- Сходил бы ты, дорогой, на водопад, водички принес бы.
Молча я взял чайник и пошел. Водопад падал совсем близко от нас, да, в сущности, это был и не водопад. Просто весенние ручьи, собравшись вместе, устремлялись нешироким потоком вниз. Там, где низвергался поток, скалы сближались. Солнечные лучи не проникали сюда, здесь было сыро и сумрачно. С очень неприятным чувством вошел я в тень. Хотя товарищи мои были совсем близко, голоса их доносились ко мне приглушенными. Стараясь не смотреть по сторонам, я подошел к струе. Мелкие брызги обдавали мне руки и лицо, здесь было значительно холодней, и я вздрогнул - то ли от холода, то ли от невольного страха. Мне было неудобно стоять, и в чайник попадала только маленькая струйка воды. Он наполнялся очень медленно. Я старался не думать о страшных вещах, но вдруг чувство, что за мной следят, заставило меня оглянуться. Чайник выпал из моих рук и, звеня, покатился по граниту. В узкой расселине за моей спиной было совсем темно. И из темноты, отсвечивая, смотрели на меня чьи-то неподвижные, внимательные глаза.
- А-а-а! - закричал я срывающимся от страха голосом и побежал. Мне навстречу уже мчались Бабин и Свистунов, Донейко, Балбуцкий и все остальные. Я был настолько взволнован, что, ничего не объясняя, только пальцем указывал на расселину. В два прыжка Свистунов был около нее. Он заглянул внутрь, и мы услышали громкий, раскатистый его смех.
- Эй! - кричал он. - Просыпайтесь вы, сони. Нашли время заснуть.
Уже за его спиною толпились матросы и вытягивали шеи, стараясь увидеть, что там такое. И один за другим присоединялись они к хохоту Свистунова. Окончательно осмелев, я тоже подошел к ним. В темной расселине, широко раскинув руки и ноги, громко храпя, беспомощно раскрыв рты, спали рядом Шкебин и Мацейс. Очень долго не могли мы прийти в себя от смеха. Мы смеялись и потому, что действительно было смешно смотреть, как они безмятежно храпели и какие у них были дурацкие лица, но еще больше смеялись мы потому, что у Всех у нас камень с души упал, - товарищи нашлись. Смехом разрешились наши волнения, наши опасения и беспокойства.
Бабин наконец перестал смеяться. Взяв Мацейса за плечи, он начал трясти его, но тот не просыпался и только пробормотал сквозь сон: "Пошел к черту! Дай человеку поспать". После этого мы смеялись еще, наверное, минуту.
Не легкий был это труд - разбудить их. Первым проснулся Мацейс. Он сел и глядел на нас тупыми, заспанными глазами.
- Вернулись уже? - спросил он наконец.
И опять все мы согнулись от хохота. В самом деле, целые часы мы их искали, беспокоились, волновались, а он, видите ли, удивлен, что мы уже вернулись. Мацейс смотрел, не понимая, чему мы смеемся. Продрав глаза, он объяснил:
- А мы решили вздремнуть в холодке полчасика.
Вдоволь мы посмеялись над ними. А когда проснулся Шкебин, как смешно он таращил на нас глаза, пока сообразил, где он, и как захохотали все, когда он, думая, что мы только что вернулись и хотим есть, вырвал у меня чайник и побежал к водопаду.
Надо сказать, что им обоим здорово бы попало, если бы уж очень не были они смешны, сонные, растерянные, глупо хлопающие глазами. Когда мы всласть посмеялись и торопясь пошли к шлюпке, Бабин все-таки обругал их, и они даже не оправдывались. Тральщик торопил нас протяжными гудками, и, оттолкнув шлюпку, мы понеслись к нему по гладкой, спокойной воде. Еще издали было видно: у борта стояли матросы и, видимо, в предвкушении яичницы, размахивали зюйдвестками, приветствуя нас. Еще издали было слышно - нас спрашивали: много ли набрали яиц, и все ли благополучно, и не поклевали ли нас птицы, и какого черта мы копались так долго на берегу? Когда мы подошли ближе, мы увидали, что с борта свисали, раскачиваясь, два унылых уса нашего кока, который, растолкав всех, потребовал ведра с яйцами и, опустив усы в каждое поочередно, неодобрительно покачал головой, сказав, что все мелочь и что не стоило за такой ерундой ездить. Все-таки он унес их к себе, тщательно оберегая от жадного любопытства команды, и скоро мы услышали яростный грохот сковородок.
