Улучить не получилось - нашлись занятия поинтереснее, да такие увлекательные, что забрать пометы обратно Иоанн забыл напрочь. Вспомнил он о них лишь ближе к следующему вечеру, собравшись на сей раз честно одолеть все до конца. Однако скучавшую Анастасию тоже заинтересовали оставленные супругом листы протопопа. Читала она плохо, по складам, но пару листов одолела и вдруг набрела на такое, что ее не рассмешило, а, скорее, расстроило. Не преминула Анастасия поделиться этим и с Иоанном, процитировав очередную мудрость отца Сильвестра, где повествовалось о том, как детей учить и страхом их спасать.
- Неужто без страха вовсе нельзя?! - возмущенно осведомилась она у супруга. - Да как же у него язык повернулся такое написать?! - и прочла начало поучения, где предлагалось наказывать сына в юности с тем, чтобы он упокоил своих родителей, и предлагалось бить дите не жалея. - Выходит, коли его не бить, то он тебя и покоить не станет? Да где ж он любовь такую встречал, чтобы она из-под палки была?!
В гневе Анастасия была еще красивее, чем обычно. Иоанн, как завороженный, любовался нежным румянцем на ее щеках и участившимся от возмущения бурным дыханием, которое круто вздымало ее полную грудь, соблазнительно колыхавшуюся под тонкой ночной рубахой. Очнулся, лишь когда она - чего раньше никогда не делала - напустилась на него самого:
- И ты тоже собираешься с нашими детками так вот, как он советует?! - и медленно прочла: - "Аще бо жезлом биеши его не умрет но здравие будет".
- Ну, ежели он того заслуживает, то поучить тоже не грех, - произнес Иоанн, опасаясь неосторожным словом еще больше расстроить Настеньку. - Вон, в деревнях да селищах всем время от времени достается, - вспомнил он родную Калиновку, - и ничего, живут.
- Они там пускай себе живут, сколь хотят и как хотят, а у нас иное, - нахмурилась царица. - Нет, шлепнуть разок-другой, если он расшалился чрез меру, и впрямь не помешает, - рассудительно заметила она, - но зачем же такие страсти расписывать? И жезлом его бить надобно, или вот "любя же сына своего, увеличивай ему раны, и потом не нахвалишься им". Это как же так-то?! А вот тоже, - она отыскала еще один кусок и прочла: - "Казни сына своего измлада и порадуешися о нем в мужестве". Ты, вот, сам, царь-батюшка, неужто играть со своим чадом не станешь?
- Почему не стану? - удивился Иоанн и поинтересовался: - А что, у него и про это написано?
- А как же, - Анастасия вновь уткнулась в листы. - "Не смеися к нему игры творя".
- Ишь ты, - подивился Иоанн. - Силен отче, ничего не скажешь. Жаль мне его сынишку. А может, он у него вырос не таким, как ему бы хотелось, вот он сейчас и сокрушается, что не лупил его в детстве.
- Вот и сокрушался бы себе тихонечко, - хмуро отозвалась Анастасия. - Другим-то почто такое советовать, как он здесь понаписывал? Это ж надо чего удумал! "И не дай ему воли в юности, но сокруши ему ребра, пока он растет". Тебе б самому кто ребра сокрушил за такое писание! - выразила она искреннее и весьма горячее пожелание, с надеждой воззрившись на Иоанна.
- Ты хочешь, чтобы это я его ребра сокрушил? - уточнил он.
- Ну-у, - неопределенно протянула царица, хотя по всему было видно, что именно этого ей и хочется. - Можно и инако. Скажем, воспретить ему писать такое. К чему оно? Неужто злом доброму обучишь?
- О том скажу, - пообещал Иоанн, - но запрета класть не стану.
Он вообще относился к книгам очень уважительно, переняв не все, но кое-что от своего наставника. Окольничий же Карпов и вовсе буквально трясся над ними, любовно и неторопливо, со всяческим бережением перелистывая каждую страницу. Да и как их не беречь. Показав одну книжицу, в темно-коричневом кожаном переплете, с красивым титульным листом, которая была написана, как благоговейно заметил Федор Иванович, дохтуром Францискою Скориной, Карпов сообщил, что заплатил за нее стоимость целых двух деревень.
Точнее, он продал эти деревеньки, чтобы иметь возможность купить ее.
А еще три деревеньки ушли на покупку некой "Грамматики". Книга выглядела совсем ветхой, поэтому Третьяк и удивился, узнав, что обошлась ему она гораздо дороже первой. Были у Карпова и еще книжицы, о каждой из которых он мог рассказывать часами, причем почти всегда по-мальчишески хвастался, что на самом деле она стоит гораздо дороже, а вот ему удалось купить намного дешевле.
