Ему, по-моему, просто не пришло в голову, что мне здесь не следует быть.
- Да, - повторил он уже про себя, - это свет 90-го. - Потом резко повернулся к радисту. - Передайте, - сказал он. - "Нахожусь от вас на зюйд, в расстоянии видимости. Вижу ваши огни. "РТ 89". - Ключ в руке маркони застучал свои точки и тире с такой быстротой, что мне казалось - это просто дрожит рука, лежащая на ключе аппарата, дрожит и отбивает мелкую дробь. - Переведите связь на телефон, - раздраженно добавил капитан.
Снова задрожала рука маркони, и застучал ключ" Тусклым светом горели лампы радиостанции. Левой рукой радист поворачивал регуляторы, лампы загорались и гасли. За переборкой выл ветер, бились волны, а в рубке, казалось, была тишина - так напряженно молчали и вслушивались и капитан, и Овчаренко, и я. И вот в этой кажущейся тишине мы услышали голос маркони:
- Алло, алло, - говорил он. - 89-й слушает. Говорит 90- й? Алло, алло! Абрам, это ты? Говорит Вася. Вася Фетюкович из третьей группы.
- Капитана к аппарату! - рявкнул Студенцов и со стуком задвинул окошечко.
Маркони растерянно поднял голову и сразу опять заговорил:
- Абрам, ваш старик далеко? Позови-ка его. Николай Николаевич просит. Ну да, да, наш старик просит вашего старика. - Дверь отворилась, и вошел Студенцов. - Сейчас подойдет, - сказал маркони, встав и передавая Студенцову наушники.
Он включил в аппарат запасную пару и хотел надеть их, но тут я не выдержал. Стараясь не шуметь, я отнял у него один из наушников. Он удивленно на меня посмотрел - наверное, он забыл, что я в рубке, но спорить не стал. Сблизив головы, прижав каждый по одному наушнику к уху, мы ждали. Какие-то визги и вздохи слышали мы в эфире, как будто в эфире тоже был ураган. Маркони подрегулировал, и визги стихли. Капитан сидел в кресле, прямой, широкоплечий, чуть наклонившись к микрофону. Но вот мы услышали шум - может, это хлопнула дверь в радиорубке на 90-м, - и голос в наушнике отчетливо сказал:
- Алло, говорит капитан "РТ 90" Ткачев.
- Говорит капитан "РТ 89" Студенцов.
- Здорово, Николай.
- Что там такое у вас?
- Да понимаешь, - говорил голос в трубке, - здорово кладет. Сейчас минут пятнадцать пролежали на левом борту с креном около десяти - пятнадцати градусов.
- А теперь?
- Пока немного выпрямились. Не знаю, надолго ли. Перекачиваю водяной балласт. Вот опять, кажется, начинается. Ложится теперь на правый борт. Подожди у аппарата. Я еще подойду.
Мы слышали стук - это Ткачев положил наушники. Студенцов сидел неподвижно, не поворачивая головы. Некоторое время было молчание, потом в наушнике я услышал другой голос:
- Алло, алло! Фетюкович, слушаешь?
Фетюкович с опаской покосился на Студенцова, но Студенцов думал о своем и не обращал на него внимания. Тогда Фетюкович изогнулся и, как-то обогнув Студенцова, сказал в микрофон:
- Да, да, Абрам, это я. Ну как там у вас?
Голос Абрама звучал в наушнике глухо и напряженно:
- Ой, Васька, совсем плохо. Я думаю - мы пропали.
- Что ты, Абрам! - заволновался Фетюкович. - Как же можно так говорить!..
Но Абрам продолжал, перебив Фетюковича:
- Если бы ты знал, как страшно. Нас совсем положило, и волнища такая, что прямо смотреть нельзя.
- Это пустяки, Абрам, - сказал Фетюкович, - это тебе кажется так. Мне поначалу тоже все страшновато казалось. - Он всхлипнул, вытер нос кулаком и добавил с удивительной непоследовательностью: - Мы же совсем рядом, мы же вас видим. Вот чудак какой, ты что ж думаешь, мы вам так и дадим на наших глазах утонуть?
