"Узнаете эти бумажонки?"
Я вздрогнул:
"Бросьте их на землю, я посмотрю".
"Ну что же, соберите их и прочтите".
Он швырнул письма на землю.
Я их подобрал, пробежал глазами: да, то были мои письма.
Отрицать это было невозможно; я стоял перед лицом оскорбленного брата.
"О я глупец! Горе безумцу, доверившему бумаге свои сердечные тайны и честь женщины! - воскликнул я. - Ведь письмо - это летящая стрела: известно, откуда она пущена, но неведомо, где она упадет и кого настигнет".
"Так что же, узнали вы письма, дон Фернандо?"
"Они написаны моей рукой, дон Альваро".
"Тогда обнажайте шпагу, и пусть один из нас падет во искупление попранной чести моей сестры".
"Я жалею, что ваш поступок и угрозы, дон Альваро, мешают мне просить у брата руки его сестры".
"Трус! - крикнул дон Альваро. - Увидев шпагу в руке брата опозоренной им женщины, он обещает жениться!"
"Вы-то знаете, что я не трус, дон Альваро, а если не знаете, я берусь вам это доказать. Но выслушайте же меня".
"Шпагу наголо! Там, где должен говорить клинок, язык молчит".
"Я люблю вашу сестру, дон Альваро, и она любит меня. Почему же мне не назвать вас братом?"
"Отец сказал мне вчера, что он вовеки не назовет сыном человека, погрязшего в пороках, долгах, распутстве".
Хладнокровие покинуло меня при таком потоке оскорблений.
"Так сказал ваш отец, дон Альваро?" - переспросил я и заскрежетал зубами от гнева.
"Да, и я повторяю его слова. И добавлю: обнажайте шпагу, дон Фернандо!"
"Итак, ты хочешь драться!" - воскликнул я, кладя руку на эфес шпаги.
"Обнажайте оружие! - настаивал дон Альваро. - Иначе я просто изобью вас шпагой как палкой".
Я противился, поверьте, сеньор дон Иньиго, говорю вам истинную правду. Противился, пока позволяла честь дворянина.
Я выхватил шпагу.
Прошло минут пять, и дон Альваро был мертв.
Он умер без покаяния, проклиная меня. Отсюда все мои несчастья…
Сальтеадор умолк в раздумье, склонив на грудь голову.
Тут вдруг появилась юная цыганка - в окне, через которое недавно вошел атаман, - и торопливо (так спешат, принося важные известия) трижды произнесла имя Фернандо.
Не сразу, очевидно, он ее услышал и обернулся, лишь когда она окликнула его в третий раз.
Но, как ни спешила Хинеста сообщить какую-то весть, Сальтеадор сделал ей знак рукой, приказав подождать, и она умолкла.
- Я вернулся в город, - продолжал он. - По дороге я встретил двух монахов и указал им место, где лежало тело дона Альваро.
Казалось бы, ничего особенного в этой истории - поединок двух молодых людей и смерть от раны, нанесенной шпагой. Но наша дуэль была необычна; отец дона Альваро был вне себя - он утратил единственного сына и объявил меня убийцей.
Признаюсь, моя репутация, увы, не могла быть моей защитой: я был обвинен в убийстве, суд подтвердил гнусное обвинение, алькальд предъявил мне его, и явились три альгвасила, собираясь взять меня под стражу.
Я заявил, что отправлюсь в тюрьму один. Они мне отказали. Я дал им слово дворянина, что не убегу, если пойду на сто шагов впереди или позади их, как им будет угодно.
Но они решили вести меня в тюрьму силой.
Двоих я убил, третьего ранил, потом вскочил на своего неоседланного коня, захватив с собой лишь одну вещь - ключ от дома.
Я не успел повидаться с матушкой и решил вернуться и обнять ее в последний раз.
Часа через два я был в безопасности в горах.
Горы кишели разбойниками всех мастей, такими же, как и я, изгнанниками, вступившими в распрю с правосудием; поскольку ждать от общества им было нечего, они горели желанием отомстить за то зло, что оно им причинило.
