Частные радиопереговоры
- В Северном море хандра у радистов - явление обыкновенное…
Мне показалось, что я поймал радиопостановку из Москвы. Два актера читают кем-то написанный текст, размышляя о том, что бы предпринять сегодня вечером. Настолько эта фраза была спокойна, достоверна по интонации, что у меня не зародилось ни капли сомнения в том, что она - фальшива и что все это - радиопостановка.
И вдруг я услышал:
- Прием!
Я потянулся за сигаретой.
Наш тральщик шел вдоль норвежских берегов, спешил в район лова. Во второй половине радиорубки, за перегородкой, образованной шкафом передатчика, спал радист Павел Николаевич. Впереди его ждали три недели тяжелой работы, и он, впрочем, как и весь экипаж, заранее отсыпался. Я сидел за приемником и бесцельно "шарил" по эфиру. Случайный поворот шкалы занес меня в чей-то ночной разговор…
- В Северном море хандра у радистов - явление обыкновенное, - поучающе говорил один голос. - Уж на то оно море такое - северное, неуютное. Я, как только на переходе тащимся этим Северным морем, так самую что ни на есть веселую музыку гоняю на палубу и в каюты. Чтобы не забыть на свете и другие земли, не все же эта серость да гадючая волна. Вот так. Прием.
Второго беседующего было хуже слышно. Различались только какие-то унылые интонации.
- Да, Михайлыч, да, да. Это все верно. Это ты верно сказал. У вас, конечно, веселей… народу много. На БМРТ всегда веселее… А у нас снег… снег все время… валит и валит. Палуба белая, пройти нельзя.
А дальше - бу-бу-бу-бу… Радиолуч нырнул в черную ночь, вынырнул, как поплавок.
- …поэтому, как ни говори - скучно. И мысли вот какие. Вот такие мысли… Прием.
- Да-да, все понял, Саня, все отлично понял. Но скучать тут не приходится. За смену набегаешься по эфиру, как угорелый. В зеркало на себя не глянешь. Вот какие дела. С архангельской флотилией - связь, с поисковиками - связь, метеосводку ты прими, сеанс с берегом держи. Три раза капитанское совещание. Это уж как закон. И антенное хозяйство на мне, и киноаппаратура, и за аккумуляторами глаз да глаз… А капитан - что ему? - дрыхнет до девяти. А в девять встал - ну-ка дай мне поисковиков! Вот так и живем. Слушай, Сань, а как у тебя немецкая фишлупа - ничего, порядок? Прием.
- Порядок, Михайлыч, полный. Работает как зверь. Но вот на больших глубинах - тут тянет неважно, что-то неважно. А на рабочих - 200–300 метров - это как в кино глядишь рыбку. Как в кино. Это ты, Михайлыч, верно сказал - фишлупа немецкая хороша. Вот такие дела. Прием.
- Все понял, Сань! Только я не говорил, что хорошая. Не говорил. Вот тут у нас в группе все что-то на это изделие жалуются. Фишлупа одно показывает, трал - другое. Так что у нас хуже с этим делом. Может, у тебя какая особая стоит? Прием.
- Да нет, обыкновенная, типовая. Прием.
- Понятно. Типовая. Прием.
Как-то перестал клеиться разговор. Эфир ровно шипел, только изредка по всей его ширине пробегало бульканье. И все.
Потом Саня снова включил передатчик, но что-то долго там ерзал и вздыхал в микрофон.
- Михайлыч, ты ж с земли недавно… ну сколько там - неделя прошла, что ли… так? Прием.
- Да, да, понял. Совершенно верно, девятый день пошел. Прием.
- Ну, как там дела-то… на берегу? Все по-старому? Прием.
- Все по-старому. Берег как стоял, так и стоит. Все по-старому. В порту новую столовую построили, весь второй этаж стеклянный, и еда ничего. Я застал только самое начало, дальше-то кормить, конечно, хуже будут. Ну, этим пусть управление… горюет об этом пускай… нас-то с тобой кок кормит круглый год. Что еще? Ларек перед входом убрали. Приехал, значит, бульдозер и увез его. Это борьба с пьянством. Из-за этой борьбы… Зато в ресторане теперь другие порядки. Заходишь туда прямо в чем есть - и в буфет ресторанский. Там за милую душу отпустят тебе сто пятьдесят, и закусывай: хочешь - рукавом, хочешь - из буфета; это уж как душа пожелает. Вот такие новости… Ну ты в порту через неделю будешь - сам все и увидишь. Прием.
- Все понял, Михайлыч, все ясно. Приеду - сам разберусь. Это точно. Слушай, Михайлыч, я вот что хочу спросить - жен-то пускают теперь в порт пароходы встречать? Прием.
- Понял тебя. Жен пускают, вот недавно этот порядок ввели. Стоят строем - прямо твои солдаты. Прием.
- А детей, Михайлыч, детей пускают? Прием.
- И детей пускают. А тебе что за печаль? У тебя детей вроде нету. Или нажил, где-нибудь на стороне успел? Это я просто так… пошутил… Прием.
- Понятно. Шутка. Прием.
Эфир снова залился равнодушным шипением, но была уже в нем какая-то неловкость, не просто пауза, а некая фигура умолчания. Тишину нарушил Михайлыч. Его хорошо было слышно, даже прослушивался на начале передачи набиравший силу и оттого как падающая мина вызывающий передатчик.
- Так что, говоришь, снег у вас? Прием.
Эфир молчал.
- Тут, черт, передатчик нагревается медленно. Я говорю, Сань, погода у вас паршивая? Прием.
- Да, Михайлыч, да, погода дрянь…
Саня некоторое время еще молчал, но руки с кнопки микрофонной не убирал. Потом после долгой паузы все же сказал:
- Прием.
- А план, говоришь, хороший везете? Прием, - весело спросил Михайлыч.
- Слушай, Михайлыч, - вдруг сказал Санька, - ты не темни, чо ты от меня в прятки-то играешь? Прием.
- Я не темню. Прием.
Теперь Санька орал, даже не выдержав паузу после включения передатчика.
- …прямо скажи мне, чо резину-то тянуть?! Знаешь что - так скажи! Что мы с тобой - чужие, что ли? Прием.
- Что ты орешь на весь эфир! Знал бы что, так сказал. Что мне? Прием.
- Люську мою видал?
Он так кричал, что я убавил громкость - боялся разбудить Павла Николаевича.
- Видал. Стояла в гастрономе за печенкой.
- Ну?
- Что - ну? Прием.
- Сделай погромче, - вдруг услышал из-за передатчика. Я вздрогнул от неожиданности и сделал громче.
- …говорили вы с ней о чем? О чем говорили-то. Прием.
- О разном. Про погоду, про ее дела, про кино.
- Значит, в кино ходит… понятно…
Мне показалось, что даже в эфире было слышно, как он там заскрипел зубами.
- А что же ей, в кино не ходить, что ли? Ты, Саня, видать, совсем озверел на своем тральщике за четыре месяца.
- Ну, а от ребят не слышал по городу - гуляет она с кем или нет? Может, кто на улице видал? Прием.
- Врать не буду, этого, Сань, ничего не слыхал. Ничего не слыхал. И не интересовался. Да если бы что было - куда денешься - сразу бы языки зачесали… Так что никаких слухов не было. Прием.
- Это я просто так спросил, - тихо сказал Саня. - Просто так… на всякий случай… Она у меня королева!
- Ну, уж это ты загнул. Баба как баба… Прием.
- Ну, ладно, - сказал Саня.
- Чего - ладно? Так оно и есть.
Помолчали.
- Ну, а про меня спрашивала? Прием.
- А как же? Все толк да толк - про тебя все. Вот ждет, вот обнову тебе купила, курить надо тебе бросать, потому что с Воркуты еще не залеченный… Квартиру отремонтировала. Вот про это… Прием.
- Ну, а еще что говорила?
- Да мы с ней три минуты постояли - в кассу народу было полно! Много ль за три минуты-то скажешь? Прием.
- Понятно… Понятно, Михайлыч… Ну, а так - ничего не говорила?
- Не понял. Прием.
- Ну, что не понял? Где вечера проводит, то да се… Вот про это? Прием.
- Нет, не говорила. Говорила, что некогда, что работы много. Вот про это говорила. Прием.
- А обнову мне какую справила? Прием.
- Не помню, Саня, точно. Не помню. Вроде костюм. Или пальто… Не вспомнить… Да что ты за нее переживаешь? Смешной ты парень, Санька. Я вот своей в Москву написал: ежели хочешь быть достойной - жди! А не будешь ждать - на берегу все найдем. Особенно этого товару. На берегу все найдем. Окромя птичьего молока. Все! Я тебе так скажу, сколько наших разводилось, сколько сводилось - не помирали же! И плавают, и рыбу ловят, и дети ихние сыты! Так что ты зря переживаешь, даже очень зря, потому что у тебя вообще к этому нет никакой причины. Ждет тебя твоя баба, и все тут. Чего же переживать? А не ждет - катись колбаской по Малой Спасской! Вот и весь разговор! Так ведь? Прием.
- Верно, Михайлыч, это верно… Слушай, а в чем одета была? Прием.
- Кто? Прием.
- Люська. Прием.
- Ты знаешь - что-то не разглядел. Пальто… Косыночка на голове. Вот так. Прием.
- Ясно, Михайлыч, ясно… Что-то слышно тебя стало хуже. Хуже слышно стало… Ну что ж, все ясно… Значит, про меня спрашивала? Прием.
- Да спрашивала, спрашивала! Что ты за человек, просто я удивляюсь. Побеседовать с тобой ни о чем нельзя. Спрашивала, говорю, спрашивала, как погода у вас там, не встречался ли я с тобой в эфире… Ну что еще? Говорила, что вот боты ей нужны - старые сносились. Вот и все. Прием.
- Боты мы достанем.
- Что? Не понял.
- Я говорю - боты ей куплю. Прием.
- Ясно, Саня, ясно. Купишь боты. Прием.
Стоит над севером ночь - тяжелая, непроглядная, как одиночество. Качает в двух морях два корабля, прыгают топовые огни на мачтах, застревают в низких облаках. По золотой арене локатора бегает луч: уткнется в берег - линия, стукнется о корабль - точка. Спит холодное полушарие, укрытое каской сплошных облаков. А я сижу в тесной рубке и среди политики и джазов выскребаю два человеческих голоса.
- Ну что, Саня, будем завязывать? Прием.
- Как хочешь, Михалыч. Прием.
- Ну, значит, до встречи. Заходи в ДМО. А может, котлоочистки совпадут, так и погуляем вместе. Прием.
- Понял, Михалыч. Понял. Обязательно встретимся. Я у тебя в должниках теперь. Прием.
- Это почему же? Прием.
- Да так… просто так… отлегло у меня. Прием.
- Понял, Саня. Все ясно. Ну - до связи! Прием.
- До связи, Михалыч… Прием.
Некоторое время эфир помолчал, потом кто-то все же стукнул ключом 88 - "наилучших пожеланий". И в ответ получил 88.
Все. Эфир стал пустыней.
Я выключил приемник и, стараясь что-нибудь не задеть в этой теснотище ватными брюками, стал пробираться на выход.
Над кроватью Павла Николаевича в темноте мерцал оранжевый глаз сигареты.
- Слыхали, Павел Николаевич, - сказал я, - правда, здорово?
- Слыхал, - сказал радист. - Нарушение правил связи. Частные радиопереговоры.
Он притушил сигарету о рифленое стекло пепельницы.
- За это дело - ой как нехорошо могут дать!
Койка глухо заскрипела под ним.
- Ну, вались отсюда, - сказал он, театрально зевнув, - спать охота…
Хватаясь за мокрые поручни, я побежал в свою каюту.
Лег в сырую койку. Прошлой ночью большая волна открыла мой иллюминатор. Воду я вычерпал, книги и ботинки высушил в машине, а вот простыни так и остались сыроватыми.
Вытащил из-под подушки транзистор. Едва включил его - что такое? Павел Николаевич настраивал свой передатчик. Я не мог ошибиться. Мощный звук разрывал и разламывал на части крохотный динамик моего транзистора. Павел Николаевич связался с кем-то телеграфом. Его корреспондент отвечал мощно, и слышимость была прекрасная. Связавшись, они тут же перешли на микрофон.
- Ну что тебе? - спросил женский голос.
- Просто так, - сказал Павел Николаевич. - Не спится… Как дела? Прием.
- Все в порядке, - сказала женщина. - Слушай, Павлик, у вас там шторма по прогнозу. Прием.
- Да, понемногу качает… Ты мне скажи, Кать, как живешь-то?
- Не поняла. Повтори. Прием.
- Ну что - не поняла? Как живешь, что делаешь… по вечерам… С кем время проводишь…
- Да ты что, - закричала женщина, - рехнулся? С кем это мне время проводить? До конца недели в ночную работаю, сейчас с Дальним Западом тяжело… Тяжелая связь. Ну что еще? Сережка вчера по ботанике четверку принес. И туда, и сюда - сам знаешь. С кем это мне вечера проводить? А?
- Ну чего ты раскричалась? - сказал Павел Николаевич. - Пошутить нельзя.
- Ты мне лучше скажи, когда мы деньги отдадим Борисовым? А то эта Борисиха встречает меня на лестнице почти каждый день - глаза куда деть, не знаю.
- Я ж тебе сказал - после этого рейса.
- Поняла, Павлик. После рейса. Ну давай, до завтра, а то меня уже Новая Земля зовет. Ты спи. Чего не спишь-то? Спи.
- До связи, - сказал Павел Николаевич.
Я выключил транзистор. Днем мы получили прогноз на шторм, и он действительно надвигался. Было слышно, как завывает северный ветер в антеннах траулера.
От бани до бани
Новый радист на корабле - событие огромной важности. Во-первых, этот парень не должен быть трепачом. Ведь он знает все - кому пишут, кому не пишут, кого ждут, кого не ждут, у какого судна какой улов. Что нового в управлении. Какие скандалы в промысловой группе. У кого родился ребенок, а с кого алименты… Во-вторых, он не должен быть "барином". Вместе со всеми он должен уметь стоять на подвахте - скалывать лед, шкерить рыбу, если она идет "навалом". Правда, совершенно не обязательно, чтобы он делал каждый день наравне с кочегарами или третьим штурманом. Но раз-два за рейс он должен выйти на солнышко, на палубу и, не обращая внимания на дружеские остроты матросов, взять шкерочный нож и помочь ребятам. Толку от этой помощи мало, да и не толк требуется. Требуется смычка с коллективом. Если радист не станет этого делать, никто его за это не упрекнет. Но тогда он будет не радист, а "барин". А "бар" на судах не любят.
Ну и, в-третьих, - это, наверно, даже и во-вторых, - он должен быть хорошим "маркони" - радистом. У него всегда должна быть связь, даже тогда, когда на небе висят кисейные косынки полярных сияний, в зыбкости которых безвозвратно тонут все позывные. Хорошо бы, чтоб радист был просто компанейским парнем, не был бирюком, любил бы музыку, доставал бы на берегу или с плавбазы хорошие фильмы и новые записи Окуджавы.
Таков краткий и весьма не полный перечень качеств, которые желательно иметь каждому радисту. И тому, кто плавает "от бани до бани", и тому, кто уходит на четыре месяца на Дальний Запад.
Алик ничего не знал об этом. Он вообще не собирался быть радистом, это получилось как-то само собой.
В тот вечер Алик пришел домой и увидел всю семью, с прокурорскими лицами сидевшую за обеденным столом. "Начинается" - грустно подумал Алик. Он молча положил на диван скрипку и уселся, ожидая нападения.
- Правда, что тебя не приняли? - невинным голосом спросил папа.
- Да, - твердо ответил Алик. - Не приняли. Не сочли.
- Как это - не сочли? Я же звонил! В чем же дело?
Мнения разошлись. Папа все время говорил, что он этого "так не оставит", завтра же позвонит какому-то Столовскому, который знает, куда позвонить, и все уладит. Мама сказала, что Алик, конечно, никуда работать не пойдет. Он будет сидеть дома и "долбить" музыку. "Гений - это труд", - ежеминутно повторяла она. "На любой работе ты испортишь пальцы". А дядя (он приехал в командировку в Москву из Мурманска и спал в небольшом чулане на раскладушке) сказал:
- Чего тебе год терять? Хочешь, устрою в школу радистов?
