Обычно успевали к вечеру добраться до ближайшего городка, в окрестностях которого проходила охота. Чаще всего это были Можайск или Волок Ламский. На сей раз псы травили лося дольше обычного, не в силах угнаться за огромным красавцем, уже немолодым, но еще полным сил, так что возвращались уже затемно, и потому великий князь пир, в связи с поздним часом, отменил, оставив послужить себе за столом - честь немалая - лишь одного Михайлу Юрьича Захарьина.
Был Михайла молод, но самолюбив. Старший из шести, если не считать рано умершего Ивана, сыновей Юрия Захарьича Кошкина - боярина и новгородского наместника великого князя Иоанна III Васильевича, уроки своего отца он запомнил твердо и знал, что самое главное - это власть. Имеешь ее, и все у тебя будет. Знал и то, что иной раз за нее приходится платить страшную цену. В качестве примера отец Юрий Захарьич как-то раз под страшным секретом, заставив предварительно поклясться в сохранении тайны перед святыми иконами, рассказал, как вылез через ложь в бояре дед Михайлы, Захарий Иванович.
- Грех ведь это, - робко заметил Михайла, впервые услышав рассказ отца. - Нешто можно чрез лжу-то?
- Грех он опосля замолил, - веско пояснил Юрий Захарьич. - Опять же вклады богатые дал на помин своей души, да сразу в десяток монастырей их разослал, чтоб молились. Зато сам в силу вошел и род свой возвеличил. Не будь оной лжи, о коей все едино никто не ведает, и он бы не приблизился. Ныне наш род сызнова из веры вышел из-за братца моего Василия Ляцкого, кой к ляхам перебежал, потому не ведаю, что тебе предстоит, дабы сызнова в ближние влезть. Не приведи господь, чтоб тебе такое же довелось, яко Захарию, но коль деваться некуда станет, ты попомни, чрез что твои прадеды переступали.
Юрий Захарьич не просто поучал. Коль надобность была, то он за себя стоял накрепко. Когда он сидел в недавно взятом Дорогобуже и готовился отбивать войско польского короля Александра, Иоанн III выслал ему в помощь тверскую рать, во главе которой был поставлен князь Даниил Щеня. Помощь - это хорошо, но при этом великий князь назначил Даниила воеводой Большого полка, а самого Юрия Захарьича - воеводой Сторожевого. И ведь не согласился с таким распределением чинов Кошкин-Захарьин, посчитав умалением рода и затеяв спор, кому над кем стоять. Самому Иоанну пришлось тот спор разбирать. Лишь когда великий князь самолично отписал разбушевавшемуся Юрию Захарьичу, чтобы тот не смел противиться его воле, да еще напомнил, что воевода Сторожевого полка есть товарищ главного воеводы и не должен обижаться своим саном - только тогда Кошкин-Захарьин и угомонился.
Сам Михайла, схоронив пять лет назад отца и нежданно-негаданно оказавшись в положении своего деда Захария Ивановича, то есть начинать чуть ли не с нуля, прекрасно понимал - власть мог дать только этот молодой правитель, приблизив к себе. Потому он сейчас, как и Захарий, был готов на все, чтобы войти в доверие и вылезти наверх. Да и то сказать - давно пора. Как-никак ему уже на четвертый десяток перевалило.
Разговаривали о том о сем, а промежду прочим и о царственном узнике, который до сих пор томился в узилище, хотя при этом еще продолжал иметь нескольких слуг и доходы с части своих вотчин. У него не посмели отобрать даже дедовых подарков, которые тот вручил ему на пиру, состоявшемся сразу после венчания на царство, - креста с золотой цепью, пояса, осыпанного драгоценными камнями, и сердоликовой крабии самого Августа цесаря. Правда, золотом и камнями, пускай и дорогими, сыт не будешь, а Михайла уже слыхал, что рацион царевича стал в последний год урезаться, да и сама пища была уже гораздо грубее по качеству, нежели прежде. С нее-то и начался более откровенный разговор.
