Именно тогда, в тот промозглый весенний день сорок шестого года, он испытал страшное чувство какой-то давящей безысходности: он мог предположить, что против той идеи, которой он служил всю сознательную жизнь, выступят силы, традиционно нападавшие на Советский Союз с крайне правых позиций, он понимал, что лидер английских фашистов Мосли, выпущенный из-под домашнего ареста, не смирится со своим поражением и снова начнет собирать митинги в Хайд-парке, он понимал, что могут высунуться люди Форда, открыто преклонявшиеся перед Гитлером, но чтобы с такой яростной программой неприятия России выступил тот, кто расценивался Гитлером как ненавистный враг рейха, кто внес свой вклад в победу над нацизмом, - это было для Штирлица так обидно и горько, что он отсчитал из тех крох, которые накопил, десяток песет, зашел в кафе, неподалеку от американского посольства, заказал себе бутылку вина, выпил ее в один присест, стакан за стаканом, опьянел и с трудом добрался до того пансиона, где его поселили восемь месяцев назад люди ОДЕССы , чувствуя, как внутри у него что-то захолодело, сделавшись неподвижно-постоянным, словно вернулась та боль, которая пронзила его первого мая в Ванзее, когда пули разорвали грудь и живот...
- Так пошли? - предложил американец.
- Конечно.
- Я не очень быстро шагаю? - спросил американец. - Могу и потише.
- Да уж, - ответил Штирлиц, - лучше бы помедленнее...
Мюллер - I (1946)
Острые лучи солнца, разбившись о теплые деревянные жалюзи, резали темную комнату желто-голубыми линиями, которые казались холодными из-за того, что напоминали чем-то сокровенную субстанцию зеркала; мертвое отражение истинного всегда холодно.
Мюллер долго наблюдал за тем, как медленно, еле заметно, но тем не менее неуклонно лучи двигались по комнате, перемещаясь от громадного краснодеревого стола к камину, сложенному из серого мрамора, и к стеллажам, заставленным книгами.
Он не спешил подняться с большой низкой тахты; расслабленно наслаждался тишиной и покоем; улыбался, когда кукушка выскакивала из баварских ходиков (подарил местный ортсляйтер, вывез из Германии еще в тридцать седьмом году, когда был отправлен иностранным отделом НСДАП на внедрение сюда, в Аргентину) и весело отсчитывала безвозвратное исчезновение времени.
Сначала, в первые месяцы, когда Мюллер прибыл в Латинскую Америку, на пустынный берег, и, обменявшись молчаливым рукопожатием со своими спутниками, сел в ожидавшую его машину, которая увезла его в эстансию Энрике Тростхаймера "Вилла Нуэва", он не мог спать; забывался на два-три часа, да и то лишь после того, как выпивал стакан крепчайшего корна ; запасы были громадны - весь подвал большого трехэтажного особняка на берегу океана был заставлен бутылками.
Чувствовал он себя в постоянном напряжении, потому что в двух километрах от дома проходило шоссе; ограды и охраны, к какой он привык в рейхе, не было; полное ощущение незащищенности, постоянное ожидание того момента, когда придут люди в штатском и спросят: "Где здесь скрывается военный преступник Мюллер?" Несмотря на то что паспорт у него был на имя гражданина Швейцарии Рикардо Блюма, несмотря на то что Тростхаймер убеждал его, что никакой опасности здесь нет, Перон вполне дружествен, хотя рузвельтовские евреи и понудили его страну объявить войну рейху в марте сорок пятого, - Мюллер не находил себе места; ложась спать, прятал под подушку парабеллум и гранату, а уснуть все равно не мог, прислушиваясь к шуму проезжавших вдали машин.
- Энрике, - сказал он, наконец, - вы слишком долго тянете с переправкой меня в глубь территории. Я понимаю, люди готовят операцию с возможно надежной тщательностью, но как бы вы не привезли меня туда, где не ездят машины, совершенным психом, не способным более ни к чему.