"Ничего себе - три деревни! И это он считает дешево?!" - дивился Третьяк, но поневоле испытывая уважение к тяжелым могучим фолиантам. Еще бы не уважать, когда ты держишь на ладони стоимость нескольких деревень. Иоанн даже пообещал ему, что когда займет стол своего брата, то непременно купит и подарит Федору Ивановичу все книги, в какие тот ни ткнет пальцем. В ответ окольничий засмеялся и полюбопытствовал:
- Хватит ли у тебя казны, чтобы исполнить обещание, ведь в иноземных державах эти книжицы давным-давно печатают, а не переписывают, потому и выходит их каждый год столько, что и представить себе нельзя. Ты лучше вот что, - мягко посоветовал он. - Ты пообещай, что заведешь на Москве свою печатню и с нее будешь меня всякий раз одаривать.
Третьяк пообещал. Ныне Карпова уже не было в живых, но юный государь все равно собирался сдержать свое слово про печатню. Жаль только, что книги, которые выйдут из нее, он не сможет подарить своему учителю, но это уж не его вина.
Отсюда, с уважительного отношения к книгам, он перенес столь же благоговейное отношение на тех, кто мог так внятно и складно излагать свои мысли. Одно дело - складывать буквицы в словеса. Это он мог и сам. А вот нанизывать слова, как бусины, в предложения, составляя из них какое-нибудь мудрое поучение или сказание о далеких былинных временах, он не мог, а Федор Иванович, невзирая на неоднократные просьбы самого Иоанна, его этому так и не стал обучать, заявив, что великий князь грамотки писать не должен. Мол, для того есть и подьячие, и дьяки, да мало ли кто еще. И что им останется, если сам Иоанн ухватится за перо? И когда самому государю вершить прочие дела?
- Вот ежели нужда появится дорогу вымостить али, к примеру, новый храм построить, ты же не сам за это примешься, верно? - пояснял Карпов. - Для дороги ты лишь указания дашь. Желаю, мол, построить ее от Москвы до Коломны, а далее умельцы за это берутся. Тако же и с храмом. Ткнешь перстом в землю, чтоб тут его поставили, да о пяти куполах, да высотой непременно не ниже двадцати саженей, и все. После уже не твоя, а городовых да каменных дел мастеров забота. Так и тут. Мысль указать - государево дело, а расписать ее витиевато - пущай подьячие с дьяками надсаживаются. Опять-таки, великокняжеское слово - золотое, и по сотне раз его изменять негоже, а тут без помар да переделок не обойтись.
Потому Иоанн теперь так решительно и отказал своей супруге, несмотря на горячую любовь к ней, отчего возникла небольшая размолвка между ними. Была она неприметной, как тоненький весенний ледок. Солнышко любви, которое продолжало сиять на их небосводе, бесследно растопило его уже на следующий день, и все же она случилась. После того дня Анастасия до самого конца жизни затаила к протопопу глухую, хотя и тщательно скрываемую неприязнь.
Иоанн слово сдержал и тут, заметив священнику, что тот уж больно резко написал в своем поучении, на что отец Сильвестр, по своему обыкновению, разразился длиннющей нравоучительной речью в защиту написанного, после чего спросил царя:
- Убедил ли, государь?
Рассудив, что если честно ответить: "Не убедил", начнется еще одно, не менее, а то и более длинное поучение священника, Иоанн скрепя сердце кивнул, решив отыграться на другом.
- Вот тут у тебя о том о сем говорится, - заметил он, улыбаясь в душе, но внешне сохраняя абсолютную серьезность. - А кое-чего все ж таки недостает.
- Чего? - встрепенулся Сильвестр.
- Ну вот же, - пояснил Иоанн. - Как в гости ходить - указано, а об чем с хозяевами дома говорить - неведомо. И что же им теперь - молчать все время?
- Я думал, что они знают, - промямлил тот, всерьез восприняв шутливую критику.
- Знают точно так же, как и про то, что хорошей хозяйке надлежит все обрезки хранить, - иронично подчеркнул Иоанн, но не понимавший шуток Сильвестр загорелся:
- И впрямь истину ты речешь, государь. Непременно о том отпишу.
"Неужто и впрямь напишет?!" - изумился царь. Он-то говорил все это лишь для того, чтобы протопоп понял - чтоб не выглядеть смешным, ни к чему писать о тех вещах и делах, которые все и без того знают. Вышло же…
"Ну-ка совсем глупость скажу, - подумал он. - Авось тогда уразумеет".
