Все это так и стоит у меня перед глазами: дождь, туман, я сама, еще не оправившаяся после морской болезни. Тогда я в первый раз увидела, как хоронят в кургане королеву. Молодые женщины в белом плясали в туманной мгле, музыканты били в бронзовые блюда, и все покачивались в такт этой музыке. Время от времени женщины со стоном горя и муки бросались на землю, потом поднимались и, уловив ритм, продолжали плясать под дождем. Старые женщины плакали. Некоторые из них порезали себе лица, чтобы люди видели их горе. Воины стояли молча и били в свои щиты, они все били и били, а жрец бегал вокруг, кропя кровью луга и пашни. Зажгли факелы. Но он них было больше чада, чем света. Всех охватило мрачное предчувствие - если факелы не горят, значит, в день похорон могущественной Альвхильд из Борре Один почему-то не в духе. Но тут одна из местных колдуний выскочила вперед и начала читать над факелами заклинание. Неожиданно они ярко вспыхнули. В это время несколько воинов привели двух рабынь, которые должны были последовать за королевой в курган. Говорили - потом я узнала, что так оно и было, - будто конунг перед кончиной жены обещал ей четырех женщин. Но на усадьбе требовались рабочие руки, приближалась зима. Он положил на одну чашу весов честь, а на другую - рабочие руки. И не сдержал своего слова. Этих рабынь заранее напоили медом с какими-то травами, они были пьяны и пели.
Они пели хриплыми, грубыми голосами, приближаясь к кургану, который должен был скрыть их повелительницу и их самих. Лица рабынь были закрыты. Их увели за бревенчатую стену. Несколько мужчин бросились за ними туда. Потом говорили - это правда, - что там мужчины получили последнюю радость от этих рабынь до того, как помощник смерти заколол их.
Сначала в курган внесли ее, потом - их.
Вечером был пир, все напились, конунг, мой отец, запер меня в покоях и велел Фритьофу лечь у моего порога, перед тем он выразительно провел лезвием ножа по горлу Фритьофа. Мне было слышно, как над Борре несутся пьяные крики и веселые песни. Я забралась под меховое одеяло и попыталась уснуть, но не могла.
Гудред, Конунг Охотник, властелин Вестфольда, Вингульмерка, Альвхеймара, властелин всего! Говорят, он любил ее?..
Неожиданно ко мне вползает Фритьоф. Почему он ползет и как он открыл замок? У моих ног он поет под пьяные крики гостей, собравшихся на погребение королевы. Я прошу его уйти, но он не слышит меня. Он поет, склонив голову к моим ногам:
О! О! О!
Всего две рабыни,
он не сдержал обещания,
он любил многих.
О! О! О!
Герой великих битв
велел приводить к нему женщин
после победы.
А кого любила она, когда он покидал ее?
О! О! О!
Кто-то подошел к двери.
Фритьоф мгновенно спрятался под меховым одеялом валявшимся в ногах моего ложа. Это пришла служанка со строгим наказом от моего отца: я должна надеть самое нарядное платье и явиться в пиршественный покой.
Наверно, я уже догадывалась, что меня ожидает, и не без удовольствия встала с постели. Я знала, что горящие глаза следят за мной из под одеяла. Потому я сперва разделась донага, а потом оделась снова. С расчесанными волосами, сверкая юной свежестью, шла я за служанкой. Вскоре к нам присоединилась учтивая старая женщина, на поясе у нее висел нож. Между поющими пьяными мужчинами мы прошли к почетному сиденью, на котором восседал он.
Рядом с ним сидел мой отец.
Конечно, я уже кое о чем догадывалась.
Он кивнул мне и улыбнулся.
Я низко поклонилась.
Потом меня отвели обратно, но уснуть я не могла.
Фритьофа уже не было.
Королева продолжала:
- Мы поплыли обратно в Агдир. Однажды вечером конунг, мой отец, сидел за пивом со своими ближайшими советниками, разговор шел обо мне. У нее есть все, чего может пожелать мужчина, говорили они, ну а мясо на ней нарастет с годами! Не продавай дешево свою дочь! Пусть серебро польется из обагренных кровью рук Гудреда Великолепного из Вестфольда!..
Неслышно, как кошка, прокралась я по темному переходу и подслушивала у дверей, я слышала смех, бранилась от злости, и сердце мое колотилось от предчувствия - предложение, торг и наконец сделка, холодные расчеты мужчин, женщины, запертые в своих покоях, и взвешенные слитки серебра. Поймешь ли ты горечь и ненависть молодой женщины, что бродили тогда во мне? С того дня во мне проснулись хитрость и изворотливость.