- Ах, Рикардо, - улыбнулся Тростхаймер, - отдыхайте спокойно. - (Ни разу Тростхаймер не назвал Мюллера прежним именем или фамилией, не говоря уже о звании, к чему тот привык за последние годы; обращения "группенфюрер" недоставало; порою казалось даже, что отсутствует какая-то часть туалета, то ли галстука нет, то ли носки не натянул.) - Мы слишком дорожим вами, - продолжил Тростхаймер, - чтобы идти на необдуманный риск. Сейчас происходит необходимая в данной ситуации рекогносцировка, мы распределяем наиболее важных гостей по регионам таким образом, чтобы была неукоснительно соблюдена пропорция в размещении руководителей, среднего звена и рядовых сотрудников... И потом мы сочли необходимым дать вам время на карантин: там, куда вы поедете, нет еще хорошей медицины, вдруг возникнет необходимость в рентгене, серьезных анализах, консилиуме лучших медиков? Нагрузки последних месяцев сказываются не сразу, возможен сердечный криз, я допускаю, что у вас начнет скакать давление... Все это лучше локализовать здесь, неподалеку от центров... Осваивайтесь со своим новым именем, учите испанский. Я не зря представил вам двух моих молодых друзей, они в вашем полном распоряжении. Спите, купайтесь, гуляйте... Я бы не взял на себя смелость говорить так, не будь убежден в вашей абсолютнейшей безопасности...
Привыкший за последние годы к тому, что все его команды выполнялись неукоснительно, научившись видеть в глазах окружавших алчное желание исполнить любую его прихоть, утвердившийся в мысли, что лишь он знает, как надо поступать в той или иной ситуации, Мюллер болезненно переживал свое новое положение, когда ему следовало ждать указания неведомо от кого, выходить к завтраку, обеду и ужину строго по времени, когда гулко ударял медный гонг, укрепленный под пальмой в маленьком внутреннем патио, и поддерживать разговор за столом с хозяином и двумя "учителями", исполнявшими также функцию охраны; собраны, услужливы, молчаливы, но без того, столь любезного сердцу Мюллера рабства (к этому привыкают быстро, только отвыкать долго приходится), которое отличало тех, кто обеспечивал в рейхе его безопасность, готовил еду, убирал в особняке и возил на машине.
"Что значит иной континент, - тяжело думал Мюллер, приглядываясь к этим двум молчаливым крепышам, - что значит прерванность связи с почвой! Да, немцы, конечно, немцы, но аргентинские немцы! Здешняя среда уже наложила на них свой отпечаток, они позволяют себе начать разговор, не дослушав меня, выходят к ужину в рубашках с короткими рукавами, в этих отвратительных американских джинсах, словно какие-то свинопасы; гогочут, плавая наперегонки в бассейне, не понимая, что все это может отвлекать меня от мыслей, а то и просто раздражать. Нет, дома такое невозможно, все-таки родная почва дисциплинирует, чужая - разбалтывает; дети, которые воспитывались в доме богатых родственников, да еще за границей, теряют безусловное следование традициям, это печально".
Впрочем, как-то подумал он, такого рода мнение противоречит нашей расовой теории; по фюреру - любой немец остается немцем, где бы он ни жил, в каком бы окружении ни воспитывался; кровь не позволяет ему потерять себя. Почва, повторил Мюллер, здесь другая почва, хоть кровь немецкая. А что такое почва? Мистика, вздор. Песчаник или глина. Здесь другие передачи радио; сплошь танцевальная музыка; даже мне хочется двигаться в такт ее ритму; здесь другая еда, такого мяса я не ел в рейхе; на стол ставят несколько бутылок вина и пьют его, как воду, - постоянное ощущение искусственной аффектации сказывается на отношениях людей, это не пиво с его пятью градусами, совсем другое дело. Они читают американские, французские и мексиканские газеты; живут рядом с англичанами, славянами и евреями, здороваются с ними, покупают в их магазинах товары, обмениваются новостями, постоянная диффузия, она незаметна на первый взгляд, но разлагающее влияние такого рода контактов очевидно.
Он успокоился тогда лишь, когда маленький "дорнье" приземлился на зеленом поле рядом с особняком; молчаливый летчик приветствовал его резким кивком - шея будто бы потеряла на мгновение свою устойчивую мускулистость, не могла более удерживать голову; Мюллеру понравилось это; видимо, летчик не так давно из рейха. Тростхаймер помог ему сесть в маленькую кабину, справа от пилота.
- Счастливого полета, Рикардо! Я убежден, что в том месте, куда вы летите, вам понравится по-настоящему.
Когда самолет, пробежав по полю какие-то сто метров, легко оторвался от земли и резко пошел в набор высоты, Мюллер спросил:
- Куда летим?
- В горы. За Кордову. Вилла Хенераль Бельграно. Это наше поселение, практически одни немцы, прекрасный аэродром, дороги нет, приходится добираться лошадьми, каждый грузовик там - событие, так что ситуация абсолютно контролируема.
- Прекрасно. Сколько туда километров?
- Много, больше тысячи.
- Сколько же времени нам придется висеть в воздухе?
- Мы сядем в Асуле. Там наши братья, заправимся, отдохнем и двинемся дальше. Возле Хенераль-Пико пообедаем, затем возьмем курс на Рио-Куарто, неподалеку оттуда заночуем: горы, тишина, прелесть. А завтра, минуя Кордову, пойдем дальше; можно было бы допилить и за один день, но руководитель просил меня не мучить вас, все-таки висеть в небе десять часов без привычки - нелегкая штука.
- Сколько вам лет?
- Двадцать семь.
- Жили в рейхе?
- Да. Я родился в Лисеме...
- Где это?
- Деревушка под Бад-Годесбергом.
- Давно здесь?
- Два года.
- Выучили язык?
- Моя мать испанка... Я воспитывался у дяди... Отец здесь живет с двадцать третьего.
- После мюнхенской революции?
- Да. Он служил в одной эскадрилье с рейхсмаршалом. После того как фюрера бросили в застенок, именно рейхсмаршал порекомендовал папе уехать сюда, в немецкую колонию.
- Отец жив?
- Он еще работает в авиапорту...
- Сколько ж ему?
- Шестьдесят. Он очень крепок. Он налаживал первые полеты через океан, из Африки в Байрес...
- Куда?
- Буэнос-Айрес... Американцы любят сокращения, экономят время, они называют столицу "Байрес". Приживается...
Мюллер усмехнулся:
- Отучим.
Пилот ничего не ответил, глянул на группенфюрера лишь через минуту, с каким-то, как показалось Мюллеру, сострадательным недоумением.
- Вы член партии?
- Да. Все летчики должны были вступить в партию после двадцатого июля.
- "Должны"? Вы это сделали по принуждению?
- Я не люблю показуху, все эти истерики на собраниях, лизоблюдские речи... Я Германию люблю, сеньор Рикардо... С фюрером, без фюрера, неважно...
- Как вас зовут?
- Фриц Циле.
- Почему не взяли испанское имя?
- Потому что я немец. Им и умру. Я был солдатом, мне нечего скрывать, за каждый свой бомбовый удар по русским готов отвечать перед любым трибуналом.
- А по американцам?
- Америка далеко, не дотянулись... Болтали о мощи, а как дело коснулось до удара, так сели в лужу...
- Отец состоял в партии?
- Конечно. Он старый борец, ветеран движения.
- Дружите с ним?
- А как же иначе? - пилот улыбнулся. - Он замечательный человек... Я преклоняюсь перед ним. Знаете, он готовил самолеты французам, которые шли из Байреса на Дакар... Очень любил одного пилота, Антуана Экзюпери, нежен, говорит, как женщина, и смел, как юный воин... Отец работал с ним по заданию, надо было понять, не военные ли открывают эту трассу под видом пассажирских самолетов, рейхсмаршала это очень интересовало, вот отец и получил указание с ним подружиться... Отец говорит, он книжки какие-то писал, этот Экзюпери, не читали?
- Даже не слышал.
- Очень много рассказывал, доверчив, отец говорит, как ребенок, ничего не стоило расшевелить... Пьяница, конечно, как все французы... Бабник... Отец пытался найти его в концлагерях, думал, сидит после поражения Франции... Так вот он рассказывал папе, что высшее наслаждение лететь через океан одному, ты, небо и гладь воды... Я его понимаю, в этом что-то вагнеровское, надмирное... Странно, что это мог почувствовать француз...
- А Гюго? - усмехнулся Мюллер. - Бальзак? Мопассан? Золя? Они что, не умели чувствовать?
- Я не люблю их. Они пишут как-то облегченно. А я предпочитаю думать, когда читаю. Я люблю, чтобы было трудно... Когда мне все видно и ясно, делается неинтересно, словно обманули. Писатель особый человек, я должен трепетать перед его мыслью...
- Он должен быть вроде командира эскадрильи, - вздохнул Мюллер.
Фриц обрадовался:
- Именно так! Необходима дистанция, во всем необходима дистанция! Иначе начинается хаос...
"Откуда в нем эта дикость, - подумал Мюллер. - Не вступал в НСДАП, оттого что не нравилась истерика на собраниях, значит, что-то чувствовал, самостоятелен. Почему же такая тупость и чинопочитательство, когда заговорил о писателе? Тебе это не по нутру? - спросил он себя. Не лги, тебе это очень нравится, а особенно то, что мы летим над безлюдьем, ни одного дома, какое же это счастье - одиночество..."
- Знаете, а было бы славно, долети мы с вами до этой самой Виллы Хенераль Бельграно без ночевки на промежуточных пунктах...
- Не устанете?
- Нет, я хорошо переношу полет.
- Зато я устану. Нам запрещено лететь на этих малютках больше восьмисот километров. Тем более ночью...
- А что такое Асуль?
- Не знаю. Мы сядем на аэродроме нашего друга, он руководит химическими предприятиями, живет в Байресе, здесь у него дом, земля, аэродром и радиостанция... Дом очень хороший, я ночевал там, прекрасная музыка, бассейн, лошади...
- Кого-нибудь везли?
- Даже если бы это было и так, я бы не ответил вам, сеньор Рикардо. Я дал клятву молчания. Простите, пожалуйста.
- Нет, нет, молодчина, Фриц... Просто мне не терпится оказаться на месте, понимаете?
- Понимаю. Попробуем. Если я почувствую, что могу лететь, - полечу. Только надо запросить центр, позволят ли мне продолжать путешествие без отдыха.
- Да, конечно, все надо делать как положено. Не думайте, что я толкаю вас на нарушение инструкции.
- Это не инструкция. Это приказ.
- Тем более. А как зовут хозяина аэродрома в Асуле?
- Под Асулем. Километров пятнадцать, не долетая до города. Я не знаю, как его зовут. Лишнее знание обременяет. Хочу жить спокойно. Пережду трудные времена, скоплю денег и вернусь в Германию.
- Как скоро?
- Думаю, года через два всех солдат будут просить вернуться.
- Да? Экий вы оптимист. Прямо-таки зависть берет. Молодец. Буду рад, если вы не ошибетесь в расчетах.
Фриц снова улыбнулся своей мягкой улыбкой, столь странной на его лице:
- Так ведь не зря я здесь летаю...
Человеком, который встретил Мюллера на зеленом поле аэродрома, возле маленького домика радиостанции, построенного чисто по-баварски, с мореными бревнами, которые держали каркас, был СС штандартенфюрер профессор Вилли Курт Танк, шеф конструкторского бюро "Фокке-Вульф"; они были знакомы с лета сорок третьего, когда Мюллер приехал на озеро Констанц, где располагалась штаб-квартира фирмы, чтобы обсудить с Танком возможность использования на работе ряда французских и чешских инженеров, арестованных гестапо за участие в Сопротивлении и находившихся в концентрационных лагерях рейха.
Договорились, что инженеры будут использованы по назначению, на определенный срок, не больше года, потом их следует ликвидировать, дабы не произошла утечка информации.
Танк тогда заметил: "Мне сразу будет ясно, кто на что способен; те, которые не имеют идеи, могут быть ликвидированы сразу же; месяц, от силы два совершенно достаточный срок, чтобы разобраться в их потенциале. А к наиболее талантливым надо относиться по-хозяйски; давайте подумаем, как можно их обратить в нашу веру".
...Танк вскинул руку в нацистском приветствии; Мюллер, испытав в себе поющую радость, обнял его; они постояли недвижно, замерев; Танк вытер глаза ладонью, кивнул на домик радиостанции:
- Там накрыт стол, Рикардо...
- Спасибо... Как мне называть вас?
- Доктор Матиес. Я главный инженер завода военной авиации в Кордове, вполне легален, прилетел, чтобы засвидетельствовать вам мое уважение и рассказать кое о чем.
Стол в особнячке был накрыт на две персоны: колбасы, немецкое пиво, жареное мясо, ветчина холодного копчения, много зелени, фрукты.
Пилота, объяснил Танк, покормят в доме; он принадлежит Людовиго Фрейде, видимо, вам знакомо это имя, его десантировали сюда в тридцать пятом, теперь он аргентинский гражданин, возглавляет партийную организацию центра территории.
За обедом Танк рассказал, что вокруг него уже объединен штаб теоретиков:
- Авиастроители, физики, расчетчики - все они живут в Кордове, работают на нашем заводе; охрана аргентинская, иностранцев не подпускают, американский посол Браден просил Перона устроить экскурсию на наше предприятие, полковник отказал. Конечно, скандал, шум, но ведь это - конец света, сюда не дотянешься... В особом конструкторском бюро я собрал Пауля Клайнеса, Эрика Вернера, Йорга Неумана, Реймара Хортена, Отто Беренса, Эрнста Шлоттера... Вы встречали их и у меня, на "Фокке-Вульфе", и в Пенемюнде, у Вернера фон Брауна. Часть людей, которые работали с заключенными, вынуждены взять здешние имена - Алваро Унеццо, Энрике Веласко, красиво звучит, а? Так что дело теперь за вами, политиками...
Мюллер медленно опустил вилку, не донес до рта; нахмурился; впервые в жизни его назвали "политиком"; он не сразу понял, что слово это было обращено к нему, отныне он, Мюллер, не кто-нибудь, а политик!
- А чего-нибудь покрепче пива у вас нет? - спросил он.
- О, конечно, просто я думал, что в полете может болтать, не предложил...
Танк поднялся, открыл деревянный шкафчик, какие обычно стоят в альпийских деревнях, принес "корн", налил Мюллеру маленькую рюмку, чуть плеснул и себе: он не пьет, кажется, поражена печень, вспомнил Мюллер, он и в Германии не пил, я заметил, как он тогда вместо айнциана тянул минеральную воду, причем делал это очень ловко; то, что Танк пил воду, заставило тогда Мюллера поставить ему на квартиру аппаратуру прослушивания и подвести особо доверенную агентуру; истинный наци не может не пить, это неестественно бежать алкоголя; однако через две недели пришло сообщение о том, что профессор действительно болен и лично Гиммлер дважды отправлял его - по просьбе Геринга - в Швейцарию, в желудочную клинику доктора Райнбауэра.
- Налейте-ка мне побольше, - попросил Мюллер. - Я хочу выпить за вас. Спасибо, профессор. А сами - не пейте, не надо, я же помню, что вы страдаете печенью...
- Точнее сказать - страдал, группенфюрер...
При слове "группенфюрер" Мюллер невольно оглянулся; сразу же почувствовал, что Танк понял - боится; ничего себе, политик; впрочем, и проигрыш надо доводить до абсолюта; только не врать; страх - естественное состояние изгнанника, а вот ложь - конец любому предприятию.
- Заметили, каким я здесь стал трусом? - усмехнулся он. - Боюсь собственной тени, стыд и позор.