Лешка Головин, держась одной рукой за топенант, сияющими глазами глядел вокруг. С высоты все было иным - и море, и берег, и беспорядочно разбросанный город, и корабли. Лешка попытался представить себе, что летит над заливом, как чайка, но это сравнение он сразу отбросил, не нравились ему крикливые попрошайки. Вот если бы превратиться в альбатроса! И лететь, распластав крылья! Лешка часами следил за альбатросами, тщетно стараясь подметить, когда они машут крыльями. Лешка еще ничего не знал о восходящих потоках воздуха и считал, что альбатросы да еще буревестники обладают таинственным секретом и потому могут плавать в воздухе, не махая крыльями. Он мечтал когда-нибудь разгадать этот секрет, на зависть всем морякам взмыть в небесные просторы, как эти удивительные птицы.
В гавани у бесконечных причалов стояло множество судов, среди них выделялся огромный транспорт, на него по сходням двигалась серо-зеленая масса: шла посадка солдат. Поблескивали стволы винтовок, каски.
Солдаты не особенно интересовали Лешку, при виде пехотинцев он всегда испытывал жалость и приятное чувство превосходства. Внимание мальчика больше всего привлекала военная гавань. Там сейчас помимо подводных лодок стояли два крейсера и несколько тральщиков. У доков, как скала, застыл линкор, серый, в ржавых подтеках, с развороченной палубой. На дальнем рейде дрожали в мареве эскадренные миноносцы. Два буксира вытягивали из гавани американский транспорт.
Юнга презрительно усмехнулся. Как и все "парусники", он недолюбливал пароходы, особенно когда они обходили их клипер, и в душе завидовал быстроходным эсминцам и крейсерам. И все-таки ничего лучше не было на свете, чем клипер "Орион". Мальчик знал, что Орион - созвездие, и мог даже показать, где находятся три его самые яркие звезды. Само название говорило ему о необыкновенном, недостижимом. Он ни разу еще не встречал корабля, носившего имя звезды, и это также играло немаловажную роль в утверждении исключительности "Ориона" в сознании мальчика.
Лешка любил смотреть на свой корабль со стороны: с берега или со шлюпки, когда его можно сразу весь охватить взглядом. Низко сидящий в воде, со стремительными обводами корпуса, с мачтами, немного откинутыми назад, что придавало кораблю горделивую осанку. Однажды, еще в Севастополе, Лешка заболел и не пошел в рейс, а вышел из госпиталя в день возвращения "Ориона". Впервые он увидел свой корабль летящим под всеми парусами. К глазам мальчика подступили слезы восторга при виде такой красоты, изящества и вольной силы.
Прежде юнга старался скрывать свою любовь к кораблю, потому что никто из взрослых особенно-то не выказывал к нему своих нежных чувств. О клипере принято было говорить ласково-покровительственным тоном: "Наш клиперок", "Ориошка", "Стоющая посудина" или как-нибудь еще в таком же роде. Только однажды мальчик услышал восторженные слова об "Орионе" от взрослого человека, который раскрыл перед ним всю его романтическую прелесть и предсказал его трагическую судьбу.
Из Бреста в Плимут шли в караване торговых судов под эскортом четырех миноносцев. Транспорты старой постройки еле плелись, делая не больше 8 узлов. Дул свежий попутный ветер, и на лаге клипера накручивалось до 12 узлов, и то при неполной парусности.
"Орион" шел в кильватер головному миноносцу, а когда тот разворачивался и уходил, делал круг, словно овчарка, собирая и подгоняя свое стадо, клипер ложился в дрейф и поджидал тихоходные паровики, командир, к восторгу матросов, не уравнивал с ними скорость. Вот тогда Воин Андреевич и сказал слова о клипере, навсегда запавшие в сердце Лешки Головина.
Командир сидел на мостике в кресле, сплетенном из бамбука, и читал книгу, иногда перебрасываясь парой слов с вахтенным офицером, да поглядывал на бизань: не заполощут ли паруса. Он хорошо знал, что такого не может случиться, когда у штурвала матрос первой статьи Громов и вахту несет старший офицер, и все же он не мог побороть привычки, находясь на мостике, всегда наблюдать за парусами. К тому же вид парусов, наполненных ветром, доставлял ему неизъяснимое удовольствие.