- Не-е, ентот кусок ты себе оставь, - отодвинул Василий Иоаннович мису с нежным жирным куском мяса, истекающего соком из-под золотистой корочки, и пояснил: - Томление у меня какое-то внутрях последние дни. Как жирного поем, так в боку правом словно палкой тупой кто тычет, - пожаловался он. - Никакого здоровья не стало. А сказывают, что царевич Димитрий, хошь у него за последние месяца и похужее с едой стало, ан все одно - здоровше прежнего глядится. Али доброхоты заносят тайком, да подкармливают? Тебе о том неведомо? - И впился пытливым взором в Михайлу Юрьевича.
Тот даже отшатнулся от таких слов и ужасных подозрений, от которых недалече и… Ох, лучше и в мыслях не поминать - куда именно.
- Что ты, государь, - залепетал он, спеша немедленно оправдаться. - Нешто я посмел бы! На все твоя воля, и мы все в ней, и он тако ж. Да ты сам посуди - ну какие у него могут быть доброхоты?!
- Неужто ни одного не имеется? Даже тайного? - прищурился Василий.
- О явных точно тебе скажу - не слыхивал ни разу, а о тайных не ведаю, - честно сказал Захарьин, - потому как в мысли человека не залезешь, покамест он тебе их сам не откроет.
- То-то и оно, что в мысли не залезешь, - поучительно заметил великий князь. - А случись что со мной, особливо сейчас, пока у меня наследников нет, и все тайные вмиг из щелей повылезают, да как завопят про то, что он дедом венчанный. Ну, и мои братовья родные спускать тоже не будут - ни Юрий, ни Димитрий, ни Семен, ни Андрей. Вот и представь, какая замятия по всей Руси начнется.
- Ему поначалу еще из узилища своего выбраться надобно, - проворчал Михайла. - Кто ж его оттель выпустит-то?
- Нешто ты не понял еще?! - удивился Василий Иоаннович. - Те же самые тайные и подсобят, ибо людская подлость и коварство неописуемы. Но не о них реку ныне. Истинно верных мало подле себя зрю - вот о чем моя кручина.
- Мы все тебе верны, государь, - пролепетал Михайла Юрьич, начиная предчувствовать, в какую сторону гнет его государь.
- Не о том речь, - отмахнулся Василий Иоаннович. - Верность - она сродни покорству. Я, скажем, повелел, а ты, яко слуге подобает, исполнил. Истинная же в том и заключается, чтоб я токмо помыслил, а ты уж обо всем догадался да исполнил. Вот это и есть истинная, - произнес он чуть ли не по складам последнее слово, - верность. Уразумел ли?
- Уразумел, государь, - склонился Захарьин.
- Вот то-то. Я, знаешь ли, иной раз смотрю на человека и мыслю - истинно он мне верен али нет. А как проверишь? Да вот только как я тебе и сказывал - поведаю об чем-нибудь и гляжу на него далее. Тут-то сразу и ясно. Ну, бывает, что и ошибаюсь, - сознался великий князь. - Думаешь о нем славно, а он на деле - так, тряпка какая-то.
- И что с ним - голову с плеч? - побагровевший Михайла уже еле стоял на ногах.
Василий Иоаннович удивленно посмотрел на Захарьина и насмешливо хмыкнул:
- Это мне что ж - всех верных тогда лишиться придется? Нет, конечно. Пущай живет… где-нибудь. Русь - она большая. В ней вон сколь градов - и Углич, и Коломна, и Суздаль, и Тверь. Да мало ли. Но токмо не в Москве, а то я, как гляну на него потом, так мне сразу тошнехонько делается - про ошибку свою вспоминаю. Оно, конечно, и государи промашку дать могут, но ты уж мне поверь, Михайла Юрьев, больно оно неприятно. Да ты чего забагрянел-то ликом? Нешто заболел? - встревожился он и с силой потянул его за рукав кафтана. - Ну-ка, присядь подле.
