Потом мы сидели с Лизой у костра, и я, в одних трусах и бушлате на голое тело, сушил свое белье. Спать хотелось отчаянно. Несмотря на холодище, на мозглый туман, который поднимался с болот, у меня просто глаза слипались. Мацейс был неспокоен. Он стонал во сне, вскрикивал, несколько раз порывался встать, и до такой степени мы были издерганы за эти сутки, что он уже успокаивался и дышал ровно, а мы все еще вглядывались в него, готовые в любую минуту схватиться за ружья. Прошел час или два, не знаю, - никто из нас даже не прилег. По крайней мере мы хоть больше не мерзли. Костер разгорелся, и я уже успел высушить свои штаны и рубаху. Я ругательски ругал себя за эту дурацкую мысль везти наших пассажиров в шлюпке вдвоем с Лизой. Если я не подумал о себе, я обязан был подумать о ней. Черт с ним, взяли бы лодку на буксир, посадили бы их в лодку, а к нам хотя бы того же Ивана Сергеича. Прошли бы вдвое дольше, но зато хлопот и беспокойства не было бы вполовину. Я опять вспомнил забавы этих негодяев, их омерзительный разговор в шлюпке обо мне и о Лизе. Только подумать, чего ей стоило высидеть там и смотреть на их красные скотские физиономии и слышать каждое их слово, каждый поганый смешок! При свете тусклого ночного солнца, пробивавшегося сквозь туман, ее лицо казалось сейчас серым, как мох. Не двигаясь, сидела она у костра и смотрела на огоньки, перебегавшие по хворосту. Осторожно тронул я ее за руку. Я хотел ей сказать, чтобы она прилегла на часок, я посижу, покараулю один.
Вдруг она прижалась ко мне лицом и крепко обняла меня за шею.
- Ох, Женя, милый! - сказала она. - Я так измучилась.
Я обхватил ее обеими руками. Я притянул ее к себе и целовал ее лоб, щеки, волосы, гладил по волосам и опять целовал волосы, губы, глаза, которые стали совсем мокрыми и солеными. Она плакала, чудачка. Я накрыл ее с головой своим бушлатом и только оставил совсем маленькую щелочку, чтобы видеть ее лицо. Все еще плача, она улыбнулась и крепко прижалась щекой к моему плечу.
- Женя, милый, - повторила она.
Она так и уснула у меня под бушлатом. Когда я шевелился, она держала меня за плечо, не отпускала и что- то тихонько говорила со сна, что - я не мог разобрать. Долго я сидел так, чувствуя у себя на груди ее теплое дыхание.
Время шло. Погас костер. Несколько раз я осторожно снимал с плеча ее руку и подбрасывал валежнику на угли, потом опять клал ее руку на свое плечо, сидел не двигался, смотрел на ее чуть приоткрытые губы, слушал, как она дышит. Туман редел. Опять, как в ту ночь у палатки, вокруг меня загудели первые шмели и далеко в тундре с однообразным гоготом поднялись гуси. Начиналось утро.
Давно я не чувствовал себя таким спокойным. Уже не нужно было подбрасывать хворост в огонь, костер чуть дымился, теплое и ясное солнце вставало из тумана. Я знал: через несколько часов окончится наше путешествие. Лиза спала у меня на плече, накрытая моим бушлатом. Я был спокоен за все. Я больше ничем не мучился.
И еще я знал одно: проснувшись, она не станет избегать моего взгляда, не станет прятаться от меня, как два дня назад, после нашей ночевки в палатке. Как я не понял тогда, что с ней происходит, и злился на нее и на себя! "Не сердитесь, - просила она, - все у меня спуталось в голове". Понадобились эти невыносимые, страшные сутки, чтобы она сама пришла ко мне, потому что ближе меня нет у нее человека.
Заворочался Шкебин, сел и уставился на спящую Лизу. Медленно по заспанной его физиономии прошла усмешка.
- Тише, - сказал я шепотом. - Не буди никого. Если хочешь поесть или закурить, сейчас дам.
Он еще раз усмехнулся и зевнул.