Студенцов шевельнулся в кресле. Он хотел что-то сказать, но смолчал. У него только передернулись плечи. А Фетюкович даже повеселел от этой мысли.
- Да, да, - убежденно говорил он. - Вот увидишь, старики сейчас сговорятся, и пойдет работа.
- Николай, слушаешь? - услышал я голос Ткачева.
Студенцов вздрогнул и быстро ответил:
- Да, да. Ну как?
- Да знаешь… боюсь, понимаешь, что скоро конец…
Казалось, Ткачев извинялся за что-то. Казалось, ему было неловко, что вот силою вещей его тральщику требуется помощь, или, может быть, просто человек, не привыкший к громким фразам, к красивым выигрышным положениям, даже сейчас, накануне смерти, в самую трагическую в своей жизни минуту, не изменил себе и стеснялся откровенной трагичности разговора.
Со стуком открылось окно из рубки. Овчаренко просунул голову, хотел, кажется, что-то спросить, но, увидя лицо Студенцова, промолчал и стал слушать.
- Балласт не помог? - спросил Студенцов.
- Помог немного, но боюсь, что опять положит. Здорово сволочи напортили. Не устоишь. Тебя кладет?
- Пока не особенно. У тебя рыбы много?
- Тонн сто.
- Я думаю, меня спасает, что груз большой. Тонн четыреста рыбы.
- А мы позже начали, и промысел был плохой. Ты прав, пожалуй. Я тоже думаю, что дело в грузе.
У меня появилось ощущение нереальности происходящего. Я слышал, как два спокойных, серьезных человека обсуждали техническую проблему. Такой разговор мог бы происходить только между инженерами в конторе треста. Но тогда почему такое умоляющее, испуганное лицо у Фетюковича, тогда почему так сжаты губы у Овчаренко? Я представил себе Ткачева, чей спокойный голос звучал в наушнике, и радиста Абрама, наверное, такого же мальчишку, как Фетюкович, который размазывает по лицу слезы и регулирует радио, чтобы "старику" было лучше слышно, и матросов на палубе, хмурых, напряженных, с серьезными и спокойными лицами, и кочегаров у топок, бросающих уголь и ждущих, что сейчас на них сверху хлынет вода, и механиков, и засольщиков, и штурманов, и бездну под ними, и волны с пятиэтажный дом, и тральщик, поворачивающийся кверху килем и покрывающий всех - и матросов, и штурманов, и механиков, тех самых, которые недавно в солнечный день махали нам с палубы руками и кричали шутливые приветствия. Я представил себе это, и такой дикий ужас охватил меня, что я чуть не закричал. А Студенцов в это время спокойно говорил:
- Костя, с помощью дело как будто организовано широко. Я думаю, часа через три придут спасать. Ты как - не рассчитываешь продержаться?
И Ткачев, помолчав, ответил - опять немного смущенно:
- Знаешь, Николай, пожалуй, не продержусь - И, откинувшись на спинку стула, Студенцов вытер со лба пот.
- Николай Николаевич, Николай Николаевич, а Николай Николаевич! - зашептал Фетюкович и снова всхлипнул.
- Тише! - резким шепотом бросил ему Студенцов и, рукой прикрыв микрофон, шепнул Овчаренко: - Судовой совет.
Овчаренко кивнул головой и исчез.
- Коля, - послышался негромкий голос Ткачева. - Ты слушаешь?
- Да, да, - ответил Студенцов, - говори.
- Коля… - Ткачев замолчал и сказал очень неуверенным тоном: - Тут, так сказать, насчет семейств, понимаешь, если мало ли что случится… Ну конечно, все будет в порядке. Но знаешь, может быть, с кем-нибудь волокита или бюрократизм какой-нибудь, так чтоб проследить.
- Это можешь быть спокоен, - сказал Студенцов сдавленным голосом. - Тут и говорить нечего.
- Да, да, - согласился Ткачев, - конечно, тут и говорить нечего. И я думаю - семьям подробности рассусоливать тоже особенно не стоит. Знаешь, это всегда волнует…
- Костя, - Студенцов резко наклонился вперед. - Костя, скажи ты, как капитан, делать мне поворот или нет?