- В жар чтой-то кинуло, - пожаловался тот.
- Это худо. Жар в мыльне хорош, да еще когда в него жениха при виде невесты кидает, - заметил великий князь. - Тогда это славно. Хотя с нашими невестами на Руси любого жениха в жар кинет. Других таких нигде нет, хошь где выбирай. Какие-то они все немочные да худосочные у иноземных государей. Одна лишь и была поприличнее, да и ту мой батюшка давно под венец сводил. Зато у нас на какую ни глянь - кровь с молоком. Я, вишь, тоже, когда наследник у меня родится, по примеру своего отца невесту ему сыщу. В иные земли заглядывать не стану - ни к чему оно. Сам ему из своих же и выберу. Но чтоб род достойный был, вот как твой, чтоб истинно верные в нем мне служили, а там пущай любую из этого рода берет - на ком глаз остановится. Ты сам-то как мыслишь? - спросил он, пытливо глядя на Михайлу Юрьевича.
- А что ж, дело хорошее, - еле выдавил тот, но тут же прибавил: - Так ведь сыны мои - Василий да Иван - токмо в силу входят. Их самих допрежь того женить надобно, а дочурок и вовсе нет.
Так что нет ничего подходящего для твоего наследника.
- Я же сказываю - из рода вашего, а не из детишек твоих, - спокойно поправил его великий князь. - Вон у тебя сколь братьев - и Роман, и Григорий, и прочие. Старинный род и московским государям завсегда верность хранил, еще со времен Андрея Кобылы, пращура твоего. Потому и уважаю его.
- Из рода - это хорошо, - вздохнул Михайла. - Да ведь с родом этим тоже как посмотреть, - попытался он вильнуть в сторону. - Вон Яковлевы как высоко сидят, а в нашу сторону вовсе не глядят. А ведь сам-то Яков стрыем мне доводится, да и сыны его Петр да Василий тож в братанах.
Василий Иоаннович насмешливо прищурился.
"Насквозь тебя вижу, черт ты эдакий, - говорил его взгляд. - Увиливаешь?"
"Увиливаю", - тоскливо отвечали глаза Кошкина-Захарьина - когда слова мысленно произносятся, то можно и откровенно ответить, почти без утайки.
"А нешто не понимаешь, что я слишком много тебе поведал? - ухмылялись прыгающие в зрачках великого князя проказники-бесенята. - Теперь у тебя два пути. Либо - либо. А так, как было раньше, в любом случае уже не будет".
"Мне бы хоть подумать!" - умоляли глаза Михайлы Юрьевича.
"Это можно, - великодушно разрешил Василий Иоаннович. - Отчего же".
И тут же вслух:
- Токмо недолго.
Захарьин вздрогнул:
- Что недолго, государь?
Василий усмехнулся.
- Болей недолго, - напомнил он и пояснил скучающе: - Сам ведаешь: с глаз долой - из сердца вон. Похвораешь, похвораешь, а опосля чрез месяцок придешь ко мне в палаты, ан глядь - и позабылся всем. Да и место твое какой-нибудь князь занял, из шибко шустрых да проворных.
"Это он что же - и срок мне установил, выходит?" - растерянно подумал Михайла.
Он ищуще заглянул в глаза Василия.
"А ты как думал? Я что - пять лет дожидаться буду, когда же там надумать соизволишь? Нет уж, милок", - явственно, будто в открытой книге, прочитал Захарьин и тут же услышал подтверждение.
- Дорога ложка к обеду. Когда обед уже на столе, а ложки нет - не блюдо откладывают, а ложку другую ищут. И находят. А та, старая, пусть себе валяется где ни то, - и тут же, приторно-ласково, но с напоминанием: - Ну, иди себе, иди с богом. Да отлежись как следует. Мне истинно верные слуги ох как потребны.
