Существовала целая система выкупа. В Посольском приказе собирались средства на выкуп, который платили в зависимости от того, к какому сословию принадлежал пленник. За пашенного или боярского крестьянина платили 15 рублей; за казака и пограничного стрельца - 25; за стрельца московского - 40 рублей. Отдельные суммы полагалось платить за дворян и бояр, в зависимости от их "поместного оклада". При этом оговоривалось: если благородный пленник захвачен не в бою, сумма выкупа падала вчетверо.
Часто при заключении перемирия меняли "полон на полон" - попавших в плен татар или турок на русских невольников. Кроме того, иной раз рабов выкупали сердобольные русские купцы, приходившие в Кафу с товарами, или иноземцы, купившие раба-славянина и ехавшие потом торговать в Московию. По русскому закону невольника немедленно объявляли свободным и не подлежавшим выдаче из русских пределов.
Но галерные гребцы, тем более сильные и опытные, считались слишком ценным товаром, чтобы им разбрасываться. Особенно в мирное время, когда иссякло пополнение ясыра. Поэтому султан издан фирман*, запрещавший продажу невольников-гребцов. Значит, у него только один выход, если он попадет на галеры, с тоской думал Ивашка, - умереть на весле…
Из полного ступора его вывела лишь плетка янычара, которая рассекла плечо до крови. Невольников выгоняли на рыночную площадь - предстоял большой торг. Но даже боль не смогла расшевелить впавшего в уныние московита. Ему казалось, что все кончено, и он шел, как на казнь.
В сарае находились только мужчины самых разных возрастов. Пока невольников разбивали на десятки, Лаврин торопливым шепотом рассказывал Ивашке, что работорговцы обычно сразу отделяют молодых и красивых женщин, симпатичных мальчиков и хорошеньких девочек. Также отдельно держат и тех, кто объявлял себя знатным и богатым, соглашаясь внести выкуп. Им предоставлялось право связаться с родственниками, которые высылали средства на их содержание, пока собирали нужную сумму.
Болотников и Лаврин Шрам попали в один десяток. Их связали за шею длинной веревкой и отвели в центр невольничьего рынка. Право первого отбора принадлежало капитанам галер, и сначала напоказ выставили самых крепких мужчин. Все происходило, как на ярмарке скота: продавцы расхваливали товар, а покупатели детально осматривали предмет торга, выявляя скрытые изъяны и пороки. Реис, крупный мужчина с холодным хищным взглядом, заглянул даже в рот Ивашке, проверяя состояние его зубов.
Болотников немного расслабился лишь тогда, когда его и Лаврина определили на одну катыргу. Запорожец вдруг стал для него почти как отец. Ослабевший духом Ивашка прилепился к бывалому казаку, словно молодой вьюнок к крепкой орешине. А Лаврин действительно не унывал. Он подбадривал невольников, а иногда даже шутил.
Судя по тому, что отобранных невольников искупали (вылили на них по бадейке воды) и сытно накормили просяной кашей с говяжьими мослами, для них начиналась новая жизнь. Реис был заботлив. Теперь несчастные являлись его ценной собственностью, поэтому должны быть сильными и выносливыми, чтобы смогли отработать деньги, затраченные на их покупку.
Всем босоногим выдали изрядно разбитые турские туфли с загнутыми кверху носами, а кому обувь не досталась, те обмотали ноги тряпьем и подвязали эти опорки сыромятными ремешками. Едва опустели казаны с кашей (возле рынка находилась харчевня для невольников; но кормили только тех, кому предстоял дальний путь и галерных гребцов), всех построили в колонну по три человека, опутали веревками, чтобы исключить малейшую возможность побега, и, окружив плотным строем янычар, повели в порт, где их уже ждала недавно построенная катырга и кузнец, чтобы приковать невольников к банкам.
Узкий и длинный корпус галеры, украшенный резьбой и позолотой, имел небольшое возвышение над уровнем воды. Впереди у судна торчал слегка приподнятый кверху длинный и острый носовой выступ, напоминавший таран. К нему крепился передний конец реи, державший парус мачты. В носовой части галеры находился рамбат - защищенный помост с надстройкой, на котором стояли орудия больших калибров. Самое мощное орудие размещалось в центре.
Посредине галеры, от носа к корме, шел другой помост - куршея, служивший для быстрого передвижения людей вдоль галеры и перетаскивания грузов. Его закрывали просмоленным брезентом. От носа до кормовой надстройки слева и справа от куршейного помоста были установлены скамьи для гребцов - банки. На корме возвышалась надстройка-камора - каюта капитана, образованная деревянными дугами, на которые натянули пестрый балдахин из зербафта*. Похоже, капитан корабля был человеком, далеко не бедным.
Ивашка и Лаврин держались вместе, а потому попали на одну скамью; невольников приковали к банкам по шесть человек. Скамьи оказались шириной около двух аршин; их покрыли шерстяной кошмой, на которую положили выделанные бараньи шкуры мехом кверху. Едва гребцы расселись, подготовка к походу была закончена. Продукты и пресную воду в бочонках завезли заранее.
Одетый в зеленый кафтан с золотыми позументами чорбаджи*, отвечавший за галерных рабов, стоял рядом с реисом, от которого получал приказы. Ему помогали два надсмотрщика - комит и подкомит. Один из них находился в центре корабля, а второй - на носу. В руках надсмотрщики держали плети, которыми безжалостно, с садистским наслаждением, хлестали по обнаженным спинам гребцов. Когда капитан отдал приказ грести, чорбаджи свистнул в серебряный свисток, висевший у него на шее; сигнал этот повторил комит, и сразу же все 50 весел одновременно опустились на воду.
Ивашке повезло, что он сидел рядом с опытным галерником Лаврином; кнут комита лишь раз прогулялся по его спине, и то больше для острастки, нежели за дело. Запорожец сразу же показал Болотникову, как правильно ставить одну ногу на подставку, а другой упираться в стоящую впереди скамью, как держать рукоять весла, как правильно грести, чтобы экономить силы и не рвать мускулы. Лопасти весел зашлепали по воде, и вскоре берег и строения Истанбула растворила золотая дымка…
"Верно говорят умные люди, что привычка - вторая натура", - невесело думал Ивашка, отклоняясь назад вместе с рукоятью весла. Мышцы работали практически без устали, будто внутри Болотникова был устроен какой-то механизм. Но бывали моменты, когда приходилось грести до двадцати часов в сутки без отдыха и перерывов, и тогда его выручала лишь сильная воля и жажда свободы, о которой он думал каждый час, каждую минуту.
Некоторые гребцы не выдерживали нечеловеческих нагрузок и надсмотрщики секли их плетьми до тех пор, пока они не переставали подавать признаки жизни, а затем без церемоний выкидывали за борт. Если случалась такая запарка, чорбаджи обходил измученных, находившихся в предобморочном состоянии гребцов, и вкладывал им в рот куски хлеба, смоченные в вине. Но и эта "милость" не очень помогала.
Ивашка брал пример с Лаврина. Запорожца словно выковали из железа. Сухой, жилистый, он даже в самые тяжелые моменты находил в себе силы приободрить товарищей, пошутить или виртуозно выругаться, да так смачно, что после его хитро сплетенных словесных конструкций почему-то становилось легче и веселей на душе.
К лавке, на которой сидели Ивашка с Лаврином, были прикованы еще четверо: боярский сын Никита Колтовский, стрелец Митка Кружилин, донской казак Юшко Ворона и москвич Павлец Неустроев. Никита попал в плен на Осколе во время набега крымчаков, которые разбили его воинское подразделение, Юшко вместе с другими казаками ходил теребить орду, но добычей оказался сам, когда его коня подшибли стрелой ногайцы, стрелец Митка стал жертвой азиатского коварства - его определили в свиту, встречавшую турецкого посла, но в степи отряд угодил в засаду крымчаков, а Павлец из одного рабства попал в другое.
Павлец семи лет от роду во время Ливонской войны был угнан в Литву и прожил там десять лет, пока в литовские земли не вторглись набегом татары. Хозяева Неустроева бежали, бросив все, и молодого раба вместе с литовским полоном погнали в Крым. На галеры Павлец попал после того, как трижды пытался сбежать; последний хозяин, видя строптивость невольника и бесполезность любых наказаний, продал его капитану галеры.
Катыргой командовал реис Гасан-бей. После нескольких удачных морских сражений его судно зафрахтовали перевозить порох в Крым - крымчаки готовились к очередному набегу на русские земли. Гасан-бей лишь скрипел зубами от гнева, но отказаться не мог - султан быстро разбирался с непокорными. Раздосадованный столь ничтожной ролью (Гасан-бей считал себя великим флотоводцем, а свою галеру лучшей во всем флоте османов), и особенно теми небольшими деньгами, которыми казна расплатилась с ним за услугу, реис и его помощники вымещали зло на невольниках. Многие из них не пережили этого злосчастного плавания…
Галера стояла на якоре неподалеку от берега. Пользуясь тем, что море начало штормить, хитрый Гасан-бей решил не возвращаться сразу в Истанбул, а переждать какое-то время неподалеку от столицы в одной из многочисленных бухточек, которыми изобиловали каменистые берега. Он подозревал, что его изящную и стремительную красавицу-галеру опять используют в качестве грузового судна, только на этот раз ему придется отправиться в каботажное плавание, чтобы развезти огневые припасы по прибрежным крепостям империи. Поэтому Гасан-бей намеревался пропустить свою очередь, чтобы капудан-паша предложил ему поучаствовать в боевом походе, который принесет не только деньги, но и славу.
Когда бросили якорь, реис приказал всем спать, и вскоре на катырге послышался храп.
- Сейчас или никогда! - прошептал Ивашка на ухо Лаврину. - Лучше момента не придумаешь.
Уже близилась полночь, а он так и не смог уснуть; от возбуждения его трясло, как в лихорадке.
- Согласен, - мигом проснувшись, ответил запорожец.
Он спал очень чутко, иногда Ивашке казалось, что одно ухо Лаврина всегда настороже.
- Буди народ… - Болотников резким движением разорвал давно подпиленное кольцо цепи, которой его приковали к банке.
Теперь уже ходу назад нет. Если комит увидит порванную цепь, спина Ивашки под плетями надсмотрщиков превратится в кровавое месиво.
Два месяца назад произошло удивительное событие. На галере в чине гвардияна* служил итальянец, принявший ислам. После пленения он какое-то время сидел на веслах, пока не отчаялся и не изменил вере отцов. Но сострадание к невольникам у него осталось, и он часто подбрасывал им еду, которая оставалась от трапезы воинской команды, приписанной к галере, и гемиджи*.
В один из вечеров, когда галерники отдыхали, итальянец, проходя мимо Ивашки, ловко бросил ему на колени ковригу хлеба и скороговоркой пробормотал, многозначительно подмигнув: "Передача от твоих друзей". Как же удивился Болотников, когда оказалось, что в хлебе был спрятан… напильник!
Кто мог передать ему с воли такой ценный подарок? Трифон Коробейников? Вряд ли, решил по здравому размышлению Ивашка. Купцы понятия не имели, куда он девался, и уж точно не искали бы его на галерах. Узнай о том, что члена посольства обманом продали в неволю, они подняли бы большой шум, который мог дойти и до ушей самого султана. И тогда реису пришлось бы освободить Ивашку - пусть и не даром, а за деньги.
Нет, это не могли быть купцы. Тогда кто? Ивашка терялся в догадках…
Напильник здорово пригодился и ему, и его товарищам по несчастью. Они давно сговаривались бежать с галеры, но вот как это сделать, никто не знал. Все жили надеждой и ждали какого-нибудь удобного случая. И напильник стал для невольников ключом к двери, за которой их ждала свобода.
Из-за опасения предательства напильником воспользовались только те, кому можно было доверять. Это соседи Ивашки и Лаврина по скамье - Митка, Никита, Юшко и Павлец. Когда запорожец разбудил их и наказал быть готовыми, в глазах галерников появился волчий блеск - за свою свободу они готовы были перегрызть горло любому.
Когда перевозили порох, невольникам удалось уворовать и спрятать среди сухарей два мешочка с огненным зельем. Достав припрятанный порох, Ивашка пополз по куршее к корме, где под балдахином расположились на ночь реис Гасан-бей, чорбаджи и тридцать янычар-ветеранов, служивших на галере. Подсунув мешочки под полог, Болотников просыпал от них дорожку из пороха к своей скамье, а затем попытался поджечь его тлевшим фитилем. Но успевший отсыреть за время морского похода порох никак не хотел загораться. Он то вспыхивал, то затухал.
Эти неудачные попытки разбудили часовых; расслабленные близостью родной земли, они забыли о своем долге и спали, как сурки. Один из них крикнул:
- Ты что, собака, делаешь с огнем?!
Минута была критической. Невольники помертвели. И только в Ивашку словно вселился некий незримый дух, который ответил за него - легко и непринужденно:
- Хочу перед сном трубку выкурить, да фитиль отсырел, - он показал янычару фитиль и огниво вместе с трубкой.
- Гяур проклятый, - пробормотал успокоенный янычар. - Смотри у меня. А не то присыплю тебя плетью.
Часовые успокоились, но тут проснулся Гасан-бей и поинтересовался у янычар, что за шум среди ночи. Получив объяснения, он свирепо выругался и приказал часовым повысить бдительность. Наверное, его мучили дурные предчувствия.
Все это время, пока капитан разговаривал с янычарами, бедные невольники млели душой. Им уже казалось, что все потеряно, и их ждет неминуемая расправа. Только Лаврин хищно скалился и прикидывал, как сподручней обезоружить ближнего часового; он решил продать свою жизнь подороже.
Приказ капитана исполнили, но без особого рвения. Какое-то время янычары бодрились и ходили по палубе туда-сюда, но тяжелый морской переход в штормовую погоду отнял слишком много сил даже у этих бездельников, и вскоре они опять крепко уснули.
- Что будем делать? - тихо спросил Митка Кружилин.
- То, что намеревались, - жестко ответил Болотников.
Как-то так получилось, что он, едва не самый младший из всех, стал авторитетом среди галерных гребцов. Ивашка разумел грамоте, был начитан и быстро выучил несколько языков, что в среде невольников разных национальностей дорогого стоило - он стал как бы связующим звеном между галерниками. Даже побывавший в разных передрягах Лаврин Шрам принял его главенство как само собой разумеющееся дело.
- Нужно добыть огня, - сказал Ивашка. - Фитилем отсыревший порох не подожжешь. Ждите…
С этими словами он тенью метнулся к камбузу, где всегда тлели уголья. Болотников особо не скрывался. Тяжелые плотные тучи закрыли луну и стало темно, как в преддверии ада. Поэтому разглядеть его часовые не могли, а тем более услышать: Ивашка превратился в бесшумный сгусток мрака.
Камбуз сотрясался от могучего храпа повара-толстяка. Ивашка на ощупь взял один из разделочных ножей и, зажав осману рот ладонью, недрогнувшей рукой вонзил ему клинок прямо в сердце, по самую рукоять. Повар умер, даже не дернувшись.
Болотников достал из очага тлевшую головню, завернул ее в какую-то тряпку и отправился в обратный путь. Неожиданно его осенила еще одна мысль, и он, нимало не тушуясь, подошел к спавшим мертвым сном янычарам, собрал с десяток сабель, лежавших отдельно, на коврике, и притащил их гребцам. Получив оружие, Лаврин даже замурлыкал от радости, словно кот на завалинке. Когда в руках у казака его верная подруга, сабля, то и сам черт ему не брат.
Ивашка раздал сабли, приказал приготовиться и поднес головню к пороху. Узкая огненная дорожка побежала по куршее и, как показалось невольникам, нервы которых напряглись до предела, раздался страшный взрыв. На самом деле это была иллюзия. Взрыв оказался не очень сильным, и тем не менее он убил, покалечил и выбросил за борт около десятка янычар; за ними попрыгали в воду и десятка два живых, предположив спросонку, что на галеру напало вражеское судно. А на остальных, оглушенных и перепуганных до смерти, набросились гребцы, без жалости убивая и калеча своих недавних мучителей.
Болотников первым добрался до комита, у которого находился ключи от ножных кандалов, которыми гребцов приковали к банкам. Главного надсмотрщика ранило разлетевшимися после взрыва древесными щепками, но он все же попытался сопротивляться. Ивашка уклонился от его сабли и с ходу, яростно оскалившись, рубанул комита по правой руке. Раздался вопль, и надсмотрщик рухнул на палубу рядом со своей отрубленной правицей.
Не мешкая, московит добил комита, сорвал с его пояса ключ и ткнул в руки подбежавшему Никите.
- Освобождай гребцов! - рявкнул он так, будто Никита находился далеко и не мог его расслышать.
Боярский сын, бывалый воин, несмотря на горячку боя и долго копившуюся ненависть к поработителям, подчинился приказу беспрекословно. Спустя считанные секунды к шестерым закоперщикам начала подходить подмога. Практически все гребцы имели боевой опыт, поэтому янычары сопротивлялись недолго. Они пытались расстреливать восставших из луков и мушкетов, но невольники бросались на них с голыми руками и, умирая, увлекали за собой в море. Некоторые янычары побросали оружие и пали на колени с криками "Аман! аман!" - просили пощады.
- Не убивайте их! - вскричал Болотников - Они пригодятся!
Его послушались, хотя и не без некоторого сопротивления. Но опытные галерники, ворочавшие весло пять, семь, десять и больше лет, сразу поняли мысль своего атамана и принялись останавливать наиболее озлобленных товарищей, совсем потерявших голову в кровавой сече. Вскоре османов, продолжавших сопротивляться, осталось совсем немного; среди них находился и реис Гасан-бей. Его контузило взрывом и он очнулся уже тогда, когда тела его подчиненных летели за борт, а кровавое побоище переросло в отдельные схватки.
Гасан-бей, мало что соображая, выскочил навстречу разгоряченным боем невольникам с криком:
- Куда, собаки христианские! На место, подлые гяуры! Запорю-ю!!!
К нему сразу же бросились четверо, горя неистовым желанием изрубить главного мучителя на кусочки, но их остановил крик Лаврина:
- Оставьте его мне, братцы! Христом Богом прошу!
Невольники отступились - Лаврин пользовался большим уважением - и запорожец скрестил свой скимитар* с киличем* Гасан-бея, да так, что только искры полетели. Реис был отменным рубакой. Ему не исполнилось еще и сорока лет, это был крепкий рослый мужчина в самом соку, закаленный в боях и походах. Как и все восточные люди, он немного сибаритствовал, однако дело свое знал, а искусство сабельного боя оттачивал почти каждый день, сходясь в герце с чорбаджи, который от скуки не знал, куда себя деть.
Но, как говорится, нашла коса на камень. Лаврин тоже был рубака знатный, не в одном походе шарпал и крымчаков, и османов. А подневольная работа веслом сделала из него бесчувственную машину, не знавшую устали. Его сабля выписывала в воздухе такие замысловатые кренделя, что вскоре Гасан-бей уже испытывал одно-единственное, но невыполнимое желание - как бы сохранить свою жизнь; достать киличем гяура он никак не мог.
Герц получился захватывающим. Место схватки освещала продолжавшая гореть надстройка на корме, поэтому все действо смотрелось, как в вертепе - народном театре.