Всем этим отверженным недоставало лишь атамана, который сплотил бы их в грозную силу.
Я вызвался стать главарем. Они согласились.
Остальное вы уже знаете.
- А вам удалось повидаться с матушкой? - спросила донья Флор.
- Благодарю вас, сеньора. Вы еще считаете меня человеком.
Девушка опустила глаза.
- Да, удалось, - продолжал Сальтеадор, - я виделся с ней не один, а десять, двадцать раз. Только она одна - моя мать - связывает меня с этим миром. Раз в месяц, не намечая определенного дня, ибо все зависит от бдительного надзора, установленного за нами, итак, раз в месяц с наступлением ночи я спускаюсь с вершин и в одеянии горца, закутавшись в широкий плащ, пробираюсь в город невидимкой, никем не узнаваемый, пересекаю площадь и проникаю в отчий дом: он для меня особенно дорог с той поры, когда я стал изгнанником. Я поднимаюсь по лестнице, отворяю дверь в спальню матушки, крадучись приближаюсь к ней и бужу ее, целуя в лоб.
Я сажусь на ее постель и всю ночь, как во времена детства, держу ее за руку, прильнув головой к ее груди.
Так проходит ночь; мы говорим о прошлом, о тех временах, когда я был невинен и счастлив. Она целует меня, и тогда мне кажется, что ее поцелуй примиряет меня с жизнью, людьми и Богом.
- О отец! - воскликнула донья Флор, вытирая катящиеся по щекам слезы.
- Ну что ж, - проговорил старик, - вы увидите свою мать не только ночью, украдкой, но при свете дня, на глазах у всех. Ручаюсь вам честью дворянина.
- О, как вы добры! Вы безмерно добры, отец! - повторяла донья Флор, целуя дона Иньиго.
- Дон Фернандо, - вдруг с тревогой заговорила цыганка, - я должна сообщить вам важную весть. Выслушайте же меня, Бога ради, выслушайте!
Но и на этот раз он повелительным жестом приказал ей подождать.
- Итак, мы вас покидаем, сеньор, - произнес дон Иньиго, - и увезем самые лучшие воспоминания о вас.
- Значит, вы меня прощаете? - сказал Сальтеадор, охваченный каким-то неизъяснимым, теплым чувством к дону Иньиго.
- Не только прощаем, но почитаем себя обязанными вам, и я надеюсь, что с Божьей помощью докажу вам свою признательность.
- А вы, сеньора, - смиренно спросил Сальтеадор донью Флор, - разделяете ли вы мнение своего отца?
- О да! - воскликнула донья Флор. - Не знаю только, как выразить вам…
Она осмотрелась, словно искала, что бы подарить молодому человеку в качестве видимого, осязаемого знака благодарности.
Сальтеадор понял ее намерение и, увидев на столе букет, составленный Амаполой по велению дона Рамиро, взял его и подал донье Флор.
Она обменялась взглядом с отцом, словно советуясь с ним, и, когда дон Иньиго одобрительно кивнул ей, вынула из букета цветок.
То был анемон - символ печали.
Донья Флор протянула его Сальтеадору.
- Отец обещал отплатить вам добром, а это от меня.
Сальтеадор взял цветок, почтительно поднес его к губам и спрятал на груди, прикрыв курткой.
- До свидания, - попрощался дон Иньиго. - Смею вас уверить заранее - до скорого свидания.
- Поступайте как подскажет ваше доброе сердце, сеньор. И да поможет вам милосердный Бог!
Затем он повысил голос и произнес:
- Вы свободны. Идите, и пусть всякий, кто встретится на вашем пути, отойдет на десять шагов от вас. Не то он будет убит.
Дон Иньиго и его дочь покинули харчевню. Сальтеадор, не двигаясь с места, следил за ними из окна, выходящего во двор, увидел, как они сели на своих мулов и пустились в путь.
Тогда молодой человек взял цветок, спрятанный на груди, и еще раз поцеловал с чувством, не вызывавшим сомнений.
И тут кто-то тихонько положил ему руку на плечо.