Бабин, снова с часами в руках, отдавал короткие команды. Подняли шлюпку. Мы пошли в столовую. Бабин собирался спуститься в каюту, но Студенцов, наклонившись с мостика, окликнул его:
- Зайдите в рубку. Мне надо поговорить с вами.
Бабин поднялся по трапу и исчез в рубке.
Матросы, работавшие у рыбодела, встретили нас руганью и криками.
- Мальчиков нет на вас работать! - кричали нам. - Можете на берегу прогуливаться. Таких-то охотников на чужой счет по шеям надо гнать.
Красные и смущенные, прошли мы в столовую, и долго еще через открытые иллюминаторы доносились в столовую неласковые слова моих товарищей по вахте. Однако в команде нашлись охотники заменить нас на вахте с тем, чтобы мы отработали за них после.
Мы все чувствовали себя усталыми, но никто не пошел в кубрик, боясь пропустить яичницу. Мы сидели в столовой и играли в "козла", громко ударяя костяшками о столы, а из камбуза слышалось соблазнительное шипение и вкусно пахло яичницей.
Повар, однако, не торопился. Он хотел накормить заодно обе вахты. Как мы ни умоляли, какими обидными словами не называли его, он был неумолим.
- В девятнадцать тридцать, - говорил он, высунувшись в окошечко и покачивая усами, - вы поедите, а тут и вторая вахта придет. А то что же - для каждой отдельно жарить? Не-ет.
Мы беззлобно ругали его и стучали костяшками, заглушая голод увлекательною игрою в "козла" на щелчки. Мне не везло, и меня здорово отщелкали по лбу, когда наконец на столах очутилась яичница. Она дымилась и пахла великолепно, и мы глотали слюну, пока Свистунов, как старший, делил ее на равные порции. Впрочем, яиц было, наверное, сотни четыре, так что задача Свистунова оказалась не очень трудной. Все уже были сыты, набивали трубки или свертывали козьи ножки, а еще много было яичницы на сковородах, и кок, укоризненно покачивая усами, стыдил нас:
- Жадины! Пристали - побольше, побольше, - а что я теперь буду чаек кормить, что ли? Ведь вторая вахта придет - потребует свежей, горяченькой.
Он был прав. Ударили склянки, и, громко требуя свежей яичницы, ввалились ребята из второй вахты. Они рассаживались, хлопая рукавицами, теснили нас, торопя на вахту, дразня обжорами и лентяями. Нам в самом деле не хотелось идти работать. Нас разморило от сытной еды, мы наслаждались отдыхом и покоем. Под разными предлогами мы оттягивали неприятную минуту.
- Шалопаи! - кричал Мацейс. - До чего ленивый народ! Гришка, тащи шланг! Их надо гидравлическим способом на работу гнать.
Он был опять таким же, как всегда, уверенным и нагловатым парнем. Можно было подумать, что полчаса назад его не срамили на всю палубу здоровые глотки матросов. Разумеется, ему не замедлили напомнить об этом, но он только отшучивался и гоготал, и мы сами смеялись его шуткам, потому что уж кто-кто, а Мацейс за словом в карман не лазил. Он стоял, широкоплечий, здоровый парень, цедя из бачка воду в кружку, и, глядя на него, я думал: буду ли когда-нибудь таким же уверенным, здоровым и сильным? Скинув сытую одурь, мы нехотя собирались и, пожалуй, немного медленнее, чем можно было бы, убирали свою посуду, отыскивали рукавицы, застегивали ворот брезентовой робы. Наконец мы направились к выходу, но столкнулись с только что сменившимся рулевым. Он вошел и заорал:
- Мне без очереди. Я с новостями.
Мы остановились. Нельзя было уйти, не узнав новостей.
- Ну что такое, в чем дело? - орали мы ему. - Не задерживай. Видишь - на вахту пора.
- Облегчение выходит нашему брату, - объяснял рулевой, принюхиваясь к яичнице. - Решено больше рыбку не ловить, а пойти погулять по морю.