- И еще кое-что ты упустил. Как платье шить, да рубахи, да прочее, ты женкам указал. Теперь та, что прочитает, обязательно знать это будет. А вот как носить их - ни слова.
- Разве и это надо? - усомнился Сильвестр.
- А как же? Коль она такая глупая, что о шитье одежи и слыхом не слыхивала, нешто дойдет она своим умишком до того, как носить все то, что она имеет.
- И то дело, - согласно кивнул протопоп.
А спустя время Иоанн вновь давился от хохота, потому что протоиерей Благовещенского собора и впрямь оказался человеком, совершенно не понимающим шуток, в очередной раз доказав это на деле. Сколько времени он пребывал в муках творчества - неведомо, но родил-таки поучение, в котором на полном серьезе рекомендовалось, как платье всякое жене носити и устроити.
Иоанн подвывал от хохота и, постанывая, держался за живот, а поучение, где советовалось платья, и рубашки, и убрусы на себе носити бережно по вся дни… и далее в том же духе, все не кончалось и не кончалось.
Терпеливо дочитав все до конца, Иоанн вытер выступившие от смеха слезы и, решив, что хорошего понемногу, оставил второе поучение на следующий вечер, уже догадываясь, что там будет написано. Он не ошибся. Протопоп строго и подробно расписал, о чем надлежит разговаривать, будучи в гостях, и особо - о чем нельзя.
Иоанн представил себе, как одна кумушка, заглянув к другой, внимательно читает это поучение, перечисляя вслух, что, мол, о рукоделье и о домашнем строении, да как порядок вести мы с тобой поговорили, а вроде больше и не о чем.
- Да как же, - всплеснет руками та, что не познакомилась с мудростью отца Сильвестра. - Я ж самого главного тебе не обсказала. Слыхала ты, кану брань Февронья, что на углу, с мужем учинила? Пол-улицы сбежалось их послухать. А дело так было. Февронья эта…
- Э-э-э, не, милая, - кротко должна заметить ей гостья. - Вот и видно, что не читала ты мудрого слова протопопа. А в нем речется, что дурных и пересмешных и блудных речей не слушати и не беседовати о том. Поняла ли?
- Дак почто приходила тогда? - недоумевающе разведет руками хозяйка и…
"И будет права, - сделал заключение Иоанн. - Одна только и есть забава у несчастных баб - посудачить о том о сем, да и ту протопоп запретить хочет. Только глупо все это, да и не выйдет у него ничегошеньки. Тогда зачем писать? Хотя ладно. Пускай".
И он уже предвкушал, сколько всяких разностей насоветует отцу Сильвестру, которые тот упустил в своем сочинении. Пусть уж и про сад с огородом напишет, а то ведь на Руси не знают, как землю копать, да как навозом удобрять. Словом, пускай далее народ уму-разуму учит. И еще раз порадовался в душе, что не стал торопиться и брать его к себе в духовники.
"Помимо того что я бы каждый свой грех по часу пересказывал, не меньше, так ведь он на меня бы их навешал, как на собаку блох. Тут засмеялся громко, там кашлянул во время обедни - и все грех. Епитимиями бы замучил. А если бы я выругался непотребно, то и вовсе пришлось бы на богомолье в какой-нибудь монастырь идти. Он и без того лезет с поучениями, о которых его не просят, - с досадой подумал он. - То ли дело отец Андрей. Хотя и он вроде бы тоже что-то там пишет, - нахмурился Иоанн. - Потому и торчит среди моих книжиц с утра до вечера. Неужто тоже поучения? - подумалось с опаской. - Не приведи господь. Если еще и он придет ко мне со своими пометами, то мой живот и впрямь не выдержит - лопнет от смеха".
И ведь как в воду глядел царь. Не прошло и трех дней, как Иоанн обнаружил на своем столе, за которым они только что сидели со своим духовником, пачку листов с какими-то выписками. Видно, отец Андрей торопился куда-то, вот и забыл их. Почерк у него был гораздо менее разборчив, нежели у протопопа, поэтому Иоанн сумел прочесть лишь первые несколько строк: "Книга степенна царского родословия, иже в Рустем земли в благочестии просиявших богоутвержденных скипетродержателей, иже бяху от бога, яко райская древиа, насаждении при исходищих вод, и правоверием напояеми, благоразумием и благодатию возрастаеми…". Дальше было совсем неразборчиво, да и смысл этой длиннющей фразы никак не доходил до государя, так что он отложил листы в сторону, решив спросить об этом завтра у самого отца Андрея.