Это была Хинеста. Легкая, как птица, она бесшумно впорхнула через окно в комнату и теперь, когда дон Иньиго и донья Флор уехали, требовала внимания, которое Сальтеадор не хотел ей уделить в их присутствии.
Она была бледна как смерть.
- Что тебе нужно? - спросил Сальтеадор.
- Слушай же: вот-вот появятся королевские солдаты. Они уже в четверти льё отсюда. Не пройдет и десяти минут, как они нападут на тебя.
- Ты в этом уверена, Хинеста? - спросил Сальтеадор, нахмурив брови.
Не успел он договорить, как раздался грохот выстрелов.
- Вот ты и сам слышишь, - отвечала Хинеста.
- К оружию! - крикнул Сальтеадор, выбегая во двор. - К оружию!
IX
ДУБ ДОНЬИ МЕРСЕДЕС
Вот что произошло.
Дон Иньиго рассказывал, что недалеко от Альгамы они повстречали отряд королевских войск; с начальником его он был хорошо знаком.
Разбойники, как мы уже говорили, с хохотом вспоминали, что отряд прошел здесь накануне.
Отряду почти в четыреста человек было приказано обшарить горы и во что бы то ни стало очистить их от разбойничьих шаек.
Назначена была награда - сто филиппдоров за каждого захваченного бандита, живого или мертвого, и тысяча - за главаря.
Король дон Карлос поклялся, что уничтожит разбой в Испании, будет гнать бандитов с горы на гору, пока не столкнет в море.
За два с половиной года, с того дня как он вступил в Испанию, он настойчиво преследовал свою цель - а упрямство, как известно, было одной из отличительных черт его характера - и загнал последних бандитов в горы Сьерры-Невады, прижатые к морю.
Воля его, таким образом, близка была к осуществлению.
Накануне начальник отряда был вполне удовлетворен осмотром дороги: ему не попалось ничего подозрительного, ничто не привлекло его внимания, кроме постоялого двора, у дверей которого отряд остановился, чтобы освежиться. Там были только хозяин и обычные посетители андалусской харчевни; у хозяина было открытое лицо, приветливый нрав, он был сговорчивее владельцев других подобных заведений, и ничто не указывало, что здесь разбойничий притон, поэтому начальник дал приказ продолжать путь, и отряд отправился дальше.
До самой Альгамы не было обнаружено ничего приметного, кроме крестов, стоявших у обочины дороги, но такие кресты столь обычны в Испании, что солдаты не обратили на них ровно никакого внимания.
Однако в Альгаме начальник отряда навел справки; его уведомили, что необходимо сосредоточить все внимание на харчевне "У мавританского короля", поскольку именно в ней находятся главные силы разбойников, там их убежище.
И начальник карательного отряда, не теряя времени, приказал своим людям повернуть обратно и следовать за ним.
От Альгамы до харчевни "У мавританского короля" было шесть льё; солдаты уже проделали полпути, когда увидели, что к ним приближается раненый и истекающий кровью слуга дона Иньиго. Взывая о помощи, верхом на муле он мчался отчаянным галопом.
Он-то и рассказал обо всем, что случилось.
Мы знаем, что дон Иньиго был знаком с командиром отряда, поэтому тот, услышав, в каком безвыходном положении оказались знаменитый идальго и его дочь, прекрасная донья Флор, как с ними расправились разбойники, приказал продолжать путь ускоренным маршем.
Хинеста, стоявшая на высоком утесе, увидела вдалеке головной отряд колонны и сразу же поняла, почему отряд возвращается; дрожа от страха за жизнь Сальтеадора, она бросилась в харчевню, распахнула садовую калитку, ту самую, через которую он недавно прошел, подбежала к разбитому им окну и остановилась там по приказу Фернандо; в ожидании она смотрела через окно, услышала разговор молодого человека с пленниками и поняла, что произошло между Фернандо и доньей Флор.
Мы видели, как Хинеста, бледная, со смертельным страхом в сердце, прыгнула через окно в комнату и сообщила Фернандо о приближении королевского отряда.
Сальтеадор выбежал из харчевни с криком: "К оружию!"
Он думал, что все собрались в кухне, но там было пусто.
