- Я же тебе объясняю: жизнь. Приехал я на каникулы, - мы в сельце под Херсоном жили, приход вовсе нищий, с хлеба на квас, - а отец опять слег. Меня к семнадцати годам вот как вымахало - плечи во! - я и нанялся на мельницу мешки таскать, все ж таки подспорье. А отец полежал да и помер. Меня прямо оторопь взяла: еще три года семинарии осталось; пока я ее кончу, вся моя орава с голоду помрет. Думал-думал, а на мельнице грузчики говорят: "Чего тебе, такому бугаю, тут задешево спину мять? Подавайся в Одессу, там вчетверо выколотишь, а главная вещь - там и зимой работа: порт". Ну, я и поехал. Сперва в одиночку помучился, а потом меня за силу в хорошую артель взяли. Осень подошла - я на семинарию рукой махнул: сам сыт и домой высылаю. А к весне меня на шхуну "Царица" шкипер матросом сманил, тоже за силу. Сам он без трех вершков сажень был, ну и людей любил крупных: парус, говорил, хлипких не уважает. Вот так и началась моя морская жизнь: Одесса - Яффа, Яффа - Одесса; оттуда - апельсины, а туда - что бог даст. Походил с ним полтора годика, ну и привык к воде. С судна на судно, с моря ка море - вот тебе и вся моя жизненная линия.
Алеша вздохнул:
- Значит, у вас все как-то само собой вышло… А вот когда самому решать надо…
- А что ж тебе решать? - спокойно возразил Петр Ильич. - Ты уже решил - и на всю жизнь. Да еще батьку переломил - он мне порассказал, какие у вас споры были. Молодец, видать, в тебе твердость есть…
- Какая во мне твердость! - горько усмехнулся
Алеша, - Я, Петр Ильич, если хотите знать… Словом, так тут получилось… Ну, вы сами все понимаете…
- Ничего не понимаю, - прежним спокойным тоном ответил Ершов.
- Чего вы не понимаете? - с отчаянием воскликнул Алеша. - Вы же видите, что я… что мне… В общем, изменник я, вот что! Настоящий изменник: товарищам изменил, школе, военным кораблям, сам себе изменил, своей же клятве…
В голосе его зазвучали слезы, и Ершов, взглянув ка побледневшее лицо Алеши, хотел сказать что-то успокаивающее, но тот продолжал говорить - взволнованно, путано, сбивчиво, обрывая самого себя, совсем не так, как собирался вести этот серьезный мужской разговор. Он повторил Ершову все, чем пытался успокаивать и самого себя: конечно, в горкоме комсомола понимают, что не всем морякам обязательно быть военными, в школе же будут просто завидовать и говорить, что ему повезло в мировом масштабе… Даже Васька Глухов, мысль о котором больше всего беспокоила его, и тот, сперва освирепев и наговорив кучу самых обидных вещей, подумав, скажет, что отец очень здорово все подстроил - этот козырь перекрыть нечем, и надо быть круглым дураком, чтобы упустить такой походик… Значит, все как будто хорошо получалось, но почему же у него такое чувство, будто он собирался сделать что-то не то?..
Впрочем, Алеша довольно ясно чувствовал, в чем именно упрекала его совесть. Объяснить это можно было одним словом, но оно никак не годилось для душевного разговора. В нем была официальность и излишняя книжная торжественность, совсем не подходившая к случаю, и сказать его по отношению к самому себе было даже как-то не очень удобно, однако другого он найти не мог.
Это слово было "долг".
Когда оно вошло в разговор, Ершов посмотрел на Алешу с каким-то серьезным любопытством, будто в устах юноши, почти еще подростка, это суровое, требовательное слово приобретало неожиданно новое значение. И даже после, слушая Алешу, он то и дело взглядывал на него, как бы проверяя, не ослышался ли.
Между тем, ничего особенного тот не говорил. Он рассказывал о том, как два года назад они с Васькой поклялись друг другу стать командирами военно-морского флота ("Будто Герцен с Огаревым", - усмехнувшись, добавил Алеша). Может быть, тогда получилось это по-мальчишески, но с течением времени он стал все яснее понимать и острее чувствовать неизбежно надвигающуюся, неотвратимую опасность войны. Тут и начались его колебания: в глубине души он мечтал о торговом флоте, прельщавшем его дальними плаваниями, а мысль о неизбежности войны и сознание своего долга вынуждали готовиться к службе на военных кораблях. Наконец у него словно камень с души свалился: это было тогда, когда первое знакомство с крейсером в Севастополе победило в нем неясную, но манящую мечту об океанах. Почти год он был спокоен - все шло правильно, - но "Дежнев" опять спутал все.