- Слушай, - оборвал его Свистунов, - нам времени нет языком трепать. В чем дело? Шторма ждут, что ли?
- Так точно, - подтвердил рулевой, - баллов, говорят, на двенадцать. Так что мы этот трал поднимаем и в открытое море - штормовать. А то, капитан говорит, как бы на берег не бросило.
Кружка, из которой Мацейс, запрокинув голову, пил воду, упала на пол и разлетелась в куски. Я обернулся. Мацейс стоял неподвижно, с белым как снег лицом, и смотрел в одну точку мутными, стеклянными глазами. Я подбежал к нему: "Что с тобой, Жора?" Он смотрел, не видя меня. Я взял его за руку, рука была холодна. Я испугался ужасно. Вот тебе и здоровяк! "Мацейс! - тряс я его за плечи. - Что с ним, ребята?" Я огляделся. Матросы смотрели на него растерянно и удивленно.
- Припадок, что ли? - протянул Свистунов. - Надо старшему доложить. Пусть отпоит каплями.
Но краска возвращалась в лицо Мацейса.
- Ерунда, - сказал он негромко. - Это у меня с детства бывает. - И усмехнулся неуверенною улыбкой.
В столовой было еще тихо, когда вдруг, расталкивая всех, быстро прошел к выходу Шкебин и, не оборачиваясь, вышел на палубу. Мы смотрели ему вслед, недоумевая, что еще с ним случилось, но нас вернул к жизни резкий голос Бабина. Бабин вошел в столовую с другой стороны. Он был красен от злости.
- Интересно, вы что же - собираетесь в столовой вахту стоять? - спросил он.
Толкая друг друга, торопясь, бросились мы на палубу. Уже минут двадцать прошло с тех пор, как склянки ударили вахту.
Глава XVIII
НОЧЬ ПЕРЕД ШТОРМОМ
Вахта выдалась нелегкая. Трал был поднят, и мы торопились убрать рыбу с палубы. Убрали мы ее всю, и даже минут за тридцать до конца вахты. Потом мы мыли палубу водой из шланга, смывая рыбьи внутренности, маленьких звезд и ежей. Мы убрали трал, сняли стенки ящиков, задраили брезентом люки. Когда пробили склянки, доски палубы были скользкими и блестящими. Мы здорово все устали, и, дойдя до койки, я очень быстро разделся и лег. Сквозь сон я слышал еще, как раздевался Свистунов, как он кряхтел, стягивая сапоги. Кажется, он что-то мне сказал, но я уже заснул, с наслаждением вытянувшись на койке.
Я спал. Черная ночь навалилась мне на глаза. Приятно было вытянуться на койке, но сон не давал мне отдыха. Тяжесть давила на грудь, и я задыхался и порою не мог понять, то ли я сплю, то ли просто темно в каюте, и лежу я, открыв глаза, и думаю, и в темноте мелькают обрывки виденного сегодня. Я видел уродливо изогнувшиеся пласты гранита, грязно-серые гнезда, черный камень удивительных форм, без конца черный камень, бесконечно разнообразный и бесконечно однообразный. Гранитные волны ходили в моих глазах, гранит колебался, смещались его пласты, они волновались, они изгибались, как змеи, мокрые змеи на черном сыром граните. Я видел тенистые, серые ущелья, какие-то закоулки, тенистые и сырые, какие-то темные струйки воды, плесень, копошащуюся, живую плесень, смотрящую на меня неподвижными, холодными, злыми глазами. И тут я начинал метаться по койке, и страх душил меня, как будто страх был живым человеком, прыгнувшим мне на грудь. Я чувствовал его тяжесть, метался и не мог освободиться от него. И за мной следили холодные, злые глаза. Может быть, я просыпался и кричал, может быть, мне снилось, что я кричу.
И снова в темноте мелькали обрывки виденного мною сегодня.
Белые крылья без устали взмахивали передо мной. У меня рябило в глазах и голова кружилась, а крылья все взмахивали, монотонно и ровно, и странно - меня не усыпляла эта монотонность. В ней было нехорошее что-то, - я скоро увидел, что у птиц не было ни туловищ, ни голов, только крылья и между крыльями по одному глазу, зло и внимательно смотревшему па меня. Крыльев было, наверное, тысячи, и тысячи было этих внимательных глаз. Они смотрели на меня, и я метался по койке, кричал, или мне снилось, что я кричу, и задыхался.
Стих шум крыльев. В тишине я шел по тенистому ущелью. И, не поворачивая головы, как-то спиною видел, что на меня смотрят из темноты расселины два очень внимательных глаза. Я чувствовал их, я ясно представлял себе, как они глядят на меня, и я не мог обернуться. Проснувшись, я слышал еще свой крик. Мой голос, негромкий, тонкий, дрожащий от ужаса, казалось, еще звучал в темной и спокойной каюте. Я был весь в поту. Я сел на койке и перевел дыхание. Наверху посапывал Свистунов, под настилом плескалась вода в цистерне, все кругом было обжитое, знакомое и уютное. Я сидел, и у меня колотилось сердце, и нога неслышно и мелко стучала о пол. Я начал думать, что было страшного в моем кошмаре. Не гранит, не белые крылья, не плесень и сырость. Я вспомнил, как у меня сжалось сердце, как будто я узнал ужасные новости. Я вспомнил глаза, не дававшие мне покоя. Уже не во сне - наяву видел я их в тенистом ущелье около водопада. Ну, конечно, как мог я о них не думать. Я вспомнил заспанные лица Мацейса и Шкебина, их удивительно крепкий сон, и смешные фразы, сказанные ими, теперь казались мне нарочитыми. Да, минуту назад они следили за мной бессонными злыми глазами, а через минуту, как убитые, спали, храпели и никак не могли проснуться. Тяжесть кошмара прошла окончательно. У меня была ясная, холодная голова. От этого мне было еще страшнее. Я сопоставлял факты, такие ясные, такие бесспорные, и удивлялся, как раньше я не сопоставил их. Соломенная пещера. Паспорта… Теперь я был уверен, что это мне не привиделось. Парни, списавшиеся с судна, случайно попавшие на него. Их ужас, когда они увидели цифру 89 на спасательном круге. Их самовольная отлучка на берег. Не могло же, на самом деле, им, опытным морякам, так хотеться на птичий базар, чтобы они пошли на такое серьезное нарушение дисциплины. Их исчезновение на берегу. Почему они выбрали для сна самое неудобное, холодное и сырое место? Да, наконец, они не спали, а притворялись спящими. Они прятались. Они хотели остаться на берегу. Они боялись моря? Нет, они боялись именно 89-го. Я быстро одевался, думая об этом. Мне трудно было застегнуть пуговицы: так у меня прыгали пальцы. Я уже натянул сапоги, когда вспомнил самый последний случай. Я вспомнил кружку, выпавшую из рук Мацейса, белое его лицо. Шкебина, быстро вышедшего из столовой. О чем говорили перед этим? О том, что пора на вахту, что мы шалопаи? Нет, о шторме, о двенадцатибалльном шторме, идущем на нас. Они боялись шторма? Ерунда, шторма никто не боится. Они боялись шторма на "РТ 89". Я понял, что должен торопиться. Я был одет. Что делать? Идти к капитану? Свистунов ровно и спокойно посапывал носом. Я взял его за плечо.
- Свистунов, - сказал я, - дядя Коля, проснитесь.
Он сонно посмотрел на меня и пробормотал:
- Уйди ты!
Но я продолжал его тормошить:
- Слушайте меня, ну! Только выслушайте и будете опять спать.
Зевая, приподнялся он на локте, и я, сбиваясь и торопясь, стал говорить о глазах в расселине, о том, что Мацейс и Шкебин не спали, о том, что они боятся шторма. Впрочем, я скоро замолчал. Голова Свистунова опустилась на подушку, глаза закрылись, он похрапывал спокойно и ровно.
Махнув рукой, я вышел из каюты. Куда идти? К капитану? Я с детства боялся глупых и смешных положений. Я снова перебирал все факты. Что я, в сущности, мог ему рассказать? Что они испугались, попав на тральщик? Это было естественно. Даже то, что с ужасом смотрели они на круг с номером тральщика, тоже было понятно. Кому же хочется оказаться на судне, с которого он только что списался? Рассказать про глаза, смотревшие из расселины? Странная история, и почему я тотчас же не сказал об этом? Мне могло показаться. Я был в нервном, приподнятом состоянии. О кружке, выпавшей из рук? Смешная улика. Мало ли у кого падают из рук кружки. Сейчас, когда я стоял в пустом коридоре кубрика, мне все это казалось совсем не таким уже ясным.
Я открыл было дверь в каюту, решив ложиться снова спать, но сразу же закрыл ее. Так или иначе, а спать я не мог. Я решил найти Мацейса и Шкебина, посмотреть на них, убедиться, что с ними все в порядке.
Я обошел кубрик. Заглядывая в каюты, я видел сонных, раскинувшихся на койках людей, открытые рты, свесившиеся с коек руки, я слышал храп и сопение, и. ногда сонное бормотание спящих. Здорово люди спят на море. Кажется, только я не спал в эту предштормовую ночь. Нет, Мацейса и Шкебина не было в кубрике. Их койки были помяты, но пусты. Мне казалось, что они хранят еще тепло тел.
Беспокойство не оставляло меня. Я вышел на палубу. Белый молочный туман стоял в воздухе. Я закрыл за собою дверь, и она исчезла за белой стеною. В двух метрах я уже ничего не видел. Тральщик шел спокойно и ровно Я обошел палубу и полубак - ни души. Только наверху сквозь туман пробивался еле заметный свет.
Я зашел в столовую. Вахта сидела за столами и, разделившись на партии, играла в "козла". Что было делать во время перехода? Судно было готово к шторму, все было убрано, вымыто и вычищено. Еще стоя в дверях, я был уверен, что Мацейса и Шкебина нет в столовой. Их и в самом деле не было. Я убедился в этом с первого взгляда.
Беспокойство овладевало мною все сильней и сильней. Пройдя мимо запертого камбуза, я быстро взбежал по трапу на полуют. Фонарь на корме бросал вялый и тусклый свет. Я видел еле заметные светлые пятна в иллюминаторах машинного люка. Осторожно нащупывая до рогу ногами, я шел к корме и вдруг остановился. Мне послышался шум. Я стоял неподвижно. Нет, все было тихо. Сейчас я должен коснуться шлюпки. Я искал её, протягивая руку, но шлюпки не было. Что такое? Я сделал еще шаг. В это время сильная рука зажала мне рот, Еще секунда, и я лежал, крепко схваченный кем-то, и с трудом различал склонившиеся надо мной тени. У меня ныли затылок и плечо, ушибленные при падении. Мне очень хотелось глубоко и сильно вздохнуть, но рот мой по-прежнему был зажат.
- Кто это? - услышал я отрывистый шепот.
- Жора, - это был уже другой голос. Это говорил Шкебин. - Жора, не все ли равно.
- Кто это, ослиная голова? - отчетливо повторил Мацейс.
Надо мною склонились две головы, два лица, нахмуренных и серьезных. Они узнали меня, и я узнал их. Меня поразило в них выражение деловитости и полного лично ко мне равнодушия. Будто я не был пока еще живым человеком, их товарищем, с которым они болтали, пели, играли в "козла". Будто я был неодушевленным предметом, вещью, не думающей и не чувствующей.
- Это Женька, - сказал Шкебин. - Ты подержи его.
Ужасное у меня было чувство. Я не мог пошевелиться, не мог крикнуть, не мог ничего сказать, я вообще ничего не мог сделать. Так бывает в кошмарах, но здесь у меня не было надежды проснуться. Я слышал возню: это, понимал я, Шкебин достает нож. Я дернулся, но меня крепко держали. Потом я услышал шепот Мацейса:
- Не могу. Отставить. Это грязное дело, Гришка.
- Ты точно барышня, - упрямо сказал Шкебин, - а я считаю - лучше сразу. Уж это я знаю и знаю.
Мацейс не ответил ему. Наклонившись ко мне, он зашептал:
- Женька, ты не злись, что мы так на тебя напали. Нам в тумане-то не видно. Мало ли кто мог прийти.
- Уж что знаю, то знаю, - упрямо шептал Шкебин. - Ты меня хоть тысячу раз ругай.
- Может, мы начнем споры? - прошептал Мацейс. - Может, мы откроем дискуссионный клуб?
- Делай, как хочешь, - слышал я бормотание Шкебина. - Пожалуйста. А уж только что я знаю, то знаю.