8 декабря. После полудня в этот день установился и начал дуть ост-зюйд-ост с такой силой, каковой мы еще не встречали. К двенадцати часам ночи он усилился до совершенного урагана с сильным дождем, и мы начали по грозным признакам этим готовиться к гибели. По мере постепенного возрастания бури мы продолжали понемногу укорачивать парус, пока, наконец, не стали вынуждены вообще снять мачты. В эту минуту мы целиком отдались на милость волн. Море и дождь промочили нас до костей, и мы молча, с угрюмой покорностию, сидели, ожидая судьбы нашей. Мы попытались уловить немного пресной воды, развернув один из парусов, но, проведя так долгое время и заполучив в ведро лишь немного ее, обнаружили, что она столь же соленая, что в океане: это мы отнесли к тому, что она прошла через парус, который так часто намокаем был морем и высушиваем солнцем, что на нем образовались соленые камни. Это была ужасная ночь – даже в мыслях наших лишенная облегчения – ничего не оставалось, кроме как ожидать судьбы нашей с твердостью и покорностью. Небеса были темными и тоскливыми, а распростертая по лику вод чернота – мрачной превыше всякого описания. Тяжелые порывы ветра, быстро сменяющие друг друга, предварялись острыми вспышками молний, казалось, охватывающими наш маленький баркас пламенем. Море поднималось до ужасной высоты, и каждая приходящая волна казалась последней, предназначенной к нашей погибели. Всесильным Провидением единственно объясняется спасение наше из ужасов той жестокой ночи. Ни за чем иным признать этого нельзя: как иначе такую крупицу материи, как мы, можно было безопасно провести мимо ревущего ужаса бури. В двенадцать часов начало понемногу стихать по-на две-три минуты, в течение которых мы осмеливались поднимать головы наши и смотреть в направлении ветра. Наш бот был совершенно неуправляем: без ветрил, мачты и руля, его увело в течение дня и ночи неизвестно ни куда, ни как далеко. Когда ураган в какой-то мере утих, мы постарались поставить на него парус и направить по курсу, которого придерживались. Мои товарищи не спали всю ночь и были подавлены и сломлены до такой степени, что, кажется, нуждались в каком-то более сильном, нежели страх смерти, побуждении исполнять обязанности их. Великими усилиями, однако, к утру мы снова поставили двухрифовый грот и кливер на него и начали сносно продвигаться. Необъяснимо добрая судьба сохранила лодки вместе во время всех ночных бед: и поднялось солнце, и еще раз безутешные лица товарищей наших показались друг другу.
9 декабря. К двенадцати часам мы смогли поставить все паруса, как обычно, но продолжалось очень сильное движение моря, открывшее швы бота и увеличившее течи до тревожной степени. Против этого, однако, не было средства, кроме постоянного вычерпывания, которое теперь превратилось в крайне тяжелый и утомительный труд. Вычисления показали, что мы находимся на широте 17°40’ S. В одиннадцать часов ночи вдруг обнаружилось, что пропал бот капитана. После последнего происшествия такого рода мы договорились, что если подобное случится впредь, то, чтобы сохранить время наше, другие лодки не лягут в дрейф, как обычно, а продолжат идти курсом своим до утра и тем самым сберегутся от простоя, порождаемого частыми этими задержками. Мы, однако, порешили в данном случае приложить небольшие усилия, которые не будем длить, а снова поставим парус, если они не принесут немедленного результата в возвращении пропавшего бота. В соответствии с этим мы легли в дрейф на час, в течение которого я дважды разрядил пистоль, и, не получив известий о лодке, пошли прежним курсом. Когда пришел свет дня, она была под ветром от нас, примерно в двух милях; увидев ее, мы немедленно снизили темп и снова соединились.