Понятно, дело сейчас заключалось вовсе не в том, что из-за "Дежнева" он нарушает свою детскую клятву. Все было серьезнее и важнее: ведь, отказываясь стать флотским командиром, он уклоняется от выполнения своего долга комсомольца, советского человека - быть в самых первых рядах защитников родины и революции. Вот, скажем, если бы он не чувствовал неотвратимого приближения войны с фашизмом (как почему-то не чувствуют этого многие, взять хотя бы отца), если бы не начал с детских лет готовиться к тому, чтобы посвятить жизнь военно-морской службе, ну, тогда можно было бы говорить о том, что не всем же быть профессионалами-военными и что кому-то надо заниматься и мирными делами. Но раз он видит угрозу войны, понимает ее приближение, для него уход на торговые суда - просто нарушение долга.
И, наверное, поэтому-то у него так нехорошо на душе, хотя, по совести говоря, конечно, "Дежнев" и все, что связано с ним, ему ближе, роднее и нужнее, чем крейсер, о котором он перестал бы и думать, если бы не Васька и его напор. У Васьки ведь все четко, по-командирски, "волево", а на людей это здорово действует. Будь он сам таким, как Васька, наверное, не мучился бы: решил, мол, и все тут! А ему так паршиво, так неладно, прямо хоть отказывайся от "Дежнева". И, может быть, действительно так и надо сделать, чтобы все опять пошло правильно, но на это не хватает ни силы, ни решимости… И получается снова, как раньше: ни два ни полтора… В общем, зря отец все нагородил: Петра Ильича вызвал, "Дежнева" подстроил… Он, наверное, хотел помочь ему решиться, подтолкнуть его, но беда-то в том, что отцу никак не понять одной важной вещи: он все думает, что мысль о военном флоте - это блажь, детское упрямство, когда на самом деле это необходимость, обязанность, долг… Раньше он, Алеша, и сам не очень понимал это и разобрался во всем, пожалуй, именно из-за "Дежнева". Выходит, что "Дежнев" сработал совсем не так, как ожидал отец. Ну что ж, так ему и надо: ты борись по-честному, убеждай, доказывай… А "Дежнев" - это просто свинство; за такие штуки с поля гонят. Это же запрещенный прием!..
Ершов впервые за разговор усмехнулся.
- Ну, уж и свинство… Просто тактика. И батька твой тут ни при чем. "Дежнева" я тебе подсунул.
Алеша даже остановился:
- Вы?
- Ну да. Уговор у нас с ним был только агитацию наводить, с тем я и ехал. А узнал тебя поближе, смотрю - паренек стоящий, зачем нам морячка уступать?.. Вот и решил для верности забрать на походик, а в океане ты сам поймешь, зачем на свет родился…
Искренность, с которой Ершов открыл карты, поразила Алешу, и он почувствовал в горле теплый комок. Что за человек Петр Ильич, до чего же с ним легко и просто! А Ершов, посасывая трубку, продолжал с мягкой усмешкой:
- Так что на батьку своего ты не злись. Он, во-первых, человек умный, а во-вторых, очень тебя любит. Чего он добивается? Чтоб ты дал сам себе ясный отчет: чего же хочешь от жизни? И, пожалуй, он прав. Сам посуди: можно ли тебе уже верить как человеку сложившемуся, если ты увидел крейсер и решил: "Военная служба", а показали "Дежнева" - наоборот: "Иду на торговые суда"!
- Не дразнитесь уж, Петр Ильич, - умоляюще сказал Алеша, - и сам знаю, что я тряпка!
- Да нет, милый, не тряпка, а, как говорится, сильно увлекающаяся натура. Тряпка - это человек безвольный, неспособный к действию, а ты вон как руля кладешь - с борта на борт! Только, по-моему, ты и сейчас на курс еще не лег. Раз тебя что-то грызет - значит, нет в тебе полной убежденности, что иначе поступить никак нельзя. А раз убежденности нет, какая же решению цена?