Как Михайла Юрьич уходил из покоев великого князя, он не помнил. Ну, выскочило напрочь из головы, и все тут. Ночь он почти не спал - размышлял. По всему выходило, что придется брать грех на душу, потому что иначе никак. Да, казнить его Василий Иоаннович, скорее всего, не станет, чтоб не вышло огласки, но и отказ его тоже не простит. Значит, опала. Ладно, если бы на него одного, но ведь туда же и сыновья угодят. Пусть сейчас они малы и совсем ничего не понимают - Василию, старшему, пятнадцатый годок идет, а Ивану и того меньше, однако ж и опала не на год, а на всю жизнь. Конечно, древность его рода никто не отнимет, но что проку в старине, которая сгорит во прах, испепеленная неумолимым пожаром пары десятков лет забытья.
"Опять же и награда обещана великая, - сам себя разжигал боярин, уже смирившись с неизбежным. - Такую заполучить - дорогого стоит. Пусть не он сам, но кто-то из сыновей или из братьев тогда и тестем великого князя станет. Выходит, в родичах у будущего наследника окажутся. Это уже не древность рода - тут узы покрепче. Такие не разорвешь. А сыновья сыновей что же? Они, выходит, и вовсе дядьями царицы будут. А их сыны? - лихорадочно рисовал перед собой радужную перспективу Захарьин, и сам себе ответил: - Братьями. Пусть двухродными, да и то не по отцу, но коль господь великому князю наследника не пошлет, тогда…"
Но дальше вглядываться в будущее не стал - уж очень оно слепило глаза. Пришлось обернуться лицом к настоящему и подумать о плате за это будущее.
"Да и какая там плата. Все равно ж помрет Димитрий, - думал он, вздыхая. - Жаль, конечно. В расцвете сил вьюнош, но таков уж его удел. На роду, знать, написано. Не иначе как у его колыбели первой из сестер Недоля очутилась, так что уж теперь. Все едино - загонит его Василий Иоаннович в домовину. Ей-ей, загонит. Не мытьем, так катаньем. Вот и выйдет, что за его лишний годок весь мой род страдать должен. Да какое там, - тут же щедрой рукой скостил он отмеренный Димитрию срок. - Коли великому князю так невтерпеж стало, раз он об этом заговорил, то тут весь его срок в два-три месяца и уложится. Вон, повелит ему яду сыпануть, и вся недолга. Выходит, что до лета Димитрию все едино не дотянуть. Опять же и смертушка от яда куда страшней да мучительней, а мы подушечкой легонечко - миг един, и все - он даже и не почувствует. А там, глядишь, господь ему за смертные муки все грехи простит. И полетит его душенька прямиком в рай".
Захарьин даже умилился. В эту минуту он уже представлял себя не иначе как благодетелем царевича, спасающим от мук не только его тело, но и бессмертную душу.
"Вот только руки придержать надо, чтоб он отбиться не смог, - озабоченно подумалось ему. - Иные ведь счастья своего вовсе не понимают - отбрыкиваются от него, а Димитрий телом крепок. Как начнет руками сучить - нипочем одному не управиться. Да-а, тут как ни крути, а без помощников никуда. Не меньше двоих понадобится", - и тут же мысли Захарьина приняли иной оборот, и он деловито стал прикидывать - кто из его знакомцев отважится на это дельце.
Размышлял долго, потому что здесь осечек допускать было нельзя. Опять же как подойти да что посулить. Он, Захарьин, не Василий Иоаннович, пригрозить ему нечем, а царскую кровь пролить - для многих такой смертный грех, что мало кто отважится, так что тут лучше чужаков брать. Ну вот, к примеру, Глинские, скажем, Бельские или еще кто из пришлецов. Они, конечно, князья и все, как один, Гедеминовичи, но в то же время шатко им покамест в Москве, а тут такая подпорка в руки лезет - должны ухватиться. А кого именно? Боярин призадумался, но тут сон окончательно сморил его и додумывать пришлось уже поутру. Василий Иоаннович, поглядев на помятое, невыспавшееся лицо Захарьина, лишь сочувственно кивнул головой и поинтересовался:
- Ну, как ты, оклемался от вчерашнего? - а сам настороженно продолжал буравить боярина колючим взглядом.