- Развяжи меня. Руки затекли.
- Ладно, - сказал я. - Сейчас развяжу.
Неохотно я опустил Лизину голову на траву; девушка только подложила ладонь под щеку и не проснулась. Потом я подошел к Шкебину, распустил на веревках узлы и, пока он сам распутывал веревки, снова сел у костра, пододвинув к себе обе двустволки. Так мы сидели друг против друга, курили, и время от времени он усмехался, поглядывая то на меня, то на спящую девушку.
- Хорошая баба, Слюсарев, - сказал он, выбрасывая окурок. - Это я без трепотни говорю, ей-богу. Тебе везет.
- Никакого такого везения нет, - сказал я. - Все, что случается с человеком, от него же и зависит, хорошее и плохое.
- Не знаю. Может, и так.
Он помолчал. Молчал и я. Потому ли, что я говорил с ним вполголоса и он отвечал мне вполголоса, а может быть, в самом деле не хотел будить Лизу.
- Раз вы с ней спелись, надо думать, поженитесь теперь?
- Надо думать.
Он одобрительно причмокнул губами. Потом опять усмехнулся:
- Завидное дело. А нас, значит, с Жоркой тем временем налево?
- Есть за что, - сказал я. - Есть за что вас с Жоркой налево. Сколько матросских жизней числится за вами? Не считал?
- Тридцать одна, - сказал он. - Говорили, что тридцать три, но это ошибочка вышла. Нас с Жоркой самих списали в покойники. Жалею я, Слюсарев, что выпустил тебя тогда ночью, ах, как жалею! Вот это моя ошибочка. Не сидел бы ты теперь тут таким петушком.
- Мне-то что? Жалей!
Проснулась Лиза, как ни тихо мы разговаривали.
- Уж извини, дорогой, - сказал я и протянул двустволку Лизе. Ни на одну минуту мы не забывали держать под прицелом наших спутников. Потом встал и поднял с травы веревки. - Нам на работу пора.
Так вот о чем он жалел, проснувшись поутру в таком добродушном настроении! Он даже согласился не будить
Лизу и совсем, как товарищ, одобрил ее и меня заодно. В шлюпке не было никаких разговоров.
Мацейс сидел больной, брюзгливый и только спрашивал чуть ли не каждые полчаса, долго ли нам еще идти по реке. Очевидно, им тоже не терпелось кончить поскорей это невыносимое путешествие.
Мы пришли в становище во второй половине дня. Целая толпа сбежалась к нашей шлюпке. Тут были и Александр Андреевич Кононов, и мой приятель моторист Крептюков. Я отказался отвечать на расспросы и только успел шепнуть Александру Андреевичу, чтобы он немедленно отвел Лизу к себе домой. Милиционера или краснофлотцев с погранзаставы мы не стали ждать и всей гурьбой повели наших пассажиров в комендатуру. Там я передал коменданту их документы, передал акт, который мы составили в лагере при поимке, рассказал все, что знал, мне пожали руку какие-то командиры и отпустили домой. Последнее, что я слышал от Шкебина, - это короткое ругательство и такое же короткое напутствие:
- Живи, голубок. Каюсь, моя ошибочка.
Мацейс мне ничего не сказал. Он жаловался, что у него болит поясница, что его знобит, требовал, чтобы его отправили не в камеру, а в больницу. Не знаю, как с ним распорядились в комендатуре. Никого из них я в жизни больше не видел и думаю, что и не увижу.
Поздним вечером, когда мы уже хорошо выспались и отдохнули, когда все, что можно было рассказать старикам о наших мытарствах, было уже рассказано, мы вышли с Лизой на берег губы. Горький запах морской воды, возня глупышей на отмели, парусники, убегающие в море на ночной лов, - все было так знакомо нам обоим! Мы долго сидели на камне. Птицы перестали нас пугаться, они спокойно опускались на песок рядом с нами, - одни дремали, другие чистили перья своими желтыми клювами. Не буду пересказывать, о чем мы говорили с Лизой. Этот разговор, прерывавшийся долгим молчанием, когда я чувствовал ее щеку своей щекой или просто держал ее за руки, был совсем не похож на те бесчисленные разговоры с ней, которые я представлял столько раз со времени нашей встречи в поезде. И он был лучше, в тысячу раз лучше.
Потом она сказала:
- Завтра я должна собираться в обратный путь. А ты?
Я поначалу даже не понял ее вопроса. Какие же тут могут быть сомнения? Куда она, туда и я! Мы уйдем отсюда вместе. Не сразу я сообразил, что она хочет знать, отправлюсь ли я с ней или вернусь на судно, опять пойду в море. Я рассмеялся - так это было неожиданно для меня самого. Ни разу за все наше обратное путешествие по реке я не подумал об этом. Почему? Что меня теперь держит на берегу? Разве я и теперь боюсь моря, боюсь воды? В сильный ветер я гнался в шлюпке по озеру, нас заливало, нас валило на борт, через несколько часов я прошел вторично тем же путем и ни разу, да, ни разу не ощутил этого щемящего, отвратительного страха. Я просто забыл и думать о нем. Значит, с этим покончено.
- Пожалуй, - сказал я, - придется мне вернуться на судно.
Она улыбнулась.
- Значит, все, что тебя так беспокоило, прошло?
- А ты знала об этом?
Она, смеясь, прижалась ко мне. А я думал: так вот почему она предложила мне пойти с ней в тундру! А ведь она так и гаркнула на меня: "На что вы нам?", когда я в первую же нашу встречу в поезде попросил ее взять меня с собой: ради нее махнул рукой на море, на все мои замыслы.
- Ты очень боялся, - продолжала она, - когда мы еще в лодке вышли на озеро. Ветер был сильный, ты совсем побледнел.
- Ну, - сказал я, - это еще вопрос, кто из нас больше струсил.
Ответ ее меня совсем огорошил:
- Я сделала вид, что мне страшно. Ведь ты упрямый, милый мой. Ты ни за что не хотел идти к берегу.
Через два дня она нашла на рыболовецкой станции моториста, который на время своего отпуска соглашался пойти с ней в тундру. Я долго стоял на брюге, смотрел, как уходила вверх по реке знакомая мне шлюпка. Рейсовый пароход, который должен был отвезти меня в Мурманск, ожидался на следующий день.
ЭПИЛОГ
Мы пили чай на квартире у Студенцова - я, Лиза, Студенцов с женой, Овчаренко и Бабин, наш старший штурман. О чем мы говорили за чаепитием? О наших замыслах, о предстоящей зиме, о следующей нашей встрече и меньше всего о тех делах и событиях, которые описаны в этой книге. В долгие осенние вечера, когда над палубой висят электрические лампы с колпаками, бросающими такой уютный, совсем домашний свет на столы, заваленные рыбой, а мы, матросы, стоим вокруг и стучим по столу своими ножами ("Рыбы! Рыбы!"), обо всех этих делах было переговорено десятки раз. После чая мы поднялись на плоскую крышу семиэтажного дома, в котором живет Студенцов. Ночь была облачная. Город и порт, полный корабельных огней, лежали внизу под нами. Перекликались гудки - короткие гудки автомобилей, длинные - заводские, чуть слышные и такие печальные на расстоянии гудки пароходов, уходящих в залив.
Мы стояли у перил и смотрели на город. Я люблю этот город. Люблю его ночные огни и туман, светящийся над портом в пасмурные ночи, его улицы, сбегающие под гору, сутолоку на его причалах и доках, на многие километры растянувшихся по заливу.
…Вечером я возвращаюсь с верфи сюда, в этот многоэтажный дом с плоской крышей, из окон которого видны и порт и снежные тундры, подступившие к городским окраинам. Я сажусь за свой письменный стол, такой же, как у Студенцова. На нем лежит еще не оконченный чертеж судовой машины, моей, мной придуманной машины. Лизы нет дома. Она еще на работе, вернется позже. Я успею до ее прихода лишний раз проглядеть чертеж, потом разогреть ужин и, когда она вернется, встречу ее в прихожей. Сниму с нее пальто. Поцелую ее щеки, такие холодные с уличного ветра. Когда она уснет, может быть, снова сяду к своему столу.
- Да, это вы правильно придумали, - говорит Студенцов, и Лиза крепче сжимает мне руку. - Сколько вы плавали с нами? Месяц весной да три месяца нынче? Я знавал ребят, которые приходили в мореходный техникум прямо со школьной скамьи - и ничего, прекрасно получалось. А у вас хоть и небольшой, но хороший морской опыт, вы можете уверенно двигаться дальше.
Голос его звучит глухо. С трудом я соображаю, о чем он говорит.
…Нет, это все не так. Мы пьем чай вдвоем с Лизой за круглым столом, над которым висит большая, такая же, как у Студенцова, лампа. Целый месяц мы не видали друг друга, я могу без конца сидеть вот так и смотреть на ее лицо, самое дорогое на свете. Мой китель с нашивками на рукаве висит наброшенный на спинку стула. Я сижу, курю, слушаю ее новости, смеюсь ее шуткам, - нет, мы все смеемся ее шуткам, потому что в комнате много народа: тут Студенцов, Овчаренко, Бабин, может быть, Кононов Александр Андреевич, случайно оказавшийся в городе, маленький Голубничий ("гром тебе и молния, зеленая лошадь!"), Аристарх Епимахович Сизов, для которого я специально поставил на стол литр свежего трескового жира. И все мы много говорим, много пьем чаю, курим и смеемся. Хорошо опять увидеть их всех, моих друзей, собравшихся вместе. Когда они уйдут, я осторожно, чтобы не напугать, расскажу Лизе о том, как нас трепало в этом рейсе. Мой первый помощник, чудак такой, надел чистое белье: он уже рассчитывал отправиться к рыбам! Я до сих пор боюсь притронуться к своему плечу - так меня ударило волной о поручни. Какой волной? О чем я? Мы шли в ледовую разведку за две тысячи миль на восток, нас сжали льды и обвалились на палубу…
- О чем ты думаешь? Нам пора, - говорит Лиза.
Я жму руку Студенцову, жму руку Бабину и Овчаренко, моим друзьям, и благодарю их за то, что они сделали для меня. Я надолго прощаюсь с ними и вдвоем с Лизой спускаюсь вниз. Наш поезд на Ленинград уходит через полчаса. Он увезет нас обоих далеко от заполярного моря, которое я так полюбил, к другому морю, к другим людям, к другому труду. Я сам хочу водить корабли.
1939
А. Некрасов
Книга счастливой судьбы
Книги как люди: у каждой своя судьба… Я снова, в который уже раз, дочитал до конца последнюю страничку "Бури" и задумался. Завидная судьба у этой книги. Без малого тридцать лет назад написали ее два молодых в то время писателя - Всеволод Воеводин и Евгений Рысс. За это время для ребят написаны тысячи новых книг, и больше половины из них давно отжили свой книжный век. Когда-то читали их взахлеб, вырывали из рук друг у друга, а сейчас стоят эти книжки на полках библиотек, покрываются пылью… Никто их не спросит, никто не прочтет, никто не вспомнит. И не потому, что плохо написаны эти книги. Нет. Просто жизнь ушла вперед, обогнала их. Таким далеким, таким непонятным стало сегодня то, о чем напитаны эти книги, что их и читать не интересно.
А "Буря" живет. Ее первые читатели - мальчишки и девчонки далеких уже предвоенных лет - стали взрослыми людьми. У иных и внуки есть, и волосы поседели… Давно пошли на слом корабли, на которых плавали герои "Бури". Другие люди пришли на море. Другие заботы у этих людей, другие радости и огорчения. Но тысячи новых читателей каждый день во всех уголках нашей страны приходят в библиотеки и просят:
- Мне бы "Бурю" Воеводина и Рысса. Говорят, интересная…
В чем тут дело? Почему не стареет "Буря"?
Наверное, потому, что очень хитро задумана и построена эта книга.
Оглянись на минуту назад, вспомни "Бурю" и подумай: вымысел это или правда?
Конечно, вымысел. По всем законам приключенческой литературы переплетаются в "Буре" судьбы людей. Неожиданные опасности на каждом шагу подстерегают ее героев, удивительные случайности спасают их от неминуемой гибели, всегда вовремя происходят желанные встречи, благополучный конец венчает дело…
Но если бы только это было в книге, она не прожила бы такую долгую и счастливую жизнь. Секрет долголетия "Бури" в том, что смелый писательский вымысел щедро пересыпан в ней настоящей правдой. А правда не умирает и не стареет.
Любые приключения можно придумать, сидя за писательским столом. А вот ощущения новичка-матроса, впервые попавшего на корабль, не придумаешь. Прежде чем описать, их нужно пережить, прочувствовать, своими глазами увидеть то, что увидел герой, своими руками сделать то, что делает он.
Давным-давно, лет сорок назад, я вот так же, как главный герой "Бури", приехал в Мурманск и пошел в океан матросом на рыболовном траулере "РТ 36". А когда десять лет спустя я впервые раскрыл "Бурю", мне с первых же строк стало понятно, что люди, написавшие эту книгу, хорошо знают то, о чем они написали. Вместе с Женей Слюсаревым я снова бродил по причалам мурманской тралбазы, пропахшим треской… Вместе с ним поеживался, встречая снежные заряды, налетавшие с океана. Вместе с ним я вновь ощущал на губах горьковатые брызги, сорванные шквалом с гребня крутой волны. Вместе с ним, стоя на шаткой палубе, под нетерпеливый стук шкерильных ножей, длинной "пикой" подавал на рыбодел скользких рыбин с выпученными глазами. Так же, как Женю Слюсарева, меня снова било море, и снова, так же, как он, я однажды с радостным удивлением понял, что стал моряком.
И тогда же я подумал о том, что не одно поколение ребят прочтет "Бурю" и скажет спасибо людям, написавшим эту интересную, увлекательную книгу. И еще я подумал о том, что многие из этих ребят годы спустя снова вспомнят "Бурю" и снова поблагодарят ее авторов, уже став моряками.
"Буря" не раз выходила новыми изданиями. Она есть в каждой детской библиотеке. Но редко-редко приходится мне увидеть ее на полках. А когда приходится - я с завистью смотрю на потрепанный переплет этой книги, на нижние уголки ее страниц, замусоленные сотнями ребячьих пальцев, и радуюсь за книгу и за ее авторов. Ведь это значит, что ребята читают "Бурю", читают с интересом, с увлечением. Следя за судьбами героев, за их приключениями, радостями и невзгодами, сегодняшние мальчишки и девчонки незаметно для себя учатся понимать море, учатся любить трудную морскую службу, учатся мечтать о полной тревог и радостей беспокойной морской судьбе…
Недавно я тряхнул стариной и на новом, современном траулера снова сходил в рейс, в Баренцево море.
Много нового довелось мне увидеть в этом плавании, но многое осталось таким же, как сорок лет назад. Та же суровая мощь холодного океана, тот же мягкий полусвет полярного неба, то же спокойное мужество смелых людей, наперекор враждебной стихии упорно ведущих к цели свои корабли.
Оглянись еще раз. И если в прочитанных страницах ты увидел необозримый морской горизонт, чарующую прелесть спокойного океана, если услышал неумолкающий рокот соленой волны, если понял, чем живут люди, для которых море стало домом, - может случиться, что эта книга станет одной из ступенек трапа, по которому ты взойдешь на палубу океанского корабля.
А. Некрасов.
Примечания
1
Деревянная установка для просушки шкур морских зверей.
2
Товарищей. В говоре поморов сохранилось много иностранных слов с тех давних времен, когда на Мурмане хозяйничали главным образом иностранцы.
3
Выпотрошить.
4
Временное (летнее) жилье.
5
Направление и сила ветра.
6
Погостами на Севере называются селенья.
7
Клотик - верхняя часть мачты.
8
Метацентр - центр тяжести.
9
Чокк - по-саамски - горный пик, чорр - горный хребет, яур - озеро.