- А как же узнать, убежденность это или еще нет? - уныло спросил Алеша. - Вон после Севастополя уж как я был убежден!
Ершов успокоительно поднял руку:
- Не беспокойся, узнаешь! Само скажется. И ничего тебя грызть не будет, и никакие сомнения не станут одолевать, и на всякий свой вопрос ответ найдешь, а не найдешь, так ясно почувствуешь, что иначе нельзя, хотя объяснить даже и самому себе не сможешь… А разве тогда у тебя так было?
- Нет, - честно признался Алеша.
- То-то и есть. Кроме того, когда человек убежден, он просто действует, а не копается в себе. Колеблется тот, кто еще не дошел до убежденности. Вот и ты: раз еще думаешь - так или этак, - значит, решение в тебе не созрело, ты сам ни в чем еще не убежден. Ну и подожди. Решение придет.
- А если не придет?
- А это тоже решение, - улыбнулся Петр Ильич, - только называется оно "отказ от действия". Но ты-то, повторяю, не тряпка и решение свое обязательно найдешь. Не сам отыщешь, так жизнь поможет. Вот для того я тебе "Дежнева" и подсунул: поплавай, осмотрись, примерься…
- Так что же тут примеряться, Петр Ильич? - вздохнул Алеша. - Раз "Дежнев" - значит, с боевыми кораблями всё…
- Почему же это?
Алеша запоздало спохватился, что заговорил о том, чего вовсе не собирался касаться.
- Ну, так уж оно получается, - уклончиво ответил он.
Ершов пожал плечами:
- Уж больно решительный вывод. Для того тебе "Дежнева" и предлагаю, чтобы ты разобрался.
- Да, Петр Ильич, мне не там разбираться надо, а здесь. Ведь пойду на нем плавать - на крейсер уж никак не вернусь.
- Вон как! Что же тебе "Дежнев" - монастырь? Постригся - и всему конец, так, что ли?
- Не очень так, но вроде, - принужденно усмехнулся Алеша. - Ну, в общем, решать все приходится именно теперь, а не в плавании…
- Непонятно почему. Говори прямо, что-то ты крутишь!
- Так я же и говорю: раз "Дежнев" - это уже не на лето, а на всю жизнь…
- Вот заладил! - недовольно фыркнул Ершов. - Да кто тебя там держать будет? Ну, почувствуешь, что это не по тебе или совесть тебя загрызет, - сделай милость, иди в училище имени Фрунзе! При чем тут "на всю жизнь"!
Алеша невольно опустил глаза и замедлил шаг, чтобы, несколько отстав от Ершова, скрыть от него свое смущение и растерянность. Ответить что-либо было чрезвычайно трудно.
Дело заключалось в том, что у него был свой тайный расчет. Довольно быстро поняв, что предложение пойти в поход на "Дежневе" было ловушкой, Алеша решил использовать хитрость отца в своих собственных целях. Для этого следовало делать вид, что ничего не замечаешь, согласиться "поплавать летом", а потом как бы неожиданно для себя очутиться перед фактом невозможности попасть к экзаменам в Ленинград и - ну раз уж так вышло! - волей-неволей идти в мореходку в самом Владивостоке… Тогда получилось бы так, будто профессию торгового моряка он выбрал не сам, а принудили ею к тому обстоятельства. Иначе говоря, Алеша старался сделать то, что делают очень многие люди: избежать необходимости самому решать серьезнейший вопрос и свалить решение на других. Поэтому-то он и молчал, не зная, что ответить, так как ему приходилось либо откровенно сознаться в своем тайном и нечестном замысле, либо солгать.
И он собрался уже сказать что-нибудь вроде того, что он-де не додумал, что Петр Ильич, мол, совершенно прав, - словом, как говорится, замять разговор и отвести его подальше от опасной темы. Но опущенный к земле взгляд его опять заметил, как распрямляется трава, отклоняемая ногами Ершова, закрывая следы, и сердце снова невольно сжалось тоскливым и тревожным чувством, что вот-вот следы эти исчезнут и он останется один на один с собою, а разговор этот нельзя уже будет ни продолжить, ни возобновить целый долгий год. И ему стало безмерно стыдно, что драгоценные последние минуты он готов оскорбить фальшью или ложью… Нет уж, с кем, с кем, а с Петром Ильичом надо начистоту, без всяких уверток…
Одним широким шагом Алеша решительно нагнал Ершова и взглянул ему прямо в лицо.
- Петр Ильич, да как же я "Дежнева" после такого похода брошу? - воскликнул он в каком-то отчаянии откровенности. - Я еще ни океана не видел, ни одной мили не прошел, а о крейсере и думать перестал. Что же там будет? Ну ладно, предположим, на "Дежневе" решу, что все-таки надо идти в училище имени Фрунзе. Так ведь, Петр Ильич, я же не маленький и отлично понимаю, что к экзаменам никак не поспею. Это же факт: хорошо, если к сентябрю вернемся! Значит, год я теряю. А что я этот год стану делать? Дома сидеть? Или опять на "Дежневе" плавать? А зачем, если решил на военный флот идти? Так, для развлечения, потому что время есть? Нет, Петр Ильич, я верно говорю: раз "Дежнев" - значит, на всю жизнь. Да вы и сами это понимаете… Вот я и решил, честное слово, решил: иду в мореходку - и очень доволен, что именно так решил, все правильно! Вот только внутри что- то держит, не пускает. То есть не что-то, а чувство долга, я уже сказал… И так мне трудно, Петр Ильич, так трудно, и никто мне помочь не сможет, кроме меня самого… А что я сам могу?..
Он махнул рукой и замолчал. Ершов тоже помолчал, разжег потухшую трубку, потом серьезно заговорил, взглядывая иногда на Алешу, который шел рядом, снова опустив голову:
- Вот ты сказал - долг. Попробуем разобраться. Долг - это то, что человек должен делать, к чему его обязывает общественная мораль или собственное сознание. Воинский долг - это обязанность гражданина ценой собственной жизни с оружием в руках защищать свое общество, свою страну. У нас и в Конституции сказано, что это священная обязанность. От этой священной обязанности ты никак не уклоняешься, если идешь на торговый флот. Ты и сам знаешь, что там тебя обучат чему нужно и сделают командиром запаса военно-морского флота, а во время войны, если понадобится, поставят на мостик военного корабля. Выходит, что ты своему воинскому долгу ничем не изменяешь. Тебе и самому, конечно, это ясно, и говоришь ты, видимо, совсем о другом долге. Не о долге советского гражданина, а о своем, личном, к которому обязывает тебя не общественная мораль, а собственное понимание исторического хода вещей. Так, что ли?
- Так, - кивнул головой Алеша.
- Тогда давай разберемся, что именно ты считаешь для себя должным. Я так понял, что ты очень ясно видишь неизбежность войны с фашизмом. Ты даже считаешь, что видишь это яснее других. Те, мол, не понимают этой неизбежности и потому могут спокойно заниматься строительством, науками, обучением детей, даже искусством. А ты знаешь, что ожидает и всех этих людей и все их труды, и не можешь ни строить, ни учить, ни плавать по морям с грузами товаров, потому что тобой владеет ясная, честная, мужественная мысль: ты должен стать тем, кто будет защищать и этих людей и их мирный труд. Ну, а раз так, то надо научиться искусству военной защиты. А этому, как и всякому искусству, учатся всю жизнь. Следовательно, надо получить военное образование и стать командиром, то есть посвятить этому важному, благородному делу всю свою жизнь. Вот это ты и считаешь своим долгом, который обязан выполнить, а если уйдешь на торговые суда, то изменишь своему долгу. Так?
- Так, - снова кивнул Алеша, с нетерпением ожидая, что будет дальше.
Ему показалось, что, если уж Петр Ильич так здорово разобрался в его мыслях, значит, наверняка знает и какой-то облегчающий положение выход. Он даже поднял глаза на Ершова, как бы торопя его.
Но тот неожиданно сказал:
- Ну, раз так, тогда ты совершенно прав: никто тебе не поможет, кроме тебя самого.