Ведь мне было известно, что послы Конунга Охотника один раз уже побывали у моего отца. Я слышала, как он говорил, и тогда он не был пьян:
- Я правильно сделал, что отправил их обратно! Он, конечно, считает, что в придачу к ней получит и все мои владения, когда меня не станет. Но у меня есть еще и сын; и я должен думать о его выгоде. Если мой сын переживет меня, он займет место, которое останется пустым после смерти Великолепного. Этому-то до старости не дожить. А его вдова будет сестрой моего сына. Ха-ха-ха!
Я знаю, он снова пришлет к нам своих послов.
Один раз я отказал ему. Но велел слуге моей дочери догнать послов и явиться к ним на закате, когда они разобьют лагерь. Он должен сказать им: мой конунг передумал. Пусть ваш конунг знает, что имеет смысл еще раз приехать к сюда!..
Кто не захочет снова попытать счастья, чтобы получить такой лакомый кусочек? А мясо на ней нарастает с каждым днем.
Все рассмеялись.
И он действительно приехал еще раз.
Я проснулась, на дворе было темно, я сразу догадалась, что теперь он явился сам. Из всех голосов выделяется один, я вскакиваю, меховое одеяло падает, я вижу на дворе множество факелов. А голос! Он гремит на весь двор, подчиняя себе всех, нагая, как была, я бросилась прочь от узкого окна. В это время вбегает Фритьоф. Я не гоню его. Он хватает одеяло и набрасывает его на меня. Свет факелов становится ярче. Теперь я слышу крики уже и в домах. Я вспоминаю, что наши люди легли спать пьяные. Голос моего отца перекрывает шум, и все-таки он уступает голосу, гремящему на дворе. Загорается крыша. Слышится вопль - это они зарубили раба, должно быть, он выскочил из горящей конюшни, где спал, и его убили на месте. Фритьоф тащит меня на чердак. По лестнице за нами лезет какой-то человек. Кто-то ломает дверь. Голос на дворе гремит:
- Выдайте ее или получайте, что вам положено!..
Я слышу рык отца. Нападающие рубят стены, чтобы расширить оконные проемы. Свистит стрела, она вонзается в грудь одного из людей. Я и сейчас помню это зрелище: его глаза, проклятия, выражение обиды, потом отчаяния и бессилия, он потихоньку сползает на пол. Кто-то перешагивает через его труп. Горит крыша.
Наши люди лезут по лестницам, среди них и мой брат, они пытаются пролезть через горящую крышу. Я слышу свист стрел. Мой всесильный отец кричит:
- Надо бежать!..
И что-то еще Фритьофу. Фритьоф тащит меня с собой. Но нам некуда деваться, недруги кольцом окружили усадьбу. Я вижу, как, сраженный, падает еще один человек. Потом - отец.
И брат. На мгновение я вижу брата: его лицо, меч, торчащий у него в груди, он делает несколько шагов, словно просит разрешения покинуть поле брани, но, передумав, ложится, чтобы сперва немного поспать. Он лежит передо мной, залитый собственной кровью, и спит.
Меня окружают кольцом и куда-то ведут.
Усадьба горит, меня тащат подальше от огня, некоторых мертвых и умирающих тоже уносят прочь. Кто-то кричит:
- На ней только одеяло! Срывай его!
У него на губах пена, и он хочет содрать с меня одеяло, в которое я завернулась.
Я не могу ударить его, мне надо держать одеяло, теперь кричат все:
- Мы хотим видеть ее!.. Ради нее мы шли на смерть и проливали кровь!..
Я слышу мужской смех - громкий смех победителя. Он в затруднении: с одной стороны - требование его воинов, с другой - внимание, которое он хочет проявить ко мне.
- Живо! - кричит он, срывает с меня меховое одеяло и поворачивает меня перед воинами, они смеются и хлопают в ладоши - их конунг и властелин удовлетворил их желание. Меня уводят.
Потом они отправляются в соседнюю усадьбу. Там они убивают хозяина. В доме несколько мужчин и две женщины: я и изможденная старуха, склонившаяся над трупом своего мужа. Среди мужчин - Фритьоф. Он лежит связанный на полу.
Гудред говорит ему, и я слышу по его голосу, что он уже принял решение:
- Мы тебя повесим.
Тогда я встаю и в первый раз обращаюсь к этому человеку по имени.
- Гудред, - говорю я, подхожу к нему и зубами прихватывая его руку. Он с удивлением глядит на меня, видно, что его это забавляет. У меня крепкие зубы. Он весь в рубцах от ударов меча… Я кусаю сильней. Показывается кровь, вскрикнув от боли, он бьет меня по лицу.
Хозяйка усадьбы отрывается от трупа своего мужа и ставит на стол пиво.
- Теперь ты в моей власти, - медленно произносит он.
- Ты хочешь, чтобы я была хозяйкой твоего дома или нет? - спрашиваю я. - Взять женщину силой ты можешь, но не в твоей власти заставить ее с достоинством сидеть бок о бок с тобой в пиршественном покое и вести дружескую беседу, когда к тебе в гости приехали большие люди.
Он не отвечает.
Потом уже я с удивлением думала, что мне не было горько при мысли о погибшем отце и брате. Не знаю почему. Но тут лежит Фритьоф. Ноги у него связаны, руки скручены за спиной. Почему они сразу не зарубили его? Наверно - я и теперь так думаю, - за всем этим скрывалась злобная проницательность Гудреда Великолепного. Наверно, он догадался кое о чем и хотел повесить Фритьофа у меня на глазах, чтобы спросить:
- Ну, что ты сейчас чувствуешь?
Я оборачиваюсь к Гудреду и показываю ему язык. Он изумлен. Постояв так, я беру его руку и слизываю с нее кровь от укуса. И вдруг кричу:
- Думаешь, слуга, которого он приставил к своей дочери, мог оказаться ненадежным? Даже если б я сама этого захотела!..
Я кидаюсь на конунга, кусаюсь, царапаюсь, колочу его кулаками, он не может оторвать меня от себя, я падаю на пол, плачу, подползаю к нему и обнимаю его могучие колени.
- Помоги мне, помоги! Пусть у меня останется хоть кто-нибудь из отцовской усадьбы! Не убивай моего слугу! Беднягу воротит от одного вида женщины!..
Я отползаю к трупу бонда и переваливаюсь через него, руки у меня в крови, человек, похитивший меня, теряет терпение. Он встает и, пнув ногой Фритьофа, орет ему:
- Да образумь же ее хоть ты!
Старая хозяйка усадьбы лежит без памяти рядом со своим мертвым мужем.
Фритьоф остается в живых.
Вскоре мы уезжаем.
Наутро после брачной ночи я получила в подарок корабль.
Аса, королева Усеберга, объявила мне, что у нее болят ноги. Она послала за Одни, ирландкой, бывшей рабыней, а теперь служанкой, и та принесла ушат с горячей водой. Одни сняла полотно, в которое были замотаны ноги королевы, и красивой бронзовой иглой вычистила из-под ногтей грязь. Потом подпилила каждый ноготь и куском мягкой кожи отполировала их до блеска. Ноги у королевы обезображены костоломом и, видно, не раз были обморожены. Они некрасивы, но выразительно свидетельствуют о долгой и суровой жизни. Рядом с ее большими плоскими ступнями я вижу маленькие, нежные ноги Одни.
Одни приподняла ноги королевы и опустила их в ушат с горячей водой, старая женщина застонала от наслаждения. Она наклонилась вперед, уперлась локтями в колени и поглядела на меня, на старых губах играла счастливая и самодовольная улыбка.
- Вот почему хорошо быть королевой, - сказала она. - Конечно, я не в любую минуту могу кликнуть Одни и велеть ей принести мне горячей воды для ног. Ведь у меня столько забот. Мне приходится решать все дела, распоряжаться людьми, принимать гостей из дальних стран. И я должна изображать, что очень рада их приезду. И все-таки я чаще, чем другие, могу позволить себе это наслаждение - поставить ноги в ушат с горячей водой. Нет, королевой быть неплохо.
Она закрыла глаза, было похоже, что она задремала, но вот она снова открыла их и, кивнув головой в сторону Одни, спросила:
- Она тебе нравится?
У Одни молодое, гибкое тело, округлые формы и та покорность, которая так нравится мужчинам, однако не похоже, что она из тех женщин, которые готовы лечь с кем угодно.
Я кивнул и осторожно заметил, что Одни молода и красива.
- Небось охота пощупать ее?
Королева ударила кулаком по колену и засмеялась с открытым ртом, потом шлепнула Одни и отослала ее прочь.
Выставив из воды один палец, она с удовлетворением поглядела на него, снова опустила его на дно ушата и рассказала мне, какая гибкая она была в юности: стоя на одной ноге, она могла поднять другую так высоко, что мужчина целовал ей пальцы ноги, не наклоняя головы.
- Кто это был? - спросил я.
- Мог бы и догадаться, - ответила она и усмехнулась.