10 декабря. Я не упоминал о постепенном наступлении, которое голод и жажда предприняли на нас в последние шесть дней. Со временем, прошедшим с отбытия, скудный паек наш делал требования аппетита с каждым днем настойчивее, они создали в нас почти непреодолимое искушение нарушить свое решение и разом удовлетворить желания естества из запаса нашего, но малейшее размышление смогло убедить нас в опрометчивости и малодушии сей меры, и, печально силясь выполнять долг свой, мы его оставили. Я принял на хранение, с общего согласия, всю провизию и воду лодки нашей, и твердо решил, что без моего согласия никаких посягательств на них свершаться не будет; более того, я был готов во исполнение этой обязанности при всем велении разума, благоразумия и осмотрительности, без которых в моем положении все прочие усилия были бы сами по себе глупостью, защищать их, рискуя собственной жизнью. Для этого я запер все в моем сундуке и никогда, ни на мгновение, не смыкал глаз, не имея какого-нибудь своего члена в соприкосновении с ним, и всегда держал при себе заряженный пистоль. Конечно, пока существовали надежды на мирный исход хоть самые отдаленные, я не собирался пускать его в ход и решил, что в случае выказывания хоть какой-то строптивости (что, я полагал, вполне могло статься меж такими голодающими бедолагами, как мы) немедленно распределю довольствие наше в равных долях и каждому дам его часть на личное сохранение. Далее, случись покушение на долю, какую я выделю себе сообразно нуждам, лишь тогда я решился сделать последствия сего фатальными. Всеми в лодке, однако, было проявлено в этом отношении поведение самое прямое и послушное, и у меня не было ни малейшей возможности проверить, как бы я себя вел при такой оказии. В тот день, придерживаясь своего курса, мы наткнулись на мелкую стаю летучих рыб, из коих четыре, в попытках своих избежать нас, налетели на грот и свалились в бот. Одну, упавшую близ меня, я охотно схватил и пожрал, другие три были немедленно схвачены остальными и съедены заживо. В первое мгновение я склонен был здесь улыбнуться, видя смехотворные и почти безнадежные попытки пятерых товарищей моих, каждый из которых искал схватить рыбу. Для своей породы они были весьма малы, и для таких голодных желудков, как наши, только и представляли, что единственный кусок самый утонченный, чешую, крылья, и все. С одиннадцатого по тринадцатое декабря включительно продвижение наше было очень медленным из-за штилей и слабых ветров, и ничего не происходило, если не считать, что одиннадцатого мы забили последнюю оставшуюся черепаху и насладились еще одной пышной трапезой, коя укрепила тела наши и придала свежести духу. Погода была чрезвычайно жаркой, и мы подвержены были всей силе полуденного солнца, не имея ни укрытия, защищавшего нас от его жгучего влияния, ни малейшего дуновения ветра, чтоб охладить палящие лучи его. В тринадцатый день декабря мы были осчастливлены переменой ветра на север, что принесло нам облегчение самое желанное и неожиданное. Нынче мы в первый раз ощутили то, что могли бы почитать за разумную надежду на спасение наше, и с сердцем, скрепленным довольством, и душой, преисполненной радости, мы поставили все паруса на восток. Мы полагали, что вышли из зоны пассатов, добрались до переменных ветров и должны, по всей вероятности, достичь земли на много дней ранее, чем ожидали. Но увы! Предположение наше было только сном, из которого нас вскоре жестоко изгнали. Ветер постепенно стих, и ночью его сменил штиль совершенный, тем сильнее нас подавивший и приведший в уныние, чем радужнее надежды приходили к нам днем. Мрачные раздумья, порожденные злой этой судьбой, сменились другими, не менее жестокой и лишающей духа природы, когда мы обнаружили, что штиль продолжается четырнадцатого, пятнадцатого и шестнадцатого декабря включительно. Крайняя духота погоды, внезапное и неожиданное крушение надежд наших и последующее уныние духа снова заставили нас призадуматься и наполнили души предчувствиями, наполненными страхом и грустью. В таком состоянии дел, не видя оставшегося нам другого выбора, кроме как пользоваться лучшими в положении нашем средствами, я предложил четырнадцатого уменьшить наше довольствие в пище наполовину. К сей мере я не встретил возражений: все подчинились или сделали вид, с замечательной силою характера и выдержкой. Соотношение наших запасов воды к хлебу было невелико, и покуда погода была столь душной, мы не сочли благоразумным уменьшать скудное жалованье наше, да и едва ли возможно было это сделать с хоть каким-нибудь учетом надобностей наших, в то время как жажда наша стала теперь бесконечно менее выносима, чем голод, и количества воды едва хватало на то, чтобы в горле не было сухо хотя бы треть времени. "Упорство и долготерпение" были постоянны на устах наших и решимость всех сил души цепляться за существование, пока надежда и дыхание остаются в нас. Напрасны были все попытки облегчить яростный жар горла питьем соленой воды и удержанием малого ее количества во рту, пока таким способом жажда не достигала такой степени, что доводила нас до отчаянного, но тщетного облегчения от собственной мочи нашей. Наши страдания в те безветренные дни почти достигли границ веры человеческой. Жаркие лучи солнца так нас истомили, что для того, чтобы охладить слабые тела наши, мы вынуждены были переваливаться в море через планширь. Этот способ давал нам, однако, приятное облегчение, и помог сделать открытие важности для нас бесконечной. Как только один из нас попал за планширь, он сразу же заметил, что дно бота покрыто таким видом небольших моллюсков, который, будучи попробованным, оказался едой самой вкусной и приятной. Как только нам об этом объявили, мы в несколько минут стали обрывать их и есть, как некое сборище обжор, и, удовлетворив немедленное требование желудка, мы собрали их большие количества и разложили на лодке; но голод снова напал на нас меньше, чем в полчаса, в кои все и исчезло. Попытавшись добыть их снова, мы поняли, что так слабы, что нуждаемся в помощи друг друга. И в самом деле, не будь у нас в экипаже троих, умеющих плавать, и поэтому могущих выбраться за борт, не знаю, как бы мы возобновили положение свое в лодке.
Пятнадцатого наша лодка продолжала набирать воду из течей так быстро, и погода оказалась такой умеренной, что мы решили произвести обыск слабых мест и починить их хорошо, елико возможно. После изрядного поиска и удаления настила в носовой части мы обнаружили, что главная щель оказалась следствием расшатанной доски или обшивки в днище бота, рядом с килем. Чтоб исправить это, абсолютно необходимо было иметь доступ ко дну. Как его получить, не сразу пришло нам на мысль. После минутного размышления, однако, один из команды, Бенджамин Лоренс, предложил обвязаться веревкой, взять в руку лодочный топорик и с ним уйти под воду, и держать топорик напротив гвоздя, забиваемого изнутри, с тем, чтобы заклепать его. Все это, соответственно, возымело действие, с небольшими трудностями, и ответило цели гораздо свыше ожиданий наших. Мы в тот день были на широте 21°42’ S. Духота погоды нашей продолжалась в течение всего шестнадцатого, действуя на наши здоровье и дух с изумительною силой и тяжестью. Она произвела волнения самые неприятные, которые, добавившись к неутешительной длительности штиля, громко взывали к умягчительным действиям – своего рода облегчению продолжающихся страданий наших. Сегодняшние наблюдения показали, вдобавок к прочим бедам нашим, что волнение моря отнесло нас назад противу движения нашего на расстояние в десять миль, притом все еще не ожидалось никакого ветра. В такой огорчительной обстановке дел наших капитан предложил, чтоб мы начали грести, на чем, будучи всеми поддержаны, мы порешили выдавать двойной паек еды и воды и грести в ночной прохладе, пока не подует ветер, с той части света или иной. Соответственно, когда пришла ночь, мы начали утомительную работу нашу: продвинулись очень жалко. Голод, жажда и длительное бездействие так ослабили нас, что за три часа каждый обессилел, и мы оставили дальнейшее исполнение намеренья этого. С восходом на следующее утро, семнадцатого, возник легкий зюйд-ост, и, хотя и противный, он был встречен почти безумными чувствами благодарности и радости.