Он выбежал во двор; во дворе тоже никого не было.
В два прыжка он очутился у ворот.
Около них он обнаружил валявшуюся на земле аркебузу и перевязь, из тех, что были в то время в ходу, с полностью готовыми зарядами.
Он схватил аркебузу, повесил перевязь на шею, выпрямился во весь рост и стал искать глазами сообщников.
Выстрелы прекратились - значит, те, против кого они были направлены, перестали сопротивляться.
И тут Сальтеадор увидел на вершине холма авангард отряда королевских солдат.
Он оглянулся: да, все его бросили, предали.
Только Хинеста стояла позади него, бледная, с судорожно сжатыми руками. Всем своим видом - красноречивой пантомимой ужаса - она умоляла его бежать.
- Что ж, придется так и сделать, - пробормотал Сальтеадор. - Презренные твари изменили!
- А может быть, они присоединятся к тебе там, в горах? - робко предположила Хинеста, увлекая его за собой.
Ее слова, казалось, вселили в Фернандо надежду.
- Пожалуй, так оно и будет.
Они бросились во двор, и Фернандо закрыл тяжелые ворота, задвинув железный засов.
Затем вместе с Хинестой он вошел в кухню, потом в чулан и, приподняв подъемную дверь, пропустил цыганку вперед. Потом он запер эту дверь на засов и, освещая путь фитилем аркебузы, вместе со своей спутницей спустился по лестнице в подземелье.
Именно на это подземелье намекали бандиты, посвящая дона Иньиго в имеющиеся у них способы защиты и бегства.
Минут через пять Сальтеадор и цыганка уже оказались на другом конце подземелья. Фернандо поднял своими могучими плечами вторую потайную дверь, снаружи скрытую плоским мшистым обломком скалы.
И вот беглецы очутились в горном ущелье.
Сальтеадор вздохнул полной грудью.
- Теперь мы на свободе! - воскликнул он.
- Да, но времени терять нельзя, - ответила Хинеста.
- Куда же мы пойдем?
- К дубу доньи Мерседес.
Фернандо вздрогнул.
- Тогда скорее вперед, - сказал он. - Быть может, Святая Дева, под чьей защитой он находится, принесет мне счастье.
Вдвоем, а вернее втроем, ибо за ними бежала козочка, они пошли дальше, в заросли кустарника, по тропам, протоптанным зверями; впрочем, тропы эти были столь часты и столь удачно проложены, что превратились в настоящие дороги.
Только двигаясь по этим дорогам, они должны были, как это делают и дикие звери, опускать голову почти до земли; иногда приходилось ползти на четвереньках, особенно в тех местах, где сплетались ветки кустов и под ногами лежали скользкие камни; но чем труднее были дороги в этой естественной крепости, тем надежнее она была для атамана и цыганки.
Так они двигались три четверти часа; но не следует измерять этим временем пройденный путь - трудная дорога заставляла их идти медленно, и за эти три четверти часа беглецы проделали меньше полульё.
Однако на это расстояние людям, не знакомым с горами, с тропами, проложенными оленями, медведями и кабанами, пришлось бы потратить целый день.
По мере продвижения беглецов заросли становились гуще. Но ни Фернандо, ни Хинеста не проявляли признаков тревоги. Они шли вперед, затерянные в зарослях мастиковых деревьев, земляничника, исполинских мирт больше, чем мореплаватели, скитающиеся по бескрайним морям: у тех, по крайней мере, есть верные проводники - компас и небесные светила.
Но вот они пробились через последний заслон грабов, казалось непроходимый и непроглядный, и очутились на полянке футов в двадцать шириной; посреди высился дуб - к его стволу в позолоченной деревянной раме была прикреплена статуэтка святой Мерседес, покровительницы матери Фернандо, носившей то же имя.
Это дерево, в тени которого Фернандо часто размышлял или отдыхал, называя своим летним домом, он поставил под защиту небесной покровительницы своей матери, а вернее - самой матери, которую он любил и почитал больше, чем ее покровительницу.
Беглецы дошли до заветной цели, и было ясно, что здесь, если только их не предадут, им ничто не угрожает.
Мы сказали "если только их не предадут", ибо бандитам был известен любимый уголок атамана, хотя сами они никогда не приходили сюда без его приказа. Тут был приют для Фернандо, тут он в часы печали, завернувшись в плащ, вспоминал исчезнувший мир прошлого и, лежа на земле, смотрел ввысь, видел сквозь листву дуба кусочки синего неба, синего, как крылья его надежды, и переносился в свое беззаботное детство, и эти воспоминания являли собою разительный контраст с теми кровавыми и страшными видениями, что молодой человек уготовил себе к старости.
Когда он хотел дать приказание или получить какие-нибудь сведения, он вынимал из дупла серебряный рожок с чудесным мавританским орнаментом, прикладывал к губам, и раздавался резкий, продолжительный звук, если ему нужен был один из его сотоварищей; созывая десять человек, он трубил два раза, собирая всю свою шайку - три раза.
Сейчас, добравшись до поляны, он подошел к дубу и припал к ногам статуи святой Мерседес, потом встал на колени и шепотом произнес короткую молитву, а Хинеста, полуязычница, словно застыв, смотрела на него; поднявшись с колен, он обошел дерево и вынул из дупла, о котором мы только что рассказали, серебряный рожок. Прижав его к губам, он издал три звука - они были такие же резкие, такие же пронзительные, такие же долгие, как те, что раздавались из долины Ронсеваля, когда, услышав их за пять льё, Карл Великий, который вел свои войска, вздрогнул, остановился и произнес: "Господа, да это мой племянник Роланд призывает меня на помощь".
Сигнал раздался и постепенно затих; но он был безрезультатным: никто не явился.
Вряд ли разбойники не слышали - звуки рожка Фернандо эхом отзывались в горах не на одно льё.
Может быть, бандитов захватили в плен, а может быть, они предали атамана или, сочтя, что нападающих много и сопротивление бесполезно, посчитали благоразумным исчезнуть и разбежались в разные стороны.
Около четверти часа Фернандо стоял и ждал, опершись о ствол дуба, но вокруг по-прежнему царила тишина, все было спокойно, и он, бросив плащ на землю, лег на него.
Подошла Хинеста и присела рядом.
Фернандо смотрел на нее с бесконечной нежностью: ведь только она, цыганка, осталась верна ему.
Хинеста кротко улыбалась, и в ее улыбке таилось обещание вечной преданности.
Фернандо протянул руку, обхватил голову девушки и поцеловал ее в лоб.
И когда губы Сальтеадора прикоснулись ко лбу Хинесты, девушка негромко вскрикнула - в этом крике звучали и радость и печаль, ведь Фернандо впервые приласкал ее.
На миг она замерла, смежив веки, прижавшись откинутой головой к бугристому стволу дуба, полуоткрыв губы. Похоже было, что она в обмороке и даже не дышит.
Молодой человек посмотрел на нее сначала с удивлением, потом с беспокойством, потом ласково.
Он тихонько окликнул ее:
- Хинеста!
Цыганка вскинула голову - так просыпается ребенок, услышав голос матери. Медленно открыв свои прекрасные глаза, она взглянула на Сальтеадора и прошептала:
- Боже мой!
- Что с тобой, дитя мое? - спросил он.
- Право, сама не знаю, - отвечала девушка, - только мне показалось, будто я умираю…
Она поднялась, с трудом, неверной походкой отошла от дуба доньи Мерседес и спряталась в кустарнике, закрыв лицо руками; казалось, она вот-вот разрыдается, хотя еще никогда не испытывала такой радости, такого счастья.
Сальтеадор следил за ней глазами, пока она не исчезла из вида; но козочка спокойно лежала близ него, не побежала за своей хозяйкой, и он рассудил, что девушка не уйдет далеко.
Он вздохнул, завернулся в плащ и прилег с закрытыми глазами, намереваясь заснуть.
Он спал, вернее, дремал около часа и вдруг услышал, что его зовут; голос звучал ласково, но тревожно.
Уже спустились сумерки, около него стояла цыганка, указывая рукой на заходящее солнце.