- Непременно, государь, - твердо ответил тот и многозначительно заметил: - Что нам, истинно верным слугам твоим, какая-то простуда? Вот остуда великокняжеская - та пострашнее.
- Ишь ты, - усмехнулся Василий Иоаннович. - Да ты пиит прямо. Эвон как заговорил: остуда - простуда. Ну, я рад за тебя, - и помягчел взглядом, оттаял, убрав льдистые колючки куда-то далеко вглубь.
…Они вошли втроем. В тесной избе, печку в которой последнее время даже истопник ленился набивать дровами, их сразу охватил озноб.
"Не разомлеешь, - поежился Михайла. - Ну, ничего. Авось мы тут ненадолго", - и тут же едва не подпрыгнул на месте от приглушенного невнятного говора за спиной.
Прислушавшись, чертыхнулся в душе - то сторож, которого всего получасом ранее Захарьин угостил медом с особым настоем, что-то там пробормотал во сне. Однако половица под его ногой все-таки предательски скрипнула, и несколькими секундами погодя раздался еще один голос, но уже спереди:
- Кто здесь?
Странно, но внук Иоанна даже не был испуганным, разве что самую малость. Не дождавшись ответа, голос повторил свой вопрос. И вновь никто из вошедших на него не отозвался.
- Вот, стало быть как, - усмехнулся Димитрий. - Выходит, по мою душу пришли, не иначе. И много ли вас?
- Тебе на что? - не выдержал один из спутников Захарьина.
- Да, думаю, хватит тут у меня тяжелого под рукой али как, - смело произнес царевич.
- Усугубишь токмо, - хрипло выдавил Михайла Юрьич и досадливо прибавил: - Лучше бы ты медку моего испил за ужином. Тебе же все равно - не ныне, так завтра, а конец един.
- Он прислал?! - в голосе одновременно прозвучали и вопрос, и ответ, но Димитрию почему-то требовалось получить подтверждение, и царевич настойчиво переспросил. - Он?!
- А то бы мы по своей воле явились, - помявшись, отозвался Захарьин. - Сидишь ты у него, ровно чиряк на одном месте, вот он и… Ты уж прости нас за ради Христа, - непроизвольно вдруг вырвалось у Михайлы, а в ответ услышал совершенно неожиданное, даже невнятное:
- Хорошо, прощу, коли исполните то, что я скажу.
- Мы… - начал было Михайла Юрьич, но Дмитрий перебил его:
- Пустяшное вовсе. Слова мои предсмертные передайте ему, и все. А я тогда не токмо прощу, но и длани не подниму, чтоб отбиться, когда давить меня учнете.
- Это можно, - согласился, не подумав, Захарьин.
- Спасением души клянитесь, что исполните, - глухо произнес узник. - Что согласны на муки адовы, ежели нарушите свое обещание.
И в зловещей тишине один за другим прозвучали три голоса:
- Клянемся.
- Клянемся.
- Клянемся.
Эх, знать бы Захарьину задумку царевича. Да что там, едва Дмитрий заговорил - и тут еще не поздно было бы кинуться на него, навечно запечатав поганый рот, несущий такое, что не произнести - слушать страшно.
"Да-а, не дотумкал вовремя, а теперь кайся, - винил себя Михайла Юрьич, уже выходя из темницы. - И что делать - ума не приложу, потому что с таким к великому князю идти - лучше сразу голову на плаху положить али удавиться втихомолку".
Он все равно успел сообразить самым первым, что надо делать, кинувшись вперед, еще пока царевич говорил, но уже больно много времени прошло, пока Захарьин, остолбенев, вслушивался в предсмертные слова царевича. Слишком много. Непозволительно много. Ему бы чуть раньше на Димитрия накинуться, когда тот только начал: