Все это отец говорил, ведя меня под руку, и, когда кончил говорить, остановился посреди тротуара. Я смотрел себе под ноги и не отвечал. Вдруг с меня слетело все раздумье. Только теперь я заметил, что мы стоим на мосту с четырьмя башнями посредине и под нами река, в которой колыхались и плыли бесчисленные отражений огней. Черные контуры корабельных мачт и подъемных кранов выступали на затухающем небе. Лед шел под мостом. Невидимые в темноте льдины царапали каменные устои моста, плескались и трещали, наскакивая друг на дружку. Я вгляделся туда, в черноту, и все у меня поплыло перед глазами, все сдвинулось с места - мост, огни, дома вдоль набережной и корабельные мачты. А дальше, совсем под самой зарей, светлела узкая полоска воды, и ничего не было над ней, только небо и небо.
Море! Я шел с отцом наугад, сам не зная куда, и мы пришли с ним на тот самый мост, с которого много лет назад впервые в жизни я увидел море.
- Так вот, - продолжал отец, - надо выбирать. Думай, брат, думай, и уж если выбирать себе дело, так раз и навсегда.
- Я хочу в море, - сказал я.
Даю слово, в ту минуту я забыл о своих веселых приятелях, обо всем том, что втайне соблазняло меня последние годы. Далеко перед собой я видел ясную полоску воды и зеленое сияние над ней, и меня охватывало чувство, пожалуй, самое сильное из всех тех, которые я когда-либо испытывал. Очутиться там, в этом вечернем просторе, стоять на ветру, чувствуя под руками холодок железных поручней, и видеть далекий огонек маяка, и звезды, и белокрылых морских птиц, садящихся к ночи на мачты, - в ту минуту я не представлял себе большего счастья.
Уверенно я повторил:
- Я хочу стать моряком.
- Что ж, - помолчав, ответил отец. - Моряки бывают всякие. Боюсь только, что ты будешь плохим моряком.
Глава II
СЕВЕРНЫЕ КАПИТАНЫ
Утро двадцать четвертого марта 193… года навсегда останется в моей памяти. Не каждый день просыпаешься в таком чудесном настроении.
Я проснулся в поезде дальнего следования. Хвойные леса, занесенные снегом, тянулись за окном. Небо было низкое, хмурое. Иногда лес редел, и огромные глыбы гранита, все в трещинах, все в снеговых прожилках, вплотную подступали к железнодорожному полотну. Я ехал на Север.
Все вышло совсем не так, как я рассчитывал в тот вечер, когда отец предложил мне пройтись с ним по улице. В Ленинградском порту, куда я пошел наниматься на какое-нибудь судно, мне сказали, что сейчас у них нет нужды в матросах. "Если не терпится, - сказали мне, - поезжай в Заполярье, там возьмут". Мне в самом деле не терпелось получить поскорей "мореходку" - матросскую карточку, и я сказал отцу, что в Ленинграде мне делать нечего и - решено - я еду на Север. Отец смолчал, однако дал мне денег на билет и еще на полмесяца жизни - на тот случай, если я сразу не попаду в плавание.
Никто не провожал меня на вокзале. С родителями я попрощался дома, и расставание было не очень теплое. Я отлично понимал, что у отца и у матери из-за меня, как говорится, "сердце не на месте", но так как оба они делали вид, что им решительно все равно, куда и зачем я еду, то и я, прощаясь с ними, был сух и немногословен. Глупо было с моей стороны вести себя таким образом. Как покажет дальнейший мой рассказ, наше прощание едва не оказалось последним.
Итак, меня никто не провожал, только минуты за две до отхода поезда на вокзал прибежала сестра с Виктором, сунула мне в руки пакетики с какими-то сластями на дорогу и еще сто рублей денег. А на следующее утро я был уже далеко, за много сот километров от моего дома, сидел у окна и смотрел на проносившиеся мимо меня обрывы серого камня, леса, занесенные снегом, и хмурые, облачные дали в просветах между лесами. Снега, замшелые камни, сосны… Я ехал на Север!
Ко всему этому мне остается только прибавить, что ехал я в мягком вагоне, один в четырехместном купе, так как пассажиров в поезде было немного. Дело в том, что мне никогда не приходилось ездить в мягких вагонах, а тут уж я решил: раз я еду на Север, к морю, начинать новую жизнь, то заодно доставлю себе и это удовольствие - куплю билет в мягкий вагон.
Я встал рано и вышел в коридор покурить. Дремучие леса за окном сменились унылой равниной, на которой кое-где торчали одинокие чахлые сосны. Поднималась пурга. Снежные вихри ползали по равнине. Я долго стоял у окна один, в поезде еще спали.
Вдруг в соседнем купе с грохотом отворилась дверь, и в коридор выскочил пассажир.
- У вас есть спички? - крикнул он.
Я протянул ему коробок.
- Гром и молния! - сказал он, раскуривая трубку. - Может быть, у вас, молодой человек, есть лишний коробок?
Я сказал, что у меня есть запас спичек на дорогу и этот коробок он может взять себе. Никогда я не слышал, чтобы в наше время люди так забавно бранились, как этот гражданин с трубкой. Да и весь он был очень забавен.
Он раскурил трубку и стал рядом со мной у окна. Настроение у него, по-видимому, сразу исправилось. Ростом он был примерно мне до бровей, хотя сам я не очень высокого роста. Искоса поглядывая на него, я пытался угадать, сколько ему может быть лет и кто он такой по профессии. Лицо у него было румяное, без единой морщины, я бы сказал - мальчишеское лицо, и, если бы не огромные белобрысые усы, ему нельзя было бы дать больше тридцати - тридцати двух лет. Но самым занятным в нем был его голос - грубый, зычный бас, такой зычный, что даже не верилось: неужели этот маленький румяный человек может говорить таким басом?
В петлице его пиджака был орден.
- Дрянь погода, - прогудел он, глядя, как на равнине завиваются снежные вихри, - заметет пути, опоздаем. Вы далеко едете?
Он посмотрел на меня.
- До конца, - сказал я.
- По делу?
- Да. Хочу устроиться плавать.
На лице у него обозначилось легкое любопытство и - хотя это мне, может быть, только показалось - усмешка.
- Вы моряк?
- Да, - ответил я и удивился самому себе: зачем же это я вру? - Моряк.
Вагон трясло и раскачивало. Я еле удержался на ногах, так меня качнуло.
- Гром и молния! - проворчал пассажир с трубкой. - Для старого моряка вы не шибко-то справляетесь с качкой.
Я покраснел. Разумеется, стоило только на меня поглядеть, чтобы каждому стало ясно, что я и не нюхал моря. Врать было глупо, и я сказал, что он меня неправильно понял. Я еще не моряк. Я только прошлой весной окончил десятилетку, а в Мурманск еду для того, чтобы наняться матросом на какое-нибудь судно, так как больше всего хочу стать моряком. Все это он внимательно выслушал и напоследок одобрительно проворчал:
- Ну вот это другой разговор. Пожалуй, кое в чем я смогу быть вам полезным.
- А вы сами моряк? - спросил я.
- Я? - сказал он и усмехнулся. - Я служил на флоте юнгой, матросом, штурманом и капитаном дальнего плавания. Я не плавал только в Австралию, молодой человек, а что касается южноамериканских, азиатских и европейских портов, то мне случалось туда заходить, да, случалось…
Я с недоумением смотрел на его самый что ни на есть сухопутный пиджачок и не знал, верить мне или не верить. Этот маленький человек с трубкой совсем не был похож на капитана дальнего плавания, хотя он и бранился как-то не "по-сухопутному" и в петлице у него был орден.
- Почему вы так странно ругаетесь? - сказал я. - Мне никогда не приходилось слышать, чтобы в наше время люди говорили "гром и молния".
Он вытащил трубку изо рта и рассмеялся. Потом сказал:
- Я терпеть не мог грубости, даже когда еще был простым, необразованным матросом. Но человеку иногда необходимо отвести душу крепким словцом. Знаете ли вы, как я ругаюсь, когда бываю очень сердитым? Не знаете?
Ни с того ни с сего он вдруг сделал свирепые глаза, сдвинул брови и гаркнул на весь вагон:
- Огонь и сера! Что вы тут пристали ко мне с расспросами?
Я даже от него попятился, так этот странный пассажир испугал меня своим "огнем и серой". А он продолжал смеяться. Давно я не слышал такого славного, добродушного смеха. Затем он взял меня за локоть и подтолкнул к своему купе.
- Вы, милый юноша, хотите стать моряком? - басил он. - Сейчас я вам покажу уж самого настоящего, самого морского моряка!
Грузный человек в капитанском кителе сидел у окна и держал в руках бутылку с чем-то очень похожим на подсолнечное масло. Неторопливо он взял со столика столовую ложку, налил ее до краев золотистой и тягучей жидкостью, выпил и облизал губы. Потом, так же не торопясь, он поставил бутылку на стол, вытер ложку клочком газеты и обернулся к нам. Глаза у него были голубенькие, мечтательные и, как мне показалось, подернутые такой же маслянистой влагой, как та, которую он только что проглотил.
- Аристарх Епимахович, - сказал пассажир с трубкой, - этот молодой товарищ едет к нам в Заполярье, чтобы поступить во флот. Я обещал ему показать настоящего северного моряка. Да познакомься же с ним, зеленая лошадь!
Толстяк в капитанском кителе протянул мне огромную волосатую руку, точь-в-точь моржовый ласт, и буркнул:
- Сизов.
Я назвал свою фамилию и поклонился. Мы сели. С почтительным любопытством поглядывал я на этих двух капитанов, так непохожих друг на друга. Один - моложавый, маленький, в простом пиджаке без всяких нашивок, - посмотришь на него, ни за что не скажешь, что это моряк; другой… Но о другом я еще ничего не мог сказать, хотя видел, что у него тоже был орден в петлице. Орден Ленина.
- Вы тоже ходили вокруг света? - робея, спросил я.
Аристарх Епимахович покосился на меня так, как будто бы я сказал очевидную глупость, и пробормотал что-то вроде "гитары и попугаи".
- Что? - переспросил я.
Маленький капитан с трубкой рассмеялся.
- Аристарх Епимахович называет морем только ту соленую воду, в которой водится треска и селедка. Он северный моряк и тех, кто плавает южнее Полярного круга, даже и за моряков не считает. Он уверен, что в южных широтах умеют только бренчать на гитарах да разводить попугаев в своих каютах.
Аристарх Епимахович равнодушно смотрел в окно и жевал губами. Тем не менее я разобрал несколько слов. Казалось, они выходят у него не изо рта, а откуда-то из- под ложечки, из-под огромных рук, которые он сложил на своем животе.
- Рубку… в декабре… льду на два пальца… Накось, выкуси…
- Это правильно, - кивнул головой маленький капитан. - Зимой плавание в наших водах тяжелей, чем где бы то ни было. Рейсом вокруг Азии мне случалось попадать в тайфун. Ерунда. Наши зимние шторма хуже.
Как называется судно, на котором вы плаваете? - спросил я Аристарха Епимаховича.
- "Скат", - донеслось с дивана.
- Не верьте, - строго сказал маленький капитан. - Он уже больше не капитан на "Скате". С завтрашнего дня у него под командой новенький, только что спущенный со стапелей кораблик.
Я покосился на толстого капитана. Он - или это мне послышалось? - проурчал в ответ только одно слово: "бабушка".
- Что?
- Это, говорю, бабушка надвое ворожила.
Аристарх Епимахович вздохнул, глаза у него сузились, снова стали нежными и маслянистыми. Причмокнув, он облизал губы, потом протянул руку к бутылке, стоявшей перед ним на столике, и взял ложку. Капитан с трубкой прыснул. По-видимому, моя растерянность доставила ему живейшее удовольствие.
- Лопнешь, зеленая лошадь! - хохотал он. - И так без малого восемь пудов в человеке.
Аристарх Епимахович, смущенно улыбнувшись, налил полную ложку тягучей, маслянистой жидкости, проглотил ее и вытер ложку газетой.
- Что это? - спросил я.
- Разрешите предложить? - сказал он с ударением на "о" и вежливо протянул мне ложку. - Тресковый…
Я не понимал.
- Жир, - пояснил Аристарх Епимахович, облизывая губы.
У меня на лице, должно быть, появилось такое отвращение, что он сразу же положил ложку на стол и отвернулся. В самом деле, я с ужасом смотрел на этого человека, который так запросто может глотать омерзительный рыбий жир, да еще при этом вздыхать и причмокивать от удовольствия.
- Нам без трещоцки жизни нет, - усмехнулся маленький капитан. - Аристарх Епимахович коренной помор, настоящий северный моряк.
Сразу же он стал очень серьезным и ласково положил свою руку толстяку на колено.
- Новые суда, Аристарх, нужно испытывать. Один переход вокруг Норвегии нам ничего не покажет. Я это дело могу доверить только человеку с твоим опытом. - Он покосился на меня и добавил: - А для начала вот тебе и новый матрос. Пусть попробует соленой водицы.
Он снова потянулся за трубкой. Я понял, что мне тут больше неудобно засиживаться, и встал, чтобы уйти.
- Пойдете в траловый порт, - сказал маленький капитан, - скажете там, что капитан Сизов приказал записать вас на свое судно.
Я поблагодарил его и попросил сказать мне, где и как я могу его найти, если возникнут какие-либо недоразумения.
- Я вам больше не нужен, - сухо сказал он. - Вы будете иметь дело с капитаном Сизовым. Впрочем, если понадоблюсь, - Московская, семь, спросить товарища Голубничего. Ясно?
Мне было ясно только то, что с завтрашнего дня я - матрос, что мне повезло, удивительно повезло, еще до того, как я добрался до Заполярья. Но на каком судне я все-таки пойду в море, было совсем неясно. У капитана Голубничего уже пропала охота шутить, и он ответил коротко:
- Судно называется просто "РТ 89". Не очень красиво, но другого названия мы ему еще не подыскали. Не думайте, что это гигант-ледокол или океанский корабль. Это обыкновенный рыболовный тральщик на сорок человек команды.
Я пожал руки обоим капитанам, еще раз поблагодарил их и ушел. Последнее, что я слышал уходя, - это сладкий вздох Аристарха Епимаховича и легкое позвякивание ложечки о бутылку с тресковым жиром. В том замечательном настроении, в которое привели меня эта неожиданная встреча и разговор, мне не хотелось сидеть одному в своем купе, и я стал взад-вперед бродить по коридору. Час прошел, а я все еще бродил из одного конца вагона в другой, подолгу стоял, прижавшись к окошку. Но на это у меня были особые причины.
Глава III
СПУТНИЦА
Когда я бродил по вагону, все купе были заперты, кроме одного. Занятый мыслями о своей удаче, я несколько раз прошел мимо полураскрытой двери, а потом случайно заглянул в нее и увидел девушку. Мне трудно сейчас сказать, что именно тогда меня поразило, почему я быстро проскочил мимо двери и поторопился скорей вернуться обратно, чтобы заглянуть в нее еще раз. Девушка сидела вполоборота ко мне. Она глядела в окно, подперев подбородок переплетенными пальцами и положив локти на столик. Я видел только край ее щеки да лоб с прядью темных волос, соскользнувших ей на руку.
Не знаю опять-таки почему, но мне очень захотелось увидеть ее лицо. Я уже не мог уйти к себе до тех пор, пока она не обернется.
Прошло, наверное, около часа, а я все слонялся из одного конца вагона в другой, краснея при мысли, что проводники насмешливо поглядывают на меня - дескать, знаем, зачем вы тут разгуливаете, молодой человек, - а девушка все смотрела в окошко. Один раз она откинулась к спинке дивана, чтобы поправить волосы. Подняла обе руки к узлу на затылке, причем шпильки держала губами, а затем подобрала спустившуюся прядь, скрутила узел и быстрым движением рук вколола шпильки обратно. Когда я опять прошел мимо, она, подперев щеку ладонью, по-прежнему смотрела в окно и грызла яблоко. Но здесь, должно быть, она расслышала мои замедленные шаги, потому что, как только я прошел мимо, дверь за моей спиной закрылась.
Делать было нечего. Я выругал себя за дурацкое времяпрепровождение. В самом деле, человек едет работать, плавать, впервые в жизни выйдет в настоящее море, а вместо того чтобы радоваться этому обстоятельству, битый час думает черт знает о чем! Какой нос и какие глаза у этой девчонки, которая дожует свое яблоко и, может быть, слезет на следующей станции!
Из соседнего с моим купе бочком выбрался в коридор Аристарх Епимахович и следом за ним маленький капитан Голубничий. Он был явно на что-то сердит. Не глядя на меня, они прошли по вагону, и я расслышал, как Голубничий ворчал, уходя:
- Наши верфи давно уже не хуже заграничных, и незачем было…
Они открыли дверь на площадку, и конец фразы пропал в грохоте бегущего поезда. Капитаны отправились обедать в вагон-ресторан, и я сообразил, что, собственно говоря, не ел еще со вчерашнего вечера и что не худо бы и мне закусить.
Каким удивительным показался мне этот ресторан на колесах, мчавшийся к Северу лесами, заметенными снегом! Он был битком набит пассажирами, и я не сразу отыскал себе место. Каких только людей тут не было! Рядом со мной сидел огромный человек в меховой шапке с ушами до колен и в меховых сапогах выше колен, подвязанных к поясу ремешками. Он ел борщ и читал книжку с фотографиями оленей. Тут были летчики и военные моряки. Компания бритых людей в нарядных костюмах усиленно пила пиво, потом один, уже пожилой, со смешным толстым носом, запел на весь вагон "Сильва, ты меня не любишь", и я понял, что это опереточные артисты едут выступать в Заполярье. Никогда я не видел так много людей с орденами, собравшихся вместе. У некоторых было даже по два ордена, и я напрасно пытался отгадать, кто же это такие. Зимовщики? Исследователи пустынных тундр? Инженеры - строители северных городов? Мои капитаны сидели неподалеку от меня, многие из проходивших по вагону останавливались возле них, и тогда я сквозь гул голосов слышал басистые восклицания маленького капитана: "А, гром тебе и молния, ты откуда?" Казалось, эти люди, возвращавшиеся на Север, все между собой приятели, все знают друг друга.
А за окном без конца бежали леса. Стремительно они уносились назад и вдруг отступали до самого горизонта, открывая болото или замерзшее озеро с островками, и здесь, на просторе, казалось, что поезд сразу теряет свою скорость.
Я быстро окончил обед и вернулся в свой вагон. Все двери до одной были плотно закрыты. Закурив, я прислонился к окошку.
Не помню, долго ли я стоял так, - должно быть, долго. Несколько раз за моей спиной стучала дверь и проходили люди, но я не оборачивался по какому-то непонятному мне смущению. Вдруг я почувствовал, что рядом со мной кто-то стоит и тоже смотрит в окошко. Я быстро обернулся и тотчас же опять отвел глаза в сторону. Рядом со мной стояла девушка.
Мысли у меня в эту минуту были примерно такие: "Почему я краснею? Дурак! Почему у меня язык точно прилип к нёбу? Ну что тут особенного - взять да обернуться, сказать, например, что на пути очень много снега и - вот ведь какая неприятность - поезд, наверное, опоздает, спросить, наконец, далеко ли она едет".
Но как я ни ругал сам себя, как ни злился, все, что я мог сделать, это закурить еще одну папиросу и, засунув руки в карманы, изобразить собою человека, чрезвычайно заинтересованного тем, что он видит в окошко: снегом, елками, гранитными валунами.
Удивительно! В школе я, правда, не дружил с девочками, но никогда и не отличался особой робостью в разговорах с ними. А последний год на всяческих вечеринках бывал даже очень ловок, по крайней мере самому мне гак казалось. Тут же, как назло, я не мог слова выдавить.
С досады на самого себя я стал отсчитывать километры. Двадцать восьмой километровый столб проскочил за окном, а я все стоял, красный до ушей, все делал вид, что снег да елки интересуют меня больше всего на свете.