18 декабря. Ветер в этот день существенно окреп и к двенадцати часам превратился в шторм, изменившись с зюйд-оста до ост-зюйд-оста. Мы снова были вынуждены укоротить все паруса и лечь в дрейф на большую часть дня. Ночью, однако, он утих, и на следующий день, девятнадцатого, была очень умеренная и приятная погода, и мы снова начали полегоньку продвигаться.
20 декабря. Это был день великого счастья и радости. Проведя одну из самых тревожных ночей во всем каталоге наших страданий, мы проснулись в утро сравнительно роскошное и приятное. Около 7 часов, когда мы сидели в лодках наших в унынии духа, молчании и угнетении, один из товарищей наших внезапно и громко крикнул "Земля!" Мы все тут же поднялись, как наэлектризованные, и кинули взгляды в подветренную сторону, где и в самом деле пред нами явилось благословенное видение, "такое явное и осязаемое", как только можно пожелать. Новый и незаурядный порыв овладел нами. Мы стряхнули вялость чувств наших, и, казалось, обрели иное, и свежее, существование. Один или двое из товарищей моих, чей усталый дух и изношенное тело начали внушать им полное безразличие к их судьбе, теперь сразу же просветлели и выразили удивительную готовность и искренность без промедленья достичь весьма желанного берега. Сначала явился низкий, белый отлогий берег, он лежал, как парадиз, перед жаждущими глазами нашими. Почти в то же самое время он был обнаружен другими лодками, и всеобщая вспышка радости и ликования охватила нас. Не может простой человеческий расчет слушателя этой истории постичь чувств сердец наших при этом случае. Ожидание, страх, благодарность, удивление и ликование поочередно владели мыслями нашими и ускоряли усилия наши. Мы устремились к нему, и в 11 часов пополуночи были в четверти мили от берега. Это был остров, по видимости, как мы могли определить, примерно в шесть миль длиной и в три шириной, с очень высоким, изрезанным берегом, и окруженный скалами, склоны гор были голы, но вершины их казались цветущими и зелеными от растительности. Проверив свои атласы, мы выяснили, что это остров Дуци, лежащий на широте 24°40´52´´ ю.ш. и долготе 124°47´07´´ з.д. Для размышления хватило краткого мгновенья, и мы стали приготавливаться к высадке. Никто из нас не знал, ни обитаем ли этот остров или нет, ни что на нем есть, если есть; если обитаем, неясно было, зверями или дикарями. Мелькнула минутная тревога об опасностях, кои могли проистечь от действий без должной подготовки и осторожности. Голод и жажда, однако, вскоре сделали выбор за нас, и, взяв мушкет и пистоли, я с тремя другими произвел высадку на некие подводные скалы и прошел оттуда вброд до берега. Прибыв на берег, необходимо было немного передохнуть, и мы на несколько минут легли, чтобы дать отдых слабым телам нашим, прежде чем могли продолжать. Пусть читатель судит, если может, каковы были наши ощущения! Лишенные всех достаточных надежд к жизни на протяжении тридцати дней ужасных страданий – тела наши истощились от голода и жажды до сущих скелетов, и сама смерть смотрела нам в лицо – внезапно и неожиданно препровождены на богатый пир еды и питья, которые мы впоследствии к нашему полному удовлетворению вкушали несколько дней. Прочитав эти слова, читатель получит лишь слабое представление о том счастье, что выпало на долю нашу. Через несколько минут мы разделились и пошли в разных направлениях в поисках воды, недостаток коей был нашим главным лишением и взывал к немедленному избавлению. Не прошел я далеко в своей вылазке, как обнаружил рыбину длиной в полтора фута, плавающую близ берега. Я напал на нее и ударил, думаю, единожды, казенной частью оружия своего, и она уплыла под камень, что лежал у берега, откуда я достал ее с помощью шомпола и вытащил на берег, и немедленно стал есть. Товарищи мои вскоре присоединились к трапезе, и меньше, чем в десять минут, все было истреблено – кости, и кожа, и чешуя, и все. С полными желудками, мы воображали, что можем теперь попытаться взобраться на горы, где, как ни в какой иной части острова, вероятнее всего рассчитывали мы раздобыть воды.