На лице Алеши выразилось такое разочарование, что Ершов усмехнулся, но закончил снова серьезно:
- А как же иначе? Сам ты этот долг на себя принял, сам только и можешь снять. Вот если на "Дежневе" ты поймешь, что в жизни может оказаться и другой долг, не менее почетный и благородный, который заменит для тебя тот, прежний, тогда все эти упреки исчезнут. Во всех остальных случаях они тревожить тебя будут, и ничего с этим не поделаешь, сам ли ты себя уговаривать станешь, другие ли тебе скажут: "Да иди ты, мол, плавать, не думай о военном флоте!" Это все равно что о белом медведе не думать.
- О каком медведе? - рассеянно спросил Алеша, занятый своими мыслями: получалось, что все опять валилось на него самого, даже Петр Ильич не знает, чем помочь.
- Это знахарь один мужика от грыжи лечил: сядь, говорит, в угол на корточки, зажмурь глаза и сиди так ровно час, через час вся болезнь выйдет. Только, упаси бог, не думай о белом медведе - все лечение спортишь. Вот тот весь час и думал, как бы ему не подумать невзначай о белом медведе. Нет, уж если тебя лечить, так совсем наоборот: надо, чтоб ты о своем белом медведе побольше думал. Вот тебе на "Дежневе" время и будет. Кто знает, вдруг ты там обнаружишь, что не такой уж это великий соблазн - океанское плавание, чтобы ради него поступиться своим долгом. Да и своими глазами увидишь старый мир, которого ты и не нюхал, а это для политического развития - занятие весьма полезное. Возможно, к твоей мысли о неизбежности войны кое-что и добавится, укрепит ее. Убедит тебя в своей правоте, что не путешествиями по морям-океанам надо развлекаться, а всерьез к защите готовиться… Может так случиться, тут- то настоящая убежденность в тебе и возникнет. Правда, цена этому - потерянный год. Но, во-первых, это вовсе не потеря, а приобретение морского опыта, который и командиру пригодится. А во-вторых, одно другого стоит: ну, станешь командиром годом позже, зато настоящим командиром, убежденным в том, что другого дела ему в жизни нет. Вот так-то, милый мой: уж коли на всю жизнь - давай всерьез и решать, то есть не сейчас, а своевременно, и не вслепую, а с открытыми глазами… Ну, что-то наш "газик" застрял, уж солнце садится.
Петр Ильич остановился и обернулся к машине. Они отошли уже довольно далеко, но можно было различить.
что Федя копошится почему-то не в моторе, а под "газиком", лежа на земле.
- Вон что твой чий наделал, этак еще и к поезду опоздаешь, - укоризненно покачал головой Ершов. - А впрочем, в машине мы бы по душам не поговорили… Ну, так что ты молчишь? Видно, не согласен с тем, что я говорю?
- Да нет, наверное, согласен, - раздумчиво ответил Алеша. - Видимо, все это правильно…
- Энтузиазма не отмечается, - улыбнулся Ершов и, полуобняв Алешу, ласково встряхнул его за плечи. - Эх ты, многодумный товарищ! Не мучайся ты никакими изменами, до измены еще очень далеко! И пойми простую вещь: от "Дежнева" тебе отказываться никак нельзя. Лучше от того не будет ни тебе, ни военному флоту, наоборот, тебе испортит жизнь, а флоту - командира. Как бы ты ни любовался собой - вот, мол, чем пожертвовал для идеи! - а внутри будешь себя проклинать, - значит, и служить не от души станешь. Пройдемся еще, нагонит…
Они медленно двинулись вдоль накатной колеи дороги. Солнце, ставшее теперь громадным багровым шаром, уже коснулось нижним краем горизонта и начинало сплющиваться; небо над ним постепенно приобретало краски - желтую и розовую, густеющие с каждой минутой, и неподалеку от солнца заблистало расплавленным золотом невесть откуда взявшееся крохотное круглое облачко.
Рассеянно глядя на него, Алеша шел молча, пытаясь разобраться в себе. Странно, но беседа эта успокоила его, хотя он сам лишил себя уловки, облегчавшей его положение, и теперь вынужден был решать действительно сам - по-честному, не сваливая на других. Удивительно радостное чувство облегчения возникало в нем, и он понимал, что этому чувству неоткуда было бы взяться, не появись в его жизни Петр Ильич.
Капитан, шагавший рядом тоже молча, сказал вдруг тоном сожаления: