"Мы, нижеподписавшиеся Оливер Стентон, Стивен Дрейк, Вирджен Батт, Георг Рингольд и Пауль Додсон, находясь в здравом уме и трезвой памяти, заключаем пари с господином Ричардом О’Ниллом в присутствии последнего и при свидетельствовании Роджера Галлахера – человека много старше нас всех и пользующегося непререкаемым авторитетом и доверием. По условиям пари господин Ричард О’Нилл в месячный срок обязан иметь интимную близость с китайской танцовщицей таверны "Летучая рыба" по имени Мулан. Близость должна произойти на чисто добровольном согласии, без применения алкоголя, насилия и любого вида принуждения. Также запрещено использование денежных и других материальных средств. Доказательства близости должны быть предъявлены прямые не позднее 29 августа 1761 года. Роджер Галлахер согласно данной им клятве обязуется быть наблюдающим за исполнением условий пари без права влияния. Никто из нас, нижеподписавшихся, также не имеет права вмешиваться, равно как мешать Ричарду О’Ниллу ни словом, ни делом, ни каким-либо иным образом. Месячный срок имеет начало со дня подписания всеми сторонами условий пари. В случае несоблюдения хоть одного оговоренного выше пункта пари считается проигранным нарушителем. Болезни, отъезды и другие неординарные случаи не являются основанием изменений условий пари. Инкогнито пари должно сохраниться не только во время его действия, но также после его завершения.
В случае выигрыша пари каждый из подписавшихся ниже выплачивает господину Ричарду О’Ниллу сумму, равную пяти тысячам фунтов стерлингов, в трехдневный срок. В случае проигрыша пари господин Ричард О’Нилл в трехдневный срок обязан выплатить каждому из нижеподписавшихся сумму, равную пяти тысячам фунтов стерлингов. Назначенный смотрителем Роджер Галлахер получает от победителя сумму, равную десятой доле выигрыша.
С условиями пари согласны и ставим свои подписи:
"Оливер Стентон, Стивен Дрейк, Вирджен Батт, Георг Рингольд, Пауль Додсон, Ричард О’Нилл, Роджер Галлахер.
29 июля 1761 года"."
Такой же точно лист лежал перед каждым из нас, включая самого Галлахера. Последний принес перед нами клятву берегового братства (он скорее бы соврал при исповеди, нежели посмел стать клятвопреступником в своих рядах), после чего я собственноручно завизировал все пять экземпляров, что точно так же сделали все участники пари. Каждый забрал свой экземпляр, после чего Галлахер приказал принести лучшего бренди и мы чокнулись за удачу.
Через час "Летучая рыба" практически опустела, хотя таверна закрывалась на пару часов лишь под самое утро, сейчас посетителей осталось удивительно мало. Додсон, Батт, Рингольд и Дрейк ушли один за другим, пожелав мне удачи. Последним ушел Стентон. На прощание он горячо пожал мне руку, и по его ужимкам было видно, что он уже заранее предвкушал выигранные у меня деньги. Я остался один. Длинноносый пожилой слуга с короткой седой косичкой невозмутимо протирал полотенцем стаканы на стойке, остальные посетители мирно занимались своими делами.
В моей голове бродили разные мысли, становившиеся все более и более мрачными, по мере того как алкогольные пары покидали меня. Не слишком ли я погорячился в своем рвении – кто знает, может, это будет вовсе и не таким легким делом, как представлялось вначале?
Ход моих мыслей нарушил длинноносый слуга, начавший убирать с моего столика. Я встал и направился прямиком к выходу из ресторана, когда увидел, как появившийся в дверях входа для прислуги Галлахер издали поднял, обращаясь ко мне, стакан виски. Недоуменно я подошел к нему.
– За вас, сэр, – сказал он, протягивая мне второй стакан. Я взял предложенное и хотел было чокнуться с Галлахером, но тот проворно отстранил руку.