- Ну-ну, - мягко сказал Ткачев, - мне трудно судить. Надо подумать. Это очень рискованное дело. У тебя судно ведь тоже неверно рассчитано.
- Николай Николаевич, - шептал Фетюкович. - Николай Николаевич… - и заплакал совсем по-мальчише- ски, всхлипывая и вытирая слезы.
- Судовой совет в сборе! - крикнул Овчаренко из рубки.
- Да, да, - ответил Студенцов и наклонился к микрофону. - Костя, я минут на пять уйду. Как сейчас у тебя?
- Знаешь, пока ничего. - Ткачев прокашлялся. - Медленно, но выпрямляемся. Я тоже пойду в рубку. Если что будет нужно, ты вызови.
Студенцов встал. Он провел рукой по лицу. Сделал шаг, остановился, потрепал Фетюковича по волосам, с трудом улыбнулся одними губами и вышел.
Фетюкович еще всхлипнул, кашлянул, шмыгнул носом и сказал в микрофон:
- Вот видишь, Абрам, у вас ничего, неплохо, а ты волновался.
Дальше я не слышал разговора радистов. Прильнув к окну, я смотрел и слушал, что происходило в рулевой.
Наум Аптекман, Свистунов, Бабин, Донейко, второй и третий штурманы, Овчаренко стояли с правой стороны рубки. Дверь отворилась, и слева вошел капитан. Он оглядел собравшихся. Впереди всех, маленький, обезьяноподобный, стоял Наум Аптекман и, склонив голову, сморщив лицо, щурился на капитана. У Свистунова, как всегда, когда он попадал в компанию начальства, был вид подтянутый, услужливый, но достойный. Он откашлялся, когда на нем остановились глаза Студенцова, одернул рокон и стоял, ожидая, пока к нему обратятся.
В обыкновенное время на тральщике довольно простые отношения между командой и начальством. Разумеется, слушаются капитана беспрекословно, но внешне особых формальностей не соблюдается. Однако сейчас я обратил внимание, что, кроме неисправимого Наума Аптекмана, все стояли вытянувшись, почти по-военному, видимо желая этим подчеркнуть, что они понимают всю сложность и исключительность положения.
Капитан обвел глазами собравшихся и заговорил голосом, немного более резким, чем обычный.
- Товарищи, - сказал он, - по левому борту у нас огни 90-го. Вам всем известно, что и они и мы находимся под угрозой быть опрокинутыми. - Капитан говорил неторопливо, и каждое произнесенное слово звучало точно и веско. И все стоявшие перед ним чувствовали, что говорит старший из них, самый знающий, самый умелый, начальник, которому можно верить. И никто не думал о том, что этому старшему от роду двадцать три года, и если не считать Донейко, то он из всех здесь самый молодой. - По-видимому, - продолжал капитан, - неправильный расчет нашего тральщика уравновешивается грузом. Поэтому наше положение лучше, чем их. - Капитан помолчал. - Да, - сказал он очень спокойным голосом, - их положение безнадежно. - Он еще раз обвел всех глазами. Члены судового совета стояли молча и слушали. - Последние сообщения Ткачева не оставляют сомнений… - Опять была пауза; мне казалось, что Студенцову не легко говорить, но продолжал он так же спокойно: -…не оставляют сомнений в том, что через десять или через пятнадцать минут их опрокинет. Помощь, идущая к ним, прибудет не раньше чем через два с половиной или три часа. Я принял решение, - капитан резко рубил слово за словом, - я принял решение, невзирая на опасность, угрожающую нам, сделать поворот и идти к ним на помощь.
Он помолчал, и все тоже молчали. Все стояли вытянувшись и смотрели на капитана. Капитан снял фуражку и провел рукою по волосам. Я видел теперь его лицо. Медленно менялось его выражение, сходила суровость, и оно становилось взволнованным.
- Ведь там же наши ребята, - сказал Студенцов совсем другим, задыхающимся голосом. - Ведь вот же они, мы их видим. Что же - им на наших глазах утонуть? Так, что ли?