Лешка стоял на юте и, облокотясь на планширь фальшборта, любовался эволюциями эсминцев, ему было обидно, что "Орион" так не сможет, зато и они вот так не смогут, как он: сдала машина - и болтайся, пока не выловят. Лешка улыбнулся, найдя уязвимое место у быстроходных эсминцев.
Командир поманил его пальцем:
- Ну-ка, голубчик, мамочка моя.
Лешка подбежал как положено, вытянулся, взял под козырек.
- Вольно, Головин! - Командир оглядел юнгу и остался доволен и опрятностью в одежде и бравым видом… Похвалил: - Молодцом выглядишь, мамочка. Вижу, любишь службу?
- Так точно!
- Оглушил, голубчик. Ну, зачем так гаркать? Отвечай нормальным голосом. Говори, да или нет. Так нравится?
- Да! Очень нравится. Лучше, чем в экипаже.
- Ну вот и прекрасно. И мне нравится. Да и как может быть иначе?
- Не могу знать!
- Опять! Говори по-человечески. - Командир ободряюще улыбнулся.
- Не знаю.
- Вот-вот… Видишь ли, Алеша, нам всем выпало завидное счастье ходить на одном из последних настоящих кораблей. - Командир поднял палец: - Парусный корабль - сын океана и ветра! Две могучие и прекраснейшие стихии как бы созданы для того, чтобы человек мужал, дружа и борясь с ними, делался лучше, чище, благородней. Ты, наверное, заметил, Алеша, что на парусных кораблях меньше плохих людей?
- Совсем нету!
- Если бы… Ну, иди, через три минуты будут бить склянки, а тебе, знаю, заступать на вахту.
- Вместе с Зуйковым, впередсмотрящим, гражданин капитан второго ранга!
- Так смотри зорче, юнга, и не завидуй тем, кто ходит на паровых судах. У них, безусловно, есть свои преимущества, как у автомобиля перед лошадью, да лошадь ведь живая, так и парусник. - Командир вздохнул и продолжал: - И как дань времени, у нас тоже стоит небольшая машина, при шторме она бесполезна, зато обеспечивает кораблю маневренность при безветрии.
- Можно выйти из штилевой полосы?
- Молодец! Вот именно! Кроме того, машина греет пас. На старых-то парусниках было ужасно холодно осенью, сыро.
- Теперь благодать, - совсем осмелел Лешка.
Командир оставил без внимания последнее замечание мальчика и, думая о своем, продолжал:
- Ты за свою жизнь еще находишься на всяких кораблях: и на паровых, и еще на каких-нибудь, с разными машинами, только знай, что не раз вспомнишь "Орион". Ну иди, Зуйков ждет…
Зуйков долго молчал, прищурившись, глядя вперед, затем хмыкнул, покрутил головой:
- Хитро загнул Мамочка наш и про коня, и про автомобиль, и про клиперок наш. Сын ветра, говорит? И взаправду, ветер ему родной отец, только с норовом, когда ласков, а когда, будто спьяну, норовит шею свернуть… - Он посмотрел на своего юного напарника, ударил его по плечу: - И вот ты, вижу, никак, раскумекал, к чему он все это гнул?
- Как не раскумекал? Понятно все.
- Понятно, да не очень. Все это к тому, Алексей, что он виды на тебя имеет, в школу хочет определить, а пока смекалку твою испытывает. Поверь моему слову, что будешь ты мичманом, а не то и повыше. Может, при новой власти всем трудящимся матросам чины станут раздавать, как ты думаешь?
- Нет, дядя Спиря. Ну, если тебя вдруг назначат капитаном, то как ты курс проложишь? Или в шторм команду подашь?
- Подать-то подам… Да нет уж… мне бы скорей домой, в деревню… Там, Алексей, судя по всему, шторм на полные двенадцать баллов…
Лешка встал, цепко держась босыми ногами за решетчатую площадку. Мачта раскачивалась, ветер разноголосо пел в такелаже и посвистывал в ушах. Мальчик подумал: "Что, если пробежать до нок-фор-брам-реи, как это делал иногда Зуйков? Но Зуйков, повернувшись, возвращался или садился на нок верхом, а я вот так раскину руки и взаправду полечу. Я тоже сын океана и ветра. Сделаю круг над "Орионом", потом полечу над бухтой, над городом. Вот ахнут англичане…"
К действительности Лешку вернул голос унтер-офицера Бревешкина, непревзойденного "словесника". Унтер давно наблюдал за юнгой, ему тоже нравился смелый мальчишка, и у него так и чесался язык гаркнуть на него, просто так, для поощрения и поднятия духа, да по палубе проходил боцман, а Бревешкин знал службу. Сейчас боцман лясничал на баке, а унтер отвечал за всю фок-мачту и, следовательно, за Лешку Головина, торчавшего на ней и готового каждую секунду сорваться и грохнуться о палубу. Лешка, раскинув руки, стоял уже на одной ноге и, казалось, чудом сохранял равновесие. Веснушчатое лицо Бревешкина побагровело, глаза округлились. Матросы, следившие за ним, оставили работы и замерли в выжидательных позах.
По бухте пронесся нечеловеческий, прямо-таки звериный рык. Будто крупный хищник выходил на охоту, оповещая окрестности о своих недобрых намерениях.
Прочистив горло, унтер рявкнул:
- На марсе… - И затем последовала рулада из ругательств, переплетающихся самым неожиданным образом с упоминанием святых апостолов, лешкиных родственников, бегучего и стоячего такелажа, плимутской бухты, города, Британских островов и дна морского. Переведя дух, он приказал: - Вниз, пулей! - И закончил новым невообразимо нелепым словоизвержением.
Матросы по-разному оценивали "художественность" Бревешкина: положительные, степенные люди из верующих высказывали явное неодобрение, были и восторженные поклонники его таланта, и завистники, старавшиеся умалить его "мастерство", приводя примеры вроде: "Это что, вот когда я ходил на "Керчи", там боцман извергался, так извергался, мороз по коже брал - до чего ловко, собака, нанизывал".
Неодобрительно покачивая головой, матрос первой статьи Громов подошел к Бревешкину:
- Разрешите обратиться, гражданин унтерцер!
- Давай обращайся… Что там у тебя?
- Да ничего особенного, а только насчет вашей ругани несусветной хочется напомнить, что командир строго запретил лаяться.
- Что-о?! - рявкнул было Бревешкин, да сразу осекся под смелым взглядом матроса первой статьи. - Ты что, порядка не знаешь? - начал он непривычно-просительным тоном, крякая и сбиваясь на каждом слове. Уж больно большим влиянием стал пользоваться Громов среди матросов, особенно из бедняков и рабочих, а таких на клипере насчитывалось больше половины всего рядового состава… - Ты не очень-то лезь с выговорами. Как-никак все же сам понимаешь, что я не кто-нибудь!
- Мое первое начальство. Это мне известно, и я вам по службе всегда подчиняюсь.
- Ну, а сейчас что липнешь? Уж и слова сказать нельзя? Какой моряк может обойтись без словесности? Тем более что командир на берегу, а некоторым господам офицерам даже нравится "морское слово". - Он кивнул в сторону вахтенного офицера. - Белобрысенький даже в книжечку записывает, когда кто произнесет что позабористей. И сейчас строчит. Видишь? А ты говоришь! Понимать надо! Что же, теперь, при новой власти, если она и завелась гдей-то, так онеметь моряку? Язык вырвать?
- Зачем языка лишаться? Говори, а не бреши. Ты на военном корабле, а не в царевом кабаке.
Это уже было слишком. Громов совсем "прижал его к фальшборту". Да и матросы посматривали с усмешкой, ожидая, как вывернется унтер, как спасет свое достоинство в глазах команды. Бревешкин сжал кулаки.
Громов предупредил:
- Не распаляйся. Руку подымешь, не спущу. Так отделаю, что собой не налюбуешься.
- Ты что, бунт затеял? А?! - Унтер-офицер набрал воздуху в свою непомерно широкую грудь, готовясь дать "залп из всего главного калибра" и хоть этим отвести душу, да только сказал:
- Эх, Иван Громов, не попадался бы ты мне на склизкой палубе, недолго и до греха.
- И правда: поскользнешься, не дай бог, в шторм.
Бревешкин смерил противника взглядом, соображая, кого он имеет в виду, кто поскользнется? И решив, что Громов наконец признал авторитет начальства, сказал примирительно:
- Вот так-то лучше. - И рявкнул в небо: - На марсе?
- Есть, на марсе!
- Ах ты сын обезьяны и жирафы! Кому сказано - вниз!
- Есть, вниз!
- Постой!
- Есть, постой!
- Как на берегу?
- Извозчик подъехал, в ём наши!
- Вниз жива! Держись всеми четырьмя!
- Есть, жива!
Бревешкин довольно осклабился и выпятил грудь: все-таки за ним осталось последнее веское слово, культурненькое, прямо как с барышней разговор вел. При случае припомнит он этому большевику, как учить старше себя по званию.
Визит к адмиралу
Адмирал сэр Вильям Эльфтон сидел в своем обширном кабинете, заставленном шкафами, моделями парусных и паровых судов, на которых он ходил в свое время. За его спиной всю стену занимала карта мира в проекции Меркатора. Все материки, острова, включая атоллы и мельчайшие рифы, лежали на бледно-голубом фоне, испещренном обозначениями глубин и линиями главнейших морских путей. В тех местах, где прошли морские сражения, стояли красные флажки, черными флажками обозначались места, где были потопленные немецкими подводными лодками корабли союзников.
По краям адмиральского стола, покрытого зеленым сукном, высились стопки папок, в которых содержались все сведения о судах военных и торговых, стоявших в гаванях и доках порта, запасах угля, нефти, различных товаров в многочисленных складах военной гавани, запасных частях для двигателей, боеприпасах, списки команд военных судов, счета различных фирм и еще множество бумаг - ими обрастает всякое современное предприятие, в котором участвуют многие тысячи людей и машин.
Адмирал давно понял и скрытый смысл, заключенный в строках многих, казалось бы, совсем безобидных отчетов или донесений. В них военные чиновники старались снять с себя ответственность и переложить ее на плечи своих коллег, а чаще всего на плечи своего адмирала, поэтому сэр Эльфтон очень редко заглядывал в какую-либо из папок, их приносили по традиции и ровно через час уносили. Адмирал предоставлял право разбираться в этом ворохе бумаг и выносить решения своим заместителям и многочисленным начальникам служб, что они и делали без видимого ущерба для дела.
Адмирал подписывал только приказы, письма и отчеты о работе порта, посылаемые в Лондон первому лорду адмиралтейства сэру Уинстону Черчиллю.
Несмотря на преклонный возраст, лорд Эльфтон сохранил прекрасную память и без труда запоминал названия всех кораблей, стоящих у стенок причалов, на рейде, в доках, находящихся в рейсах (из тех, что приписаны к его порту) или покоящихся на дне морском, чем втайне гордился и любил щегольнуть при случае.
Без стука, неслышно ступая по мягкому ковру, к столу подошел капитан с одутловатым лицом, один из менее удачливых сослуживцев адмирала, вышедший в запас, но в войну вернувшийся на флот. Он числился заместителем адмирала по административным делам и заведовал его секретной перепиской.
- Отличная погода, сэр, - сказал капитан, положив на стол несколько сколотых скрепкой листов синеватой бумаги, густо покрытых машинописным текстом.
- Весна, Стаддард.
- Да, сэр.
- Что-нибудь важное?
- Думаю, да, сэр. Кавалерист иногда пишет дельные вещи.
- Как ни странно, Стаддард.
- Да, сэр.
Оба заговорщицки переглянулись. Кавалеристом они называли первого лорда адмиралтейства Уинстона Черчилля. Они очень хорошо знали всю подноготную этого необыкновенно удачливого человека.
Начинал Уинстон незавидно. Учился из рук вон плохо. С трудом окончил школу и был настолько слабо подготовлен, что пришлось навсегда оставить мечту о юридическом образовании. Раздосадованный Рандольф Черчилль, отец Уинстона, считая сына слабоумным, решил пустить его по военной части - и опять неудача: два раза юноша проваливался на приемных экзаменах в пехотное училище; пришлось идти в кавалерийское, где к сыну лорда не предъявляли особенно жестких требований. По окончании кавалерийского училища молодой офицер был направлен в 4-й гусарский полк, находящийся в Индии. Основным занятием в этом привилегированном полку была игра в поло.
Неожиданно в 23 года этот недоучка и прожигатель жизни написал книгу о колониальных войсках, хорошо встреченную и критикой и читателями.
Военный корреспондент, участник англо-бурской войны, он попадает в плен к бурам, которые чуть было его не расстреляли. Бежит из плена и сразу приобретает громадную славу чуть ли не национального героя, потому что в эту пору английских неудач в войне с бурами побег из плена молодого журналиста был умело использован прессой как пример "доблести" истого англичанина.
Затем началась его головокружительная карьера политического деятеля. И наконец, бывший кавалерист стал первым лордом адмиралтейства - морским министром, имея очень смутное представление о море и кораблях, что не помешало ему перед самой войной провести реформы, благодаря которым королевский флот Великобритании сразу вырвался вперед среди всех флотов мира: Черчилль перевел военные корабли с угля на нефть и увеличил главный калибр артиллерии на крейсерах и линейных кораблях с 13,5 до 15 дюймов. Все же для истых моряков он оставался кавалеристом. Единственное, что несколько мирило моряков с первым лордом адмиралтейства, так это его родословная: Черчилль происходил по прямой линии от адмирала-пирата Френсиса Дрейка - немаловажное обстоятельство для англичан, где так чтут традиции.
- Вообще в этом циркуляре нет ничего нового, сэр, если не считать, что от разговоров мы переходим к делу, - сказал капитан с одутловатым лицом, сгребая папки с непрочитанными бумагами.
- Совсем не плохо для любителя игры в поло.
- Все-таки сказывается влияние моря, сэр.
- Если Темза превратилась в морской залив…
- Возможно, сэр… - Капитан вышел с грудой папок.
Адмирал устало взглянул на первый лист, и в его водянистых глазах появилось что-то похожее на любопытство. Пробежав предписание, адмирал повернулся и стал глядеть на карту. Сначала он мысленно проделал путь из Плимута в Архангельск, затем в Баку и наконец во Владивосток.
Адмирал поднялся из теплого кожаного кресла и болезненно поморщился, когда услышал сухой треск в коленных суставах. Под его адмиральскую одежду сразу стал просачиваться промозглый холод, поселившийся на веки вечные в каждом английском доме. Кабинет адмирала не был исключением, хотя в камине и тлела горка углей. Разминая подагрические ноги, адмирал подошел к камину, набрал в совок из ящика углей, высыпал их на угасающий огонь и стал думать, с удовольствием прислушиваясь к потрескиванию кусков кардифа.
Циркуляр из адмиралтейства радовал адмирала. В нем предписывалось немедленно приступить к подготовке судов для экспедиционного корпуса, посылаемого в Россию. "По требованию народа и его законного правительства, - как говорилось в циркуляре, - мы должны оказать помощь нашему союзнику в установлении в России законной власти". Слова "законной власти" были подчеркнуты красным карандашом. Адмирал долгие годы командовал кораблями в колониальных водах и помогал приходить к власти многим "законным" правительствам и сметал огнем пушек селения, в которых народ восставал против этих "законных" правительств. Адмирал без иронии воспринимал этот удобный термин. "Законный", - следовательно, удобный, необходимый для правительства его величества короля Англии Георга V, который также был очень удобен для подлинных властителей Англии, среди коих числил себя и адмирал сэр Вильям Эльфтон.