Каково же было удивление Иоанна, когда тот пояснил, что все это - и то, что он прочитал, и остальные две трети, что остались им непрочитанные, - не начало какого-то мудрого текста, а заголовок труда священника, на который тот чуть ли не с первых дней пребывания в царских палатах уже испросил благословения у митрополита Макария.
- Уж на что владыка к своим Четьям Минеям любовно относится - всем по куску раздал, чтоб писали, а меня согласился не трогать, - с гордостью пояснил отец Андрей. - Понимает, что и мой труд не менее важен, нежели жития святых.
- А что это? - полюбопытствовал Иоанн.
- Да тоже жития, - развел тот руками. - Токмо пращуров твоих, государь. Вот зачти-ка. Сие мне первей всего под руку подвернулось, потому о нем и начал.
Иоанн взял протянутый священником лист и с натугой прочел: "Сей благородный, богом избранный преемник и благочестивый наследник благочестивыя державы боголюбиваго царствия Руськыя земли великий князь Иван Данилович, рекомый Калита, внук блаженнаго Александра - десятый степень от святаго равноапостольнаго Владимира перваго, от Рюрика же третийнадесять…".
- То про одного из твоих пращуров, про Ивана Калиту, - пояснил отец Андрей, хотя Иоанн это и сам понял.
- А почему про него? - осторожно осведомился царь.
- Так я ведь сказываю - в грамотках более всего мне о нем попалось, вот и начал с него. А так-то у меня по замыслу и про сынов его Симеона Гордого и Ивана Красного будет, ежели сыскать нужные грамотки сумею, и про Димитрия Иваныча Донского, ну и… про тебя, государь, - неожиданно закончил отец Андрей.
Иоанн густо покраснел от смущения и пробормотал:
- Я не о том. Ведь не Иван же первым был в роду нашем.
- Потому я счет от достославного Рюрика и веду, - охотно закивал священник. - Токмо про него самого писать-то не след.
- Почему? - удивился Иоанн.
- Язычник он, - пояснил отец Андрей. - Тако же и сын его Игорь тоже идолищам поганым поклонялся. Ольг же и вовсе волхвом был.
- Зато, как мне сказывали, он Византию бивал и щит свой к вратам Царьграда прибил, что попомнили греки, - с гордостью за великого пращура заметил Иоанн.
- И оное тоже писать негоже. Выходит, что язычники над православными христианами победу торжествовали. Соблазн для мирян получается.
- Ничего не соблазн, - обиженно буркнул царь. - Не язычники и не православных, а Русь Византию. И Святослав-воитель тоже их бивал, - припомнил он еще одно имя из рассказов Федора Ивановича.
- Да я бы тоже… - отец Андрей опасливо оглянулся по сторонам и почти шепотом произнес: - Я бы тоже с них начал. Коль было, так что уж тут. Но владыка сказывал, что надобно с Владимира починок делать, потому я и… - развел он руками.
- Ну, с Владимира так с Владимира, - нехотя согласился Иоанн и тут же попросил: - А про меня ничего не пиши - не надо. Когда-нибудь потом, да и то ежели свершу что-то, а так ни к чему бумагу попусту переводить.
- Мне бы еще труды разные поглядеть, - замялся отец Андрей. - Богато у тебя в твоей духовной сокровищнице, ан того, что мне потребно, не всегда сыскать можно.
- Я с митрополитом переговорю, чтобы он мнихов во все грады послал. Глядишь, и сыщут что-то, - пообещал Иоанн, а про себя удивился: "Везет-то мне как на книжников. Там отец Сильвестр со своими пометами, тут отец Андрей, а завтра еще кто-нибудь из купцов изыщется. Не один же Афанасий Никитин за три моря хаживал - вон, сколь у нас купцов по иным землям ездят. Так почему бы не быть еще одному "Хожению"? Как знать, как знать…"
Но тут Иоанн немного ошибся. Следующий книжник, рукопись которого прочел он и его сподвижники, был вовсе не купец. Выходец из Великого княжества Литовского старый рубака Иван Пересветов, с гордостью именовавший себя "королевским дворянином", где только не побывал. Начинал он ратную службу в одном из отрядов, которые выслал Сигизмунд I Старый, ввязавшись в свару за венгерскую корону, когда за нее грызлись трансильванский воевода Януш Запольяи и Фердинанд Габсбург. А потом понеслось-поехало, да все буераками да оврагами, по кочкам да по ухабам. Кидало Ивана Пересветова из одного конца Европы в другой. Довелось побывать даже в Османской Порте. На Русь он попал с десяток лет тому назад, причем израненный и больной, без гроша за пазухой.