И все стоявшие перед ним, штурманы и матросы, механик и помполит, увидели вдруг, что перед ними мальчишка, умелый, сдержанный, знающий, но мальчишка, горячий, взволнованный мальчишка и очень хороший товарищ, и ни один из них не показал виду, что заметил это и понял, потому что все верили в этого мальчишку и полагались на него.
А капитан взял себя в руки. Он откашлялся и сказал солидно и резко:
- Вот по этому поводу я хотел узнать ваше мнение.
Опять была пауза, а потом начал жестикулировать Аптекман. Он кивал головой, щелкал языком, двигал рукой, согнутой в локте, шипел и бурчал что-то непроизносимое.
- Аптекман, - взмолился капитан, - говорите словами.
Аптекман посмотрел очень удивленно и сказал медленно, с трудом подбирая слова:
- Машина… в порядке… можно… полный пар… -
Замолчал и отступил шаг назад, давая понять, что он все сказал.
- Время не терпит, Николай Николаевич, - напомнил Бабин.
- Как команда? - спросил Студенцов, глядя в глаза Свистунову.
Свистунов и Донейко переглянулись.
- Как, товарищи? - спросил Свистунов, глядя на кого-то, стоявшего за спиной Студенцова.
Студенцов резко повернулся. Пока шел разговор с судовым советом, постепенно и очень тихо в рубку набирался народ. Один за другим заходили матросы и молча слушали, и те, кто не поместился в рубке, стояли на палубе. Они, вытягивая шеи, заглядывали в открытую дверь и в окно и слушали и молчали. Пожалуй, если не считать вахтенных, кочегаров и машинной команды, здесь были все. Студенцов подошел к стоявшим впереди.
- Ну как? - спросил он сдавленным голосом.
Из задних рядов вылезла голова на длинной, как жердь, шее, и Полтора Семена пробасил:
- Не тяните вы, Николай Николаевич. Они там потонуть могут, пока мы тут совещаемся.
- Аптекман, в машину, - скомандовал капитан. - Свистунов, к рулю. Бабин, останьтесь здесь. Фетюкович, передайте Ткачеву - делаю поворот, иду на помощь. Всех прошу из рубки на палубу. Приготовьтесь к повороту - момент опасен. Держитесь на подветренной стороне под защитой надстроек.
От медленности, с которой велся разговор с судовым советом и с командой, не осталось следа. Рубка опустела в одну секунду. Матросы сруппировались на палубе около надстроек, выбирали места, где легче держаться; Фетюкович говорил в микрофон:
- Абрам, слушаешь? Передай старику: делаем поворот, идем к вам на помощь. Слышишь? - И вдруг заорал очень весело: - Не горюй, Абрам, сейчас соймем вас! Еще погуляем!
Схватив наушник, я услышал голос Абрама:
- Ждем, Вася. - Помолчав, Абрам уныло добавил - А у нас приказано спасательные пояса надевать.
Потом там хлопнула дверь - мы отчетливо это слышали - и взволнованный голос Ткачева сказал:
- Ребята, если думаете нас спасать, спасайте скорей. Нас совсем положило, судно перестало слушать руля.
Вскочив с кресла, Фетюкович слово за словом прокричал эти фразы в окошечко Студенцову.
- Полный вперед! - скомандовал капитан.
Зазвонил телеграф. Бабин передавал приказание в машину. Звонок повторился. Аптекман докладывал, что полный вперед дан. Капитан вынул трубку и закурил. Он ждал, пока судно приобретет скорость. Свистунов стоял у штурвала. Бабин у телеграфа. Клубами пошел дым из капитанской трубки, она раскурилась.
- Право руля, - негромко скомандовал капитан. Свистунов повернул штурвал. Судно покатилось вправо. - Больше право. Право на борт. - У капитана был очень тихий, казалось, равнодушный голос.
Свистунов, положив руль "право на борт", ждал дальнейшей команды капитана. Не в силах больше оставаться в закрытой рубке, я выскочил на палубу.
Матросы находились на подветренной стороне. Они крепко вцепились в поручни палубных надстроек. Я видел их спины, у всех были втянуты головы в плечи, и я чувствовал, что они держатся изо всей силы, что они приготовились принять удар волны.
Я толкнул Донейко, и он, посторонившись, дал мне место. Я вцепился в поручни и приготовился к удару. Направо от меня стоял Донейко, налево Балбуцкий. Мы не смотрели друг на друга. Мы все смотрели вперед, туда, где сквозь пургу мелькало матовое пятно, где дотягивал последние минуты "РТ 90". Ветер колол снегом кожу, волны бились на палубе, но мы, как загипнотизированные, смотрели на свет в океане. Вот свет поплыл к корме. Мы разворачивались вправо. Ветер дул теперь нам прямо в лицо; я только успел подумать об этом, как вдруг почувствовал, что падаю на спину. Палуба наклонилась так, что мне показалось - я стою на отвесной стене. Я уже не стоял, я висел на поручнях, и поручни были надо мной. Потом из-за стены, возле которой я висел, высунулась гигантская голова волны. Она заглянула через стену и, увидя нас, съежившихся, готовых принять удар, загрохотала и обрушилась. Вода хлынула мне в рукава. Я закрыл глаза и уже ничего не видел.
Я попытался дышать, но втянул горьковатую соленую воду. Она попала мне в рот. Я задыхался, я терял сознание, у меня осталась одна только упрямая мысль - ни в коем случае, ни за что не выпускать из рук холодных металлических поручней.
Глава XXIV
ЭСМИНЦЫ ВЫХОДЯТ В МОРЕ
Голубничий и Марченко сидели друг против друга в помещении радиостанции рыбного порта и ждали ответа. В это же время в окно больницы смотрел Сизов, похудевший, в халате и домашних туфлях, и бормотал что-то о шторме и о том, что дня три промысловых, а то и больше, обязательно пропадут. В это же время ураган несся над 89-м и 90-м, Слюсарев следил за черной полосой, двигающейся по воде, и в радиорубках тральщиков радисты передавали ответы на полученное радио. Содержание ответов обоих тральщиков было таково: "Застигнуты штормом, считаем в настоящих исключительных обстоятельствах делать поворот рискованным, момент пребывания судна лагом к зыби слишком опасен, продолжаем держаться против зыби".
Радисты протянули Марченко и Голубничему полученные ответы, и Марченко и Голубничий не посмотрели друг другу в глаза, потому что каждый боялся прочитать у другого в глазах отчаяние.
В одиннадцать часов Голубничий вызвал Москву. Он изложил вкратце положение дел, и сотрудник наркомата, беседовавший с ним, сказал, что он немедленно доложит. В одиннадцать сорок Голубничего вызвала Москва.
- В каком положении дела, товарищ Голубничий?
Голубничий передал содержание только что полученных ответов тральщиков.
- Сообщите о принимаемых мерах, - потребовала Москва.
- Высылаю на помощь тральщики, - сказал Голубничий.
- Сколько? - спросила Москва.
- Полагаю, четырех будет достаточно.
Голос Москвы звучал отдаленно, но четко; он был настойчив и спокоен.
- Свяжитесь с военным флотом, - говорила Москва, - выясните возможность совместных действий; не буду задерживать вас, вызову через полчаса.
Окончив разговор, Голубничий позвонил командующему военным флотом. Телефон командующего был занят, командующий разговаривал с Москвой. Он сам позвонил пятью минутами позже.
- Я высылаю три эсминца, - сказал он. - Когда выходят тральщики?
- Надеюсь, - ответил Голубничий, - что тральщики выйдут через полчаса.
- Эсминцы выйдут через двадцать минут, - сказал командующий военным флотом, - сообщайте все время координаты.
В кабинете Марченко собирались капитаны тральщиков, срочно вызванные курьерами. Совещание продолжалось восемь минут. Четыре минуты занял доклад Голубничего, четыре минуты капитаны разрабатывали план операции.
В это время курьеры собирали штурманов и матросов, механиков, машинистов и поваров.