- Может, вы и правы, штабс-капитан, но разве поступок казака Пливнина не говорит о том, что нам нужно усилить бдительность!
- Убийство, совершенное казаком, - это обыкновенная месть. Пливнина я хорошо знаю. Это истинный патриот, он не способен на измену.
- Ладно, оставим этот разговор. Сейчас и без этого казака голова идет кругом, - раздраженно сказал Сильницкий. - Я тут… - Он замолчал. - Савелий!
В комнату вошел, неловко придерживая шашку, денщик Савелий Величко.
Я тут для поднятия духа у дружинников придумал… И опять замолчал, потому что в эту минуту дверь открылась и Савелий пропустил алеута Камду. Огромный собачий треух закрывал ему все лицо.
- Сделал, что я велел? - обращаясь к алеуту, спросил исправник.
Алеут снял треух, извлек из него какой-то предмет и молча протянул его Сильницкому.
- Вот, господа, - обращаясь к своему штабу и заранее предчувствуя тот эффект, который произведут на окружающих его слова, сказал исправник. - Вот что поможет нашим дружинникам сохранить спокойствие духа и бодрость в святой войне против врагов государя-императора. Крест, русский православный крест. Я распорядился изготовить их как можно больше, чтобы всем хватило. Прикрепив его на груди, наши славные камчатцы с именем бога и государя-императора смело пойдут в бой с японцами.
Торжественный и просветленный, Сильницкий стоял посреди комнаты, высоко подняв маленький вырезанный из жести крест.
Первым бросился поздравлять исправника отец Николай. Командиры дружин реагировали на известие Сильницкого сдержанно. Ополченцам не хватало оружия, боеприпасов. Некоторые из них впервые взяли винтовку в руки…
Векентьев, улыбнувшись, склонился над столом, рассматривая карту Камчатки. Его беспокоила западное побережье, на которое в мирное время обычно совершали пиратские набеги японские шхуны. Наверняка высадку десанта они произведут где-то здесь. Его карандаш провел черту вдоль побережья, по водоразделу речек Озерной и Тигиль…
Прошло два месяца после того, как в Петропавловск пришло известие о войне с Японией. Обещанная в приказе уездного исправника помощь от царя и его наместника на Дальнем Востоке адмирала Алексеева так и не пришла. Петропавловцам приходилось рассчитывать только на себя.
Несмотря на усиленное наблюдение за морем, японцев замечено не было. Да и вряд ли они решились бы на высадку, пока бухты и заливы не очистились ото льда. Город жил своей обычной жизнью, только строевые занятия, которые каждый день проводились на площади с казаками и ополченцами, напоминали о тревожном времени.
С первыми теплыми ветрами, съевшими снег с улиц и огородов, вычернившими лед в петропавловской бухте, штабс-капитан Векентьев отправил часть ополченцев на западное побережье на случай появления врага.
Однажды утром он проснулся от непонятного шума, доносившегося со стороны бухты. Что-то знакомое было в этих плавных с сухим шорохом звуках. "Неужели!" - тревожно подумал он. Векентьев выглянул в окно. Так и есть. Бухта была чистая. Сильный ветер гнал со створа Авачинской губы белые барашки волн. Они, как безмолвные вестники вселяли в сердце тревогу.
На берегу, несмотря на ранний час, было людно. Видно, не его одного разбудило сегодня море. Там же бегали, суетясь, его казаки. По первой воде спускали вытащенную осенью на берег японскую шхуну, захваченную в прошлом году русским охранным судном "Маньчжур". За зиму ее подремонтировали, заштопали изодранные паруса.
Векентьев быстро оделся и пошел на берег. Несмотря на усилия казаков, шхуна, покоившаяся на катках, поддавалась плохо.
- Что, братцы, поплавать захотелось! - улыбаясь, спросил штабс-капитан.
Молодой казак, без шапки, в одной гимнастерке без пояса, повернув красное от натуги лицо, ответил звонко:
- Угадали, вашбродь. Хотим по чистой воде сплавать, на японца посмотреть. Да видно, не хочет эта посудина русского казака носить. Не поддается. - Казаки засмеялись.
- А что же вы сами-то? Народу сколько. - Он показал на горожан. - А ну-ка, ребята! - обращаясь к ним, крикнул Векентьев, - поможем казачкам!
Соединенными усилиями шхуну быстро покатили к морю. Еще минута - и она плавно закачалась на волнах. Казаки и ополченцы дружно закричали "ура!".
- Вот так, все вместе мы и японцев побьем, - вытирая платком вспотевшее лицо, проговорил Векентьев.
- Побьем, ваше благородие, - ответил Степан Крымов, вместе с казаками пришедший на берег. В одной руке он держал ведерко с краской, в другой - кисть. - Супротив русского человека у него, ординарно, кишка тонка.
- Верно, братец, русский человек силен правотой своей, - сказал Векентьев и с любопытством спросил, показывая на ведерко: - А зачем это у тебя?
Крымов поглядел на стоящих рядом казаков и ополченцев, суровея голосом, ответил:
- Мы, ваше благородие, тут посовещались с мужиками и надумали имя шхуне новое дать. Не с руки будет на ней плавать без русского имени.
- Правильно. А как решили назвать? - с улыбкой спросил Векентьев.
- Мария, - твердо сказал Степан. В память о жене Пливнина, что кончила жизнь от лихоимца Картавого.
Наступила напряженная тишина. Глухо били о берег волны, кто-то сдержанно кашлянул в кулак…
- Так. - Сразу посерьезнев, - произнес Векентьев. - Красивое имя выбрали казаки, русское. Только вряд ли оно понравится исправнику и начальнику полиции.
Степан, хитро подмигнув казакам, ответил:
- Ничего, ваше благородие, - лишь бы отцу Николаю понравилось. Пресвятая дева Мария - богоматерь-богородица. Только порадуется нашей набожности, а с ним и господин Сильницкий. Али не он нам кресты выдавал!
Векентьев нахмурился:
- Ты, казак, болтаешь много. Сам в бога не веруешь. Других не подбивай.
Степан поставил ведро на землю и глухо сказал:
- Вы извините, ваше благородие, если что не так. Только знаем мы вас как душевного человека к нашему брату. А ведь война ноне, может, завтра голову сложишь. Не хочется молчком помереть. Ведь что получается! Сами оборонять Камчатскую землицу будем. Мужики, казаки… Без всякой подмоги регулярной. А выходит, что нашего же брата под суд отдают, в тюрьму сажают ни за что.
- Ты о ком это говоришь!
- Да я за Егора Пливнина, нашего казака. За что он муку такую терпит. Ведь он, можно сказать, лихоимца изничтожил, за то что он Марию, жену его, убил, за то, что он нас всех измытарил. - Голос Степана сорвался. Задохнувшись, он замолчал, прямо глядя Векентьеву в глаза.
Векентьев, чувствуя глухое раздражение оттого, что в словах стоящего перед ним казака есть доля правды, которую он не может принять для себя, сказал, зло кривя губы:
- Пливнин убил человека. Его ждет суд, - и, сознавая, что говорит не то, что бы хотел услышать от него Крымов, он в то же время мысленно содрогнулся, поймав себя на мысли, что в другой обстановке и при других обстоятельствах он, наверное, ответил бы на подобный вопрос иначе…
- Глянь. Верхи кто-то бежит, - вдруг удивленно крикнул стоящий рядом казак.
Векентьев, взглянув на казаков, облегченно вздохнул. Они, казалось, забыли о разговоре и теперь тревожно глядели в сторону города. По улице, сея клубами пыль, мчался верховой. Он резко остановил взмыленную лошадь у особняка Сильницкого и взбежал на крыльцо.
- Случилось что-то, - вслух сказал Векентьев и быстро направился к дому уездного исправника. Казаки и ополченцы медленно потянулись за ним.
Степан Крымов тоже было пошел вместе со всеми, но потом вспомнил об оставленном ведре, вернулся, поднял его с земли и долго стоял перед шхуной, думая о чем-то своем.
В штабе Векентьев застал много народа: прапорщик Жаба, фельдфебель Чупятов, унтер-офицер Чернов, унтер-офицер Кузьмин. У всех радостные и как бы согретые доброй вестью лица.
Заметив Векентьева, улыбающийся Сильницкий обратился к нему:
- С западного берега докладывают. Японцы, высадившиеся в устьях рек Большой, Колпаковской и Облуковины разгромлены. Успех полный. Наши дружинники сожгли пять шхун, уничтожили около шестидесяти японцев. Скоро увидим пленных.
"Началось", - подумал Векентьев. Он понимал, что на западном побережье уничтожен только передовой отряд японцев, которые высадились скорее всего с разведывательными целями… Несомненно, что они в самое ближайшее время выступят с большими силами. И тем не менее война началась, и началась она удачно. Но к чувству радости примешивался горький осадок от недавнего разговора с казаками. Он хотел передать его содержание Сильницкому, но подумал, что сейчас не до этого. Что же касается Пливнина, то и о нем вряд ли стоит говорить. Каким бы он ни был - он преступник.
Новые спешные дела захватили Векентьева, и он скоро забыл о своих сомнениях.
Егора Пливнина определили в полуподвальную одиночку старой петропавловской тюрьмы. Единственное окно, перекрытое ржавыми железными прутьями на уровне земли, света не пропускало совсем. Пока держался снег, завалено было снегом, а по весенней распутице его заляпали грязью проезжавшие мимо подводы. День ли, ночь ли невидимые сквозняки проносятся по камере, словно летучие мыши.
Три раза в день старый безногий надзиратель из запасных казаков приносил Егору по сушеной камбале. Он подолгу возился со старым засовом, слышно было, как шмыгал простуженным на тюремной службе носом. Иногда ему так и не удавалось открыть Егора, и тогда надзиратель, матерясь, уходил. В такие минуты Егора охватывал страх. Ему казалось, что надзиратель уже никогда не вернется сюда и он останется в своем сыром, темном подвале похороненным заживо.
Острая боль, резанувшая по сердцу в день известия о смерти Марии, не оставляла его в эти мучительные, долгие, темные дни. Он подолгу лежал, остановив неподвижно взгляд на единственной светлой трещинке в окошке. Вспоминалась прожитая жизнь, уходящая далеко, далеко в прошлое - казалось, у нее не было начала - и которая остановилась со смертью Марии. Вся их трудная, полуголодная жизнь прошла перед ним, в памяти ничего не задерживалось, только горькая их любовь, да и ту убили.
Лишь однажды он вспомнил про Картавого. Вскочив с нарт, Егор поднес к лицу руки и в темноте долго всматривался в них, неуверенно и тихо улыбаясь.
В тот день Егор впервые подумал о том, что его ожидает завтра. Подумал и горько усмехнулся. Вся прошлая жизнь кончилась со смертью Марии, а в будущую его попросту не пустят из-за Картавого.
Егор вспомнил о войне и подумал о том, что если бы ему не удалось убить Картавого, и все бы обошлось, и он бы не сидел в своем подвале, и, если бы ему дали винтовку и сказали: "Иди на врагов наших - японцев", - то он бы еще подумал, с кого начать. И, наверное, сначала бы все же прикончил Картавого. Он не смог бы выстрелить в японца, зная, что не убит его главный, страшный враг Картавый, который наверняка бы не пошел в ополчение. Он скорее всего откупился бы и стоял бы за его спиной, глумясь и насмехаясь…
Но Картавый был убит, и сейчас петропавловцам раздают ружья, собранные со всех дворов, может, и его винтовку отдали кому!..
Японцы. Тоже враги. Но почему! Что они могут отнять у него сейчас! Свободу! Он третий месяц не видит света белого. Дом! Его дом тюрьма. Семью!.. Мария… Жизнь его! Зачем она ему! Да об этом позаботится и Сильницкий…
Но Егору представилось, как ворвутся японцы в Петропавловск, полезут по домам, грабя и убивая, увидят его, русского казака, в этом подвале, грязного, оборванного, беспомощного, посмеются по-своему, по-японски, над ним и выпустят, махнув рукой: "Иди домой, русски". И он пойдет по петропавловской улице, ревущей криками и воплями петропавловских баб, придушенных в собственных избах японской солдатней. Нет, и они такие же враги, как Картавый, и их тоже нужно убивать, чтобы они не опаскудили эту трудную, родную камчатскую землю.
Егор прижался разгоряченным темными, тяжелыми мыслями лбом к сырой, холодной стене подвала. Слушая, как дробно бьются об пол капли весенней воды с потолка, вдруг неожиданно для себя решил: "Пойду к Сильницкому, неужто не отпустит с казаками сходить на смерть!"
В конце июня с западного побережья пришло сообщение о высадке большого японского десанта с артиллерией в устье реки Озёрной. Японцы захватили и ограбили село Явино. Местные жители и небольшой отряд самообороны ушли в лес.
Векентьев по распоряжению Сильницкого отправил в Явино казаков во главе с унтер-офицером Сотниковым. Отряд должен был скрытно выйти в Явино и, изготовившись к бою, ждать сигнала. Одновременно была начата подготовка ополченцев и казаков с прапорщиком Жабой к отправке на шхуне "Мария". По замыслу Векентьева шхуна должна была подойти к Явино одновременно с отрядом Сотникова и неожиданно ударить по японцам. Проведение операции поручалось командиру сухопутного отряда Сотникову.
В тот же день Егор Пливнин, упросив надзирателя сопроводить его к исправнику, явился в штаб. Босой, исхудавший, со спутавшейся, сильно отросшей бородой, прикрывавшей голую впалую грудь, он стоял перед Сильницким, вытянув руки по швам.
Векентьев, удивленный появлением казака, обратил внимание на то, что у него дрожат кончики пальцев.
- Ваше благородие, - прерывающимся от волнения голосом говорил Егор, - дозвольте вместе со всеми на японца сходить. Ведь казак же я, русский. Ваше благородие, дозвольте… в бою смерть приму….
- Ты не казак, ты опозорил это имя, - зло оборвал его Сильницкий.
- Ваше благородие, как милости прошу… - молил Пливнин. Егор, надумав идти к Сильницкому, почти и не надеялся на исполнение своего желания. И сейчас, глядя в недобрые глаза уездного исправника, у него вдруг мелькнула страшная мысль, что он, русский казак Егор Пливнин, три месяца добиравшийся в Петропавловск с полетучкой и, почти обмороженный, все же доставил ко времени пакет, для Сильницкого такой же враг, как японцы.
Сильницкий, отвернувшись от Егора, махнул рукой, стоявшему возле двери надзирателю, тот, шагнув к Пливнину, положил ему руку на плечо. Егор вздрогнул, глянул на надзирателя - столько было тоски в его глазах, что тот испуганно отшатнулся от него, припав на хромую ногу.
Надзиратель покосился на Сильницкого, но он уже не замечая их, разговаривал о чем-то с Векентьевым. Шмыгнув носом, надзиратель потянул Егора за собой, и они тихо вышли.
"Не удержишь, ваше благородие, - зло думал Егор, тяжело шагая по вечерней дороге к тюрьме. - Не дамся я тебе!"
Мимо торопливо проходили дружинники, одетые по-походному, с оружием, направляясь к бухте, где их ожидала готовая к плаванию шхуна.
"Уйду на ней", - подумал Егор. В его голове сложился простой план. Как только они с надзирателем вернутся в тюрьму, он свяжет его и определит на свое место, а сам, как стемнеет, никем не замеченный, проберется на шхуну. Утром, когда его хватятся, он будет уже далеко. "Бежать, бежать", - лихорадочно твердил он про себя, с каждой минутой укрепляясь в своем решении. Он прибавил шагу. Его теперь волновало только одно, как бы не опоздать на шхуну. Надзиратель, часто сморкаясь в руку и едва поспевая за Егором, крикнул ему в спину:
- Куда торопишься, парень! Успеешь, насидишься ишо!
"Дурак, - радостно подумал Егор, - кто посидит, а кто и попляшет!"
…Посадка сорока казаков и ополченцев на шхуну, - все, что Векентьев смог выделить из своих скудных резервов, - заканчивалась, когда Пливнин, запыхавшись, добрался до бухты. В его подвале лежал с кляпом во рту надзиратель. Все вышло так, как он задумал. Осталось только пробраться на шхуну.
Смешавшись с дружинниками, грузившими боеприпасы, снаряжение, продовольствие, он, стараясь остаться незамеченным, схватил мешок с сухарями, кинул его на плечи, и, низко нагнув голову, стал медленно подниматься по трапу. Отворачивая лицо от красного света фонарей, он вдруг заметил белую надпись на борту - "Мария". "Мария!" - Егор вздрогнул, мешок потянул его вниз, он пошатнулся.
- Эй ты там! - раздался испуганный голос прапорщика Жабы. Егор, с трудом сохранив равновесие, еще ниже нагнул голову и тяжело поднялся на борт. За мешками и ящиками, сваленными кучей на юте, он и решил переждать время, пока шхуна не уйдет в море. Изголодавшись за три месяца сидения в тюрьме, он развязал свой мешок, достал ноздреватый, каменный сухарь и долго грыз его, почти не ощущая боли в расшатанных тюремной цингой зубах.
Странное чувство, похожее на страх, овладело им. "Что же это такое, - подумал он. - Почему Мария! Ведь знаю же я эту шхуну - японская она…" Привалившись спиной к ящику и забыв о сухаре, он мучительно повторял имя своей жены, силясь объяснить это, как ему казалось, совпадение.
Пливнин проснулся утром от холодного ветра, пронизывающего его лохмотья. Над морем тяжелыми клубами стлался густой туман. Шхуна, пузырясь залатанными парусами, осторожно продвигалась вперед. "Плывем", - удовлетворенно подумал Егор. Поеживаясь и растирая окоченевшие руки, он выбрался из своего убежища и, хоронясь за ящиками, осмотрелся. На палубе никого не было, только в рубке, за туманом, угадывалась фигура рулевого. Раздумывая, что ему делать, Егор медленно пошел вдоль борта и неожиданно столкнулся со Степаном.
- Егор!! - удивился Крымов.
- Он самый. - Егор, не зная, как отнесется к его появлению на шхуне Степан, тревожно вглядывался в лицо Крымова. - С вами плыву, с самого Петропавловска. Убежал я, Степа, из тюрьмы. Хочу с вами…
Степан широко улыбнулся:
- Вот молодец, Егор. По-нашему поступил, по-казацки. - И, заметив, что Егор настороженно озирается по сторонам, прибавил:
- Ты не бойся, прапору в обиду не дадим. Кончилась здесь их власть. Пойдем в кубрик. Я с вахты, чай будем пить. Ишь, замерз как…
На лестнице, ведущей в кубрик, Егор остановил Крымова.
- Степа, слышь, почему у шхуны название такое?
Крымов, положив ему руку на плечо, ответил просто:
- Это мужики, Егор, наши, петропавловские, Марью твою помянули.
В кубрике кто-то еще спал, кто-то поднимался, перекидываясь словечками. Все эти спокойные, не потревоженные даже войной люди показались Егору такими близкими, а лица такими родными, что он чуть не заплакал.
Прапорщик Цезарь Жаба, узнав, что на судне оказался посторонний и не кто-нибудь, а Егор Пливнин, заключенный в Петропавловскую тюрьму и бежавший оттуда, схватился за голову. Сгоряча он хотел было посадить его на замок, но наткнувшись на сопротивление дружинников и не желая вносить сумятицу среди своих бойцов накануне боя, махнул рукой. Пусть те, кто заварил кашу с этим казаком, сами ее и расхлебывают.
После полудня, когда до Явино оставалось верст пять. Жаба, чтобы остаться незамеченным японцами, решил остановить шхуну. "Мария" бросила якорь в небольшой тихой бухточке, и дружинники, соблюдая осторожность, высадились на берег. Двух казаков Жаба отправил на связь с Сотниковым, который должен был остановиться на реке Озерной. В разведку вызвались сходить Степан Крымов и Егор с казаками. Прапорщик засомневался было, стоит ли отпускать Пливнина, но хорошо зная Егора по прежней его службе и мало веря в те слухи, которые распускал о нем полицейский исправник, разрешил.