– За это не чокаются, – проговорил он. Только тут я заметил, что этот субъект уже набрался так, что еле держался на ногах, поэтому лишь усмехнулся в ответ:
– На что это ты намекаешь, Роджер?
Вместо ответа он притянул меня к себе, аккуратно взяв за лацкан, и, обдавая потом и перегаром, тихонько прошептал:
– Жаль мне тебя, сынок. Нехорошее это дело. Эта девка погубит тебя. Я сам побаиваюсь даже в мыслях сделать то, что решил сделать ты наяву…
Тут он ткнулся головой в дверной косяк, и более от него невозможно было выведать ни слова. Сейчас лучше было не приставать к нему. Галлахер был большой любитель черных острот, особенно в пьяном состоянии, поэтому я лишь усмехнулся на его очередной пафос и, толкнув тяжелые створки дверей, вышел на улицу…
Бета
Дождь прекратился, но ветер не только не ослаб, а даже, наоборот, словно набрал еще большую силу. Со стороны порта над городом в ночном небе стояло колеблющееся далекое красное зарево. Похоже, что где-то был довольно сильный пожар – в воздухе явно ощущался запах гари. Я поймал извозчика, и тот подтвердил мою догадку.
– Горит несколько складов в доках, – сказал он. – Придется ехать в обход. Вся портовая дорога и прилегающие улицы забиты пожарными подводами и водовозными бочками. Боятся, что огонь может перекинуться на жилые дома, на ногах все портовые и военные отряды…
Вернулся домой я незадолго до полуночи. Ветреный июльский вечер, царивший за стенами дома, быстро выдул у меня из головы остатки алкоголя. Гордон как всегда открыл дверь, пропуская меня вовнутрь, но внизу я не застал более никого. Даже камин был погашен, и горело всего лишь несколько свечей в канделябрах на пустом столе посреди гостиной. Я немало был удивлен этому – обычно в данное время мы всегда ужинали, и я частенько приходил к середине трапезы, сразу садясь за стол. Но было похоже, что ужин в мое отсутствие даже не начинался. Это весьма озадачило меня, и я несколько секунд постоял на месте, оглядываясь и прислушиваясь, потом пожал плечами, и в недоумении повернулся к Гордону, следовавшему за мной. Этот отставной сержант Британских войск обладал какой-то поистине удивительной невозмутимостью. Казалось, что даже выстрел из тридцати двух фунтового орудия, произведённый над самым его ухом, ни на секунду не поколеблет его. Однако в данный момент он был явно чем-то взволнован– во всяком случае я в первый раз видел его в таком расположении духа.
Буквально сразу же после вашего отъезда к вашему отцу прибыл посыльный из порта– ответил тот: Он привёз какое– то срочное письмо. Сэр Джордж О’Нилл в сопровождении Якоба немедленно отбыл в порт. Он вернулся минут десять тому назад и был очень расстроен. Сейчас он с мисс О’Нилл находиться у себя…
Смутное предчувствие какой-то подкравшейся беды начало медленно овладевать мной. Однако отца я решил пока не тревожить, и, поднявшись по крутой деревянной лестнице на второй этаж, я вошел в свою комнату, после чего запер за собой дверь на ключ. Внутри стоял тяжкий и спертый воздух, я зажег светильник и приподнял раму. Прохладный воздух, ворвавшийся в помещение, заколыхал штору, неприятно шевеля волосы на моей голове. Присев к столу, я развернул вытащенную из кармана бумагу с распиской и, положив на стол, неподвижно уставился на собственную подпись. Пари. Сейчас я уже и сам жалел, что с пьяного пылу заключил его, однако в случае проигрыша у меня еще оставался шанс на спасение – женитьба. В случае выигрыша я не только рассчитался бы с этим мерзавцем Уильямсом, но и…
В дверь негромко постучали.
– Да, – сказал я, оторвавшись на миг от неподвижного созерцания бумаги.
