, стекавшую по его лицу и шее, поскольку был абсолютно уверен в том, что если не восстановит свои подорванные силы, то никогда не сможет противостоять врагу.
Рассвет застал его уже на обратном пути в убежище, где в разгар утра он воспользовался отливом и в первый раз за двое суток отоспался.
На восьмой день Оберлус начал выходить из себя. Он пядь за пядью обследовал остров, не пропустив ни одной пещеры, самой небольшой кактусовой поросли, ни одного оврага или другого естественного укрытия, - и не обнаружил даже отпечатка ноги беглеца, не говоря уже о нем самом.
Каждые два дня Оберлусу приходилось на время освобождать пленников - грязных, изможденных и перепуганных, физическое и умственное состояние которых ухудшалось прямо на глазах. Сам же он мечтал о возвращении к привычному для себя времяпрепровождению - наблюдению за своим "королевством", лежа на вершине утеса, чтению в течение долгих часов и наслаждению прекрасным телом своей пленницы.
Он подумал: не покончил ли португалец жизнь самоубийством? - однако эта мысль показалась ему нелепой, поскольку Гамбоа, если бы он вздумал лишить себя жизни, незачем было тратить столько сил на то, чтобы разорвать цепь. Также представлялось сомнительным, чтобы он отдался воле волн, вцепившись в какую-нибудь деревяшку, так как, будучи лоцманом, наверняка знал о существовании течения, которое проходило вдоль архипелага. Довериться этому течению было все равно что совершить самоубийство, только более медленным и мучительным способом, а интуиция подсказывала Оберлусу, что подобный шаг совсем не в духе Гамбоа.
Тот по-прежнему был здесь, прятался и наблюдал, выжидая, когда Оберлус устанет его искать и расслабится, - чтобы тут же начать ответную игру, из дичи превратившись в охотника.
После того как Оберлус осмотрел все естественные укрытия, которые мог предоставить остров, ему оставалось только предположить, что португалец зарылся в прибрежный песок или в землю на обрабатываемых пленниками участках, которую они терпеливо наносили в небольшие впадины. Поэтому он прошелся по пляжам, вонзая в песок через каждые полметра свой длинный гарпун, и точно так же проверил участки, портя посадки салата, томатов, табака и картофеля, - однако упрямый лоцман все не находился.
Раздражение уступило место разочарованию и гневу, а гнев сменился усиливающимся страхом, так как в любой момент на горизонте мог появиться корабль и, чего доброго, стать на якорь в бухте.
Свое разочарование и свой гнев Оберлус вымещал, естественно, на Малышке Кармен; до сих пор стоически переносившая плохое обращение, однажды ночью она неожиданно столкнула его с кровати с силой, несвойственной женщине ее физического сложения.
Глаза ее метали молнии.
- Довольно! - вскричала она вне себя и с растрепанными волосами. - Кто я, по-твоему? Собака?
Оберлус поднялся с пола, слегка оторопев, поскольку в тот самый момент не проявлял по отношению к ней никакой особой жестокости. Ей показалось, что он спустит ей с рук ее поступок, однако внезапно он прыгнул вперед и изо всей силы ударил ее кулаком в лицо, отчего она опрокинулась на спину.
Когда Кармен де Ибарра очнулась, она лежала лицом вниз, привязанная к кровати за разведенные в стороны ноги и руки, а сильная боль, которую она испытывала, заставила ее догадаться, что Оберлус насилует ее содомским способом, стараясь причинить как можно больше мучений.
- Пожалуйста! - взмолилась она - Пожалуйста!
Однако Оберлус делал свое дело, пока не изверг в нее семя и не затих, лежа на ней и кусая за шею.
Через некоторое время, когда дыхание успокоилось, он прошептал ей на ухо:
- Ты сказала пожалуйста?
Она молча кивнула.
- Вот это мне нравится, - одобрил он. - Тебе пора решиться заговорить и по-человечески просить меня о чем бы то ни было… Или до тебя все еще не дошло, что я человек?
- Ты ведешь себя не как человек.
- Потому что никто никогда не относился ко мне как к человеку.