Соответственно этому я с чрезмерным трудом, страданиями и муками, вскарабкался по кустам, корням и подлеску на один из утесов, тщетно оглядываясь по всем сторонам, где бы мог явить себя какой-нибудь признак воды. На расстоянии, до которого я добрался, не нашлось ни малейшего указания на влагу, хотя мои силы и не позволили мне залезть выше, чем примерно на 20 футов. Я сел на достигнутой высоте, чтоб немного перевести дух, и размышлял о бесплодности поиска моего и о последующих бедах и продолжении страданий, с необходимостью отсюда вытекающих, как заметил, что прилив с момента нашей высадки значительно поднялся и угрожал отрезать отступление наше к скалам, по которым только и могли мы вернуться на лодки наши. Поэтому я решил снова пойти к берегу, уведомить капитана и прочих о нашей неудаче в поисках воды и посовещаться относительно уместности дальнейшего пребывания нашего на острове. Я ни на мгновение не терял из виду главную возможность, кою, я полагал, мы имели: либо достичь острова, либо встретить на море какое-нибудь судно. Я чувствовал, что любое минутное промедление, лишенное равного возмещения, уменьшает эти шансы из-за потребления довольствия нашего. Когда я спустился, один из товарищей моих сообщил мне, что нашел место в скале на таком-то расстоянии, откуда малыми каплями сочилась вода, в промежутках примерно в пять минут, так что он, приложив к скале губы, добыл ее немного, но она только разожгла аппетит его и не принесла ни малейшего удовлетворения. Я немедленно решил про себя на основе этих сведений предложить остаться до утра, чтобы произвести на другой день более тщательный поиск и своими топориками расколоть новооткрытую скалу, имея в виду увеличить, если возможно, ток той воды. Мы все снова прибегли к лодкам нашим и там выяснили, что у капитана сложилось такое же впечатление об уместности нашей задержки до утра. На сем мы высадились и, вытащив лодки наши на берег, лежали в них в ту ночь, свободные от всех тревог бдения и труда, и предались посреди всех страданий наших ничем не ограниченному забытью и покою ума, которые казались такими согласными с предвкушениями, которые принес этот день. Не прошло и короткого времени, однако, как нас прервало утро – и чувство, и ощущение, и угрызения голода, и яростный жар жажды удвоили тогда желания и усилия мои снова исследовать остров. В ту ночь мы добыли немного крабов, пройдя по острову на значительное расстояние, и немного очень мелких рыб, но ждали следующего дня, лучшей подготовкой для трудов коего считали ночь освежающего и покойного отдыха.
21 декабря. Мы все еще сохранили наше обычное довольствие, но оно совсем не отвечало цели обеспечения буйных требований неба; создалась жажда такая чрезмерная и жестокая, что почти лишила нас дара речи. Губы потрескались и распухли, и во рту собирался род клейкой слюны, противной на вкус и невыразимо нестерпимой. Наши тела истощились почти до кожи и костей и были так слабы, что часто нам требовалась помощь друг друга, чтобы выполнять простейшие действия. Облегчение, стали мы понимать, должно вскоре прийти, или же прекратится естество наше. В отношении провизии нашей все еще поддерживалась полнейшая дисциплина, и всей целью нашей стало, если мы не сможем пополнить на острове наше пропитание, то добыть тем или иным образом достаточно воды, чтобы продолжать путешествие наше.