– Сэр, – отозвалась Бета с той стороны обыкновенным своим глуховатым голосом, как всегда, лишенным всяких эмоций. – Спускайтесь ужинать. Вас ждут…
С этими словами она, не дожидаясь моего ответа, развернулась и начала аккуратно спускаться вниз. Отец мой всегда очень щепетильно относился к выбору прислуги, поэтому у нас в доме никогда не было молоденьких девчушек. По всей вероятности, он выбрал эту необычайно странную особу по чьей-то рекомендации. Она появилась в нашем доме года три тому назад, и взяла на себя большинство обязанностей по дому. В ее внешности не было ровным счетом ничего экстравагантного или особенного. Это была грузная, мешковато-неуклюжая женщина лет пятидесяти с лишним, с широким чуть рябоватым лицом, толстым носом и невыразительными серыми глазами. У нее были широкие бедра и массивная, тяжело колыхающаяся при ходьбе грудь – вот, пожалуй, и все, что можно было в ней отметить.
В остальном же она, облаченная во всегдашнюю длинную юбку мышиного цвета, из-под которой виднелись толстые, кривоватые ноги с синими прожилками вен, и с бесформенным капором на голове, выражала собой полную безликость.
Бета усердно убиралась по дому, чистила платье, однако была чрезвычайно молчалива и за весь день могла произнести всего несколько слов, да и то отвечая на обращенные к ней вопросы. К ней никто никогда не приходил, она ни с кем не общалась, и я не разу не только не слышал, чтобы она засмеялась, но и даже не видел улыбки на ее лице. Мне казалось, что Бета всеми силами старается избегать общения с кем-либо, проживая в некоем своем никому не понятном мире.
При всем этом никаких особых достоинств, способных отчасти объяснить такое более чем странное поведение, за ней не наблюдалось. Наоборот, ее повадки оставляли желать лучшего и создавали впечатление неотесанной и недалекой деревенщины. Возможно, что чем-то в своем поведении она напоминала Мулан, но разница между ними была настолько огромной, что невозможно было провести даже условную параллель – эти две особы в корне отличались друг от друга. Скрытность китаянки никак не походила на какое-то серое, безжизненное равнодушие Беты, более присущее животным.
Так что я и сам не знаю, что конкретно подвигло меня на исполнение того озорства, которое вдруг пришло мне в голову. В тот вечер я увидел Бету, склонившуюся над корытом, в котором она стирала белье, и стоявшую ко мне спиной, и тогда неожиданно отметил про себя, что наряду с явными недостатками за этой более чем заурядной внешностью может скрываться и впрямь нечто стоящее. Тем более что я никогда раньше не имел дела с женщинами ее возраста, и неожиданно вспыхнувшее желание испытать новые и неведомые ранее ощущения засело во мне подобно острому гвоздю. И я не нашел для его воплощения лучшего объекта, чем Бета. Не спорю – возможно, она показалась мне ближе и доступнее всего. Некоторое время я даже не знал, как к ней подступиться, словно чего-то боясь, и эти мысли покалывали меня сотней иголочек, пьяняще дурманя. И наконец-то оказавшись с ней с глазу на глаз, я недвусмысленно намекнул ей на близость. В ответ она тупо и недоуменно уставилась на меня, а потом, пожав плечами, будто вопрос был адресован вовсе не ей, снова принялась подметать пол. Тогда я предложил ей двухмесячное жалование. Она не удостоила меня даже взглядом, бездумно продолжая свое дело, как будто мой вопрос никак не мог дойти до нее. Если бы она сразу ответила категорическим отказом, то, возможно, я и оставил бы свои притязания. Я тогда отошел от нее, но буквально через день подловил Бету снова и сделал ей новое предложение, увеличив названную сумму вдвое. В ответ она что-то невнятно пробурчала, махнула рукой и удалилась прочь, оставив меня в глупейшим для себя положении. У нее явно были проблемы с головой, ибо только ненормальный человек, судя по всему, не обремененный никакими обязательствами, мог отказаться от чуть ли не полугодовой суммы заработка. Но это нисколько не охладило, а, наоборот, только распалило мой пыл. После этого разговора Бета нисколько не изменилась – можно было подумать, будто я разговаривал вовсе не с ней; она по-прежнему молчаливо выполняла свои обязанности, будто ничего не произошло. Я еще пару раз пробовал подкатить к ней. Однако всякий раз она игнорировала мой вопрос, словно не замечая, что я говорю с ней.