Он вышел из нее и сел на кровати, начав неторопливо развязывать узлы. Освободив ее, он заставил ее перевернуться, лечь лицом вверх и цепко схватил за подбородок.
- Смотри на меня! - приказал он. - По-твоему, я похож на человеческое существо, на человека? - В ответ на ее безмолвный и испуганный кивок он довольно засмеялся. - На самого страшного из всех людей, не так ли? Но все равно на человека. - Он прищелкнул языком. - На свете существует еще только одна вещь, которая внушает больший ужас, чем моя физиономия. Я сам. - Он поднялся, прошел к столу, схватил бутылку с ромом и жадно стал пить из горлышка. Закончив пить, сказал: - Я превратился в кое-что похуже, чем моя физиономия, это уже о многом говорит, не так ли?
Пристально глядя на него, она спросила:
- Ты всегда был таким?
Оберлус удивленно обернулся, поставив бутылку на стол.
- Каким именно? - уточнил он. - Таким уродливым или таким жестоким? - Он пожал плечами. - Впрочем… Думаю, что одно связано с другим. Да, - кивнул он, - с тех пор, как я себя помню, я всегда был таким. Я родился таким, как те недоноски, которых врачи сохраняют в сосудах со спиртом, только в отличие от них мне, как на грех, вздумалось продолжать дышать. А моя мать-мерзавка, наверно, была ревностной католичкой, коли не согласилась, чтобы меня тотчас же отправили назад в преисподнюю! Так вот, моя мать, видно, уперлась и решила меня вскормить, пока не выдержала и не сбежала.
Малышка Кармен воздержалась от какого-либо комментария, ограничившись тем, что приподнялась и наконец села в кровати, в то время как он устроился в широком кресле, в котором обычно читал, и раскурил свою почерневшую трубку.
Он искоса взглянул на нее:
- Не осмеливаешься спросить меня, что чувствует человек, родившийся вот таким, верно? - Он помолчал. - Боишься, что я обижусь и выйду из себя. Нет. - Он покачал головой. - Я уже много лет ношу эту физиономию с собой повсюду. Слишком много лет! Меня уже ничего не оскорбляет. Это я теперь оскорбляю остальных, и это мне нравится.
- Доставляет тебе удовольствие, не так ли?
- Вот именно, - согласился он. - Мне нравится знать, что я внушаю ужас, но не из-за уродства, а потому, что мои поступки действительно ужасают. - Он помолчал. - Я всегда говорил, что куда лучше вызывать ненависть, чем жалость, хотя, по правде говоря, даже пожалеть меня никто сроду не пожалел. Только отвращение. - Он выпустил в ее сторону облако дыма. - Тебе я тоже внушаю отвращение, правда?
Кармен де Ибарра - все на свете уже позабыли о ней и о том, что когда-то ее звали Малышка Кармен, - уверенно ответила:
- Теперь уже нет.
Оберлус посмотрел на нее внимательнее, словно желая прочесть, что там, в глубине этих глаз, таинственным образом вызывающих беспокойство, собрался было продолжить начатую тему, однако неожиданно передумал и, решив задать другое направление разговору, спросил:
- Кто он был? Кого я убил той ночью на берегу.
- Диего Охеда, наследник одного из самых крупных состояний в Кито.
- Это меня не волнует, - заметил он сухо. - Я хочу знать, кем он был для тебя. Вы были женаты?
- Нет. Не были. Та ночь должна была стать первой, когда мы остались наедине друг с другом.
- Ты его любила?
- Да.
- Все еще любишь?
- Он мертв.
- Говорят, можно любить мертвых.
- Только мы, люди, можем любить мертвых, и это одна из самых больших наших ошибок, - спокойно произнесла она. - Я всю жизнь любила мертвых мужчин, но обнаружила, что заблуждалась. Ошибалась во всем.
Игуана Оберлус не спросил, что она хотела сказать этим "во всем", да и Кармен де Ибарра, возможно, не сумела бы объяснить, даже если бы он настоял, так как с тех пор, как она оказалась в пещере, ей довелось много чего пережить, и это повлияло на ее представления о жизни так сильно, как ничто другое прежде.