За столом поднялся ужасный шум. Но Алик улыбнулся. В первый раз за много дней. Радистом? Ему вспомнились ялтинские белые пароходы, могучие антенны, которые развешаны, как сети для ловли звезд, представились синие моря и пальмовые гавани. А музыкой можно заниматься и в море. Скрипка - не рояль…
Алик кончил школу и попал на рыболовецкий траулер, который ходит "от бани до бани" - ловить треску и палтус к острову Медвежьему, к Шпицбергену, в Норвежский желоб или Копытовскую банку.
Встречала Алика вся команда. Вернее, не встречала, а смотрела на него… Обгрызанное бортами разных судов толстое бревно причала.
Хлипкий помост на корабль. Пальмами не пахнет. Пахнет рыбой. Ребята покуривают на палубе, свешиваются с верхнего мостика. И с других судов тоже смотрят. Интересуются.
Алик некоторое время потоптался около сходней, потом спросил у Самсонова. который прислонясь к мачте, покуривал в позиции живейшего интереса:
- Мне, кажется, сюда… Это "Ташкент"?
- А вот видишь, - сказал Самсонов, - во-он большими буквами.
- Я новый радист.
- Вообще-то нам радист нужен… - проговорил Самсонов. Сказал он это не то чтобы с издевкой, но была во всей его фигуре и в его интонации некая недосказанная насмешка.
Алик вздохнул и, уже не ожидая ничего хорошего, шагнул на помост. В одной руке чемодан, в другой - скрипка. Помост шаткий. Кач-кач. А под помостом кусок моря, в котором преспокойненько можно утонуть. Черное-черное. Только не то Черное, которое синее, а просто черное, как вакса. Алик прошел уже по всему помосту, до конца казался уже один шаг, как вдруг поскользнулся, руками описал в воздухе невероятную кривую и грохнулся на борт. На палубу посыпались листочки, выпорхнув из раскрывшегося чемодана, некоторые прилипли к палубе, а некоторые, согласно всем законам теории падающего листа, ускользнули в черное ущелье между кораблем и причалом. Там же плавали, как поплавок, туго свернутые мамой шерстяные носки. Ветер перелистывал белые большие листы.
- Бланки радиограмм? - осведомился Самсонов.
- Это ноты, - сказал Алик. - Музыка.
- Понятно, - сказал Самсонов. - Симфония соль-фасоль. Для детей дошкольного возраста. А это не контрабас?
- Нет, - сказал Алик, - это скрипка.
- А ты в пожарниках был? Знаешь, чем отличается контрабас от скрипки?
- Контрабас от скрипки? - удивился Алик. - Во-первых, это совершенно разные по своему назначению… и вообще инструменты…
- Не знаешь. Инструменты. Контрабас - он при пожаре дольше горит!
Голос у Самсонова был мегафонный, слышно было и на других судах. Даже рябь от смеха пошла по воде. Амфитеатр грохотал, скидывая в море окурки, катался по палубам. Ну и Самсонов! Даром что консервный мастер! Райкин!
- Мы-то думаем - чего же это нам не хватает? Вон, оказывается, чего! Контрабаса. А то мы без него треску никак не поймаем, план у нас без него на обе ножки хроменький!
Алик не знал, что сказать. Он грустно посмотрел на всех и пошел наверх, в радиорубку, держа в руках незастегнутый чемодан и скрипку. А Иван Сычев пристально посмотрел на Самсонова и тихо сказал:
- Ты, Серега, к малолетке не приставай. Понял?
- Что - понял?
- А то, что он наш радист.
- Вот то-то и оно. Радист, а не скрипач нам нужен! А то в море запоешь с таким "маркони", что впору только рыбам концерт устраивать. Других слушателей не будет.
Самсонов круто повернулся и пошел на бак готовить свое консервное хозяйство к рейсу. Зрители разошлись. Они покачивали головами, вспоминая остроту Самсонова, и еще долго, до самого вечера с корабля на корабль рассказывали: контрабас-то, а? Дольше горит!
…Чистый, еще не успевший обледенеть, нос судна расталкивает тонкие, похожие на кафельные плитки льдинки залива. Над рубкой тихо вращается маленькая парабола локатора: сегодня, впрочем, как и всегда зимой, в заливе кромешный туман… Начинается рейс…
"А времени для занятия музыкой нет совершенно. Так что скрипка моя пока скучает.