Тогда я и решил попробовать старое, проверенное опытом средство, которое не без успеха использовал уже много раз. Однажды я застал ее у себя в комнате – она, по обыкновению, с отрешенным от всего мира видом, наклонившись, мыла пол. Я зашел в комнату и, видя, что она совершенно не смотрит в мою сторону, приблизился к ней сзади и резким движением запустил руку прямо под юбку. Возможно, что я сделал ей несколько больно, так как она рванулась и, хотя я не отпускал ее, выпрямившись, вырвалась. Вопреки моим ожиданиям, она не ударила меня и даже не закричала. Только бросила тряпку и с удивительным для нее проворством выскочила из комнаты, даже не обернувшись. Слушая, как она, топоча, спускается вниз, я остановился посреди комнаты, чувствуя, как еще секунду назад обжигавший меня огонь сменяется чувством неимоверной досады, к которому примешивались неловкость и разочарование. Нет, она явно обманула мои ожидания – даже в такую минуту, подобную которым (если они вообще бывали когда-либо в ее жизни) она наверняка испытывала очень давно, оставшись верной своему серому естеству.
Мне даже стало несколько обидно, и я подошел к окну, задумчиво набивая табаком свою длинную фарфоровую трубку. На улице с самого утра шел мелкий, промозглый дождик, как нельзя лучше соответствующий моему теперешнему настроению. Я высек огонь, но не успел поднести его к чашке, как в комнату, распахнув дверь, крупными шагами вошел мой отец. Это всегда было с ним, когда он бывал сильно раздражен, что случалось крайне редко, но теперь, судя по его побледневшему, перекошенному лицу, он пребывал в сильной ярости. Подойдя ко мне, он выхватил у меня из рук трубку и с размаху швырнул ее о каминную решетку с такой силой, что осколки брызнули в разные стороны…
– Ты что себе позволяешь… – прошипел он мне прямо в лицо.
Эта старая дура не нашла ничего лучше, как нажаловаться ему на меня.
– Ничего особенного, – ответил я как можно мягче. – Просто Бета старая одинокая женщина, и я подумал, что… – Ты решил, что перед тобой очередная кабацкая шлюха?! – прокричал отец. – Мало того, что ты погряз в мотовстве и разврате, спуская на ветер деньги, которые достаются мне с таким большим трудом, так ты еще смеешь тащить свои замашки сюда, в свое родовое гнездо! Запомни раз и навсегда – пока я жив, я не потерплю в своем доме Содома и Гоморры и не позволю устраивать здесь притона! Ты оскорбил своим поведением человека раза в два старше тебя самого, и я еле уговорил ее остаться у нас…
Еще долго он кричал на меня, а потом, когда несколько успокоился, произнес:
– Сейчас ты принесешь свои искренние извинения мисс Бете Аткинсон, и берегись, если она вновь пожалуется на тебя. И запомни твердо – если ты еще хоть раз попробуешь повторить подобный отвратительный поступок, то тебя ждет давно уже заслуженное наказание!
Он резко развернулся и ушел, захлопнув с размаху дверь. Я закусил губу – мне стало по-настоящему обидно, что я столько претерпел из-за какого-то полоумного, совершенно никчемного существа, которое назвать женщиной у меня теперь даже язык не поворачивался. Старик был настроен решительно, и мне пришлось перед всеми домашними попросить у нее прощения. Мать была полностью на стороне отца, а Дэнис едва сдерживал глумливую улыбку, дабы не схлопотать от меня потом по шее. Однако Бета отнеслась к моим пылким речам со своим обычным безразличием.
– Ну уж… Что уж… – только и пробормотала она в ответ своим глухим голосом, даже глядя куда-то мимо меня. На том все и закончилось. Однако с этих пор она стала стараться как можно реже попадаться мне на глаза и никогда более не оставалась со мной один на один. Я же сохранял полную нейтральность, относясь к ней как к лошади, корове – только не как к человеку, а тем паче женщине…
Вся эта история моментами мелькала у меня перед глазами, когда Бета по каким-либо вопросам обращалась ко мне, делая это преимущественно на расстоянии или, как сейчас, из-за закрытой двери. По-видимому, моя выходка серьезно напугала ее, не лишив при этом и доли безжизненности. Вот и опять я презрительно усмехнулся и, погасив светильник, чадивший на столе, вышел, плотно прихлопнув за собой дверь.
Отец
Спустившись вниз, я вышел в холл, где мы всегда обедали. Все молча сидели на своих местах, ожидая меня. На столе стояли три хрустальных канделябра, сверкающая латка в виде плывущей утки, темная бутылка вина, серебряные столовые приборы, разложенные вокруг тарелок, блюдо с фруктами. Во главе стола в массивном кресле из черного дерева восседал мой отец, облаченный в камзол. Напротив него сидела мать в вечернем платье, а между ними расположился Дэнис с большим белым бантом на шее. Лицо отца было необычайно бледным, с заострившимися скулами и ввалившимися глазами; мать выглядела чрезвычайно усталой; брат был явно чем-то взволнован и, уставившись в стол, нервно теребил край скатерти…
Я поздоровался со всеми и присел на свое место напротив Дэниса. Мы, сложив руки, произнесли короткую молитву, после чего приступили к трапезе. Бета открыла крышку латки, и по зале поплыл щекочущий аромат жареного гуся и печеных яблок. По собственному обыкновению ни на кого не глядя, она ловко разрезала птицу и разложила по тарелкам, после чего, наполнила каждому бокал. На некоторое время повисло тягостное молчание, и в предчувствии чего-то нехорошего, что должно было произойти вот-вот, я неторопливо поднес край своего бокала к губам и отпил глоток, ощутив кисловатый привкус.
Отец положил вилку, которую держал в руках, на край тарелки и, откинувшись на спинку кресла, медленно, но достаточно громко и четко произнес:
– Сегодня у нас произошла катастрофа. В десять часов вечера в доках вспыхнул пожар, охвативший наши склады, куда только сегодня утром привезли товар, в который я вложил практически всю наличность. Страховой договор с компанией "Рука в руке" я не успел подписать, и весь товар погиб в огне. Там остался только пепел – все, чем теперь владеет моя компания. Сегодняшний пожар уничтожил все наше будущее, и мы полностью разорены…
С этими словами он поочередно обвел потускневшим взглядом нас, после чего продолжил:
– По условиям заключенных договоров, за срыв сделки я обязан заплатить неустойку. Причем никого не волнуют ни экономические, ни политические, ни природные катаклизмы. И чтобы на старости лет мне не попасть в долговую тюрьму, нам придется не только выложить все наши сбережения, с адским трудом накопленные мной за все эти годы, но и избавиться от всего движимого и недвижимого имущества. Мы должны будем продать даже этот дом, в котором мы сейчас сидим. И спасибо за это мы скажем тебе, Ричард О’Нилл – мой родной сын, на которого я возлагал столько надежд…
Я спокойно смотрел в свою тарелку, равнодушно пережевывая мясо – оно было явно жестковато.
– Да-да, я говорю про тебя, Ричард О’Нилл! – почти крикнул отец и так хлопнул ладонью по столу, что зазвенели стоящие на нем приборы и даже невозмутимая Бета вздрогнула и, казалось, в первый раз осмысленно посмотрела на него.