Королева продолжала:
- Первое время, как Гудред взял меня в жены, мы часто переезжали из одной усадьбы в другую. Сначала мы жили здесь, в Усеберге. Это была его усадьба, тут у каждого угла стояли дозорные, и даже в ларе в покоях, где он спал, - только я не сразу узнала об этом - сидел воин, когда он взял меня к себе на ложе. Он мне не доверял. И у него были для этого основания. Потом мы поехали в Борре и в Гокстад, жили на всех усадьбах Альвхеймара и даже в Дании. Повсюду распространялась его власть, и всюду там были его люди. У него был слишком беспокойный характер, чтобы подолгу оставаться на одном месте, и слишком много дел, которые не терпели отлагательства. И всюду люди - представь себе, всюду: они стояли за каждой дверью, бегали по переходам, следовали за тобой по полю, и все были одинаковые, на одно лицо, и ни с кем из них нельзя было поговорить.
У него тоже словно не было лица. Знаешь, каково делить хлеб и ложе с человеком, у которого нет лица? Который смотрит на тебя, не видя, и берет тебя, не замечая, кто ты, который лишь притворяется, будто следит за твоей мыслью, тогда как его собственные мысли беспокойно блуждают по просторам Швеции, где у него обширные земли, залитые им чужой кровью. Думаешь, я боялась крови? У нас дома тоже были рабы. Мой отец возвращался из Ирландии с большой добычей. Мы тоже вели войны. Но не такие. В этом человеке не было дна, он весь был сплошная ложь и не мог долго смотреть на того, с кем он разговаривал. Но видел он все.
Он опасался в сумерки выходить со мной вдвоем. Тогда, как и теперь, в Усеберге было большое поле, засеянное льном. Однажды я целый день провела, раздумывая о своей судьбе: я оказалась здесь, а мои близкие - в чертогах Одина. Но мне хотелось, чтобы все обернулось к лучшему. А главное, как ни странно, я испытывала к нему даже нежность. Поэтому я сказала:
- Сегодня лунная ночь. Пойдем гулять?
- Гулять? - Он удивился.
Я видела, как в нем вспыхнуло подозрение, он уже протянул руку, чтобы ударить в бронзовое блюдо, всегда стоявшее перед ним на столе.
- Давай погуляем вокруг льняного поля, - предложила я. - Вдвоем, только ты и я.
- Зачем? - спросил он. Он ничего не понял.
Он встал и склонился надо мной. Заглянул в самую глубину моих глаз. Я не отвела взгляд. Он хотел понять, зачем я предлагаю ему прогуляться вокруг льняного поля. Я видела, что он уже считает про себя, он думал, что его сила в умении считать своих людей: четверо там, шестеро в другом месте, сколько осталось здесь?
- Какое льняное поле? Которое лежит на склоне? - спросил он.
- Разве ты не знаешь, где мы сеем лен? - ядовито сказала я.
- Где у тебя стоят лошади? - спросил он напрямик.
- Мы не поедем, мы пойдем пешком, - ответила я.
Он разорвал на мне лиф - думал найти нож, объяснил он, - ножа у меня не оказалось, но он не успокоился и сорвал с меня почти всю одежду, я стояла перед ним в одной рубахе. Он хотел найти нож. Но не нашел.
- Значит, есть кто-то другой, - сказал он.
- Кто - другой? - воскликнула я.
Он холодно спросил:
- А зачем нам тогда идти гулять на льняное поле?
Он позвал человека и велел, чтобы поле тотчас окружили и чтобы рабы скосили весь лен. Так и сделали. Лен был еще незрелый. Они никого не нашли.
Он был великий правитель. У него была воля, чтобы повелевать. И достаточно рабов, чтобы скашивать поля. Но его власть надо мной с того дня значительно уменьшилась.
Я хорошо помню корабль, который пришел из страны франков. Я улавливала лишь обрывки фраз - стояла середина лета, корабль приплыл по какому-то делу, один человек на борту знал какую-то тайну. Его тотчас проводили к моему супругу Гудреду Великолепному, конунгу Усеберга.
На другой же день конунг отправил несколько человек в Швецию. Им было велено не возвращаться обратно живыми, если они не исполнят того, что он им поручил. Потом я узнала - эти люди вернулись уже осенью, - что юный сын старого и могущественного недруга моего мужа умер там, выпив рог пива.
С тех пор мой супруг и повелитель сам боялся пить пиво, если кто-нибудь прежде не сделает глоток из его рога. Но этого мало, в своей подозрительности он дошел до того, что велел пробующему пиво делать три глотка и ждал, не упадет ли тот замертво, пока он сам дважды сосчитает до двадцати. Только после этого мой супруг пил свое пиво. Но я подшутила над ним. Я сказала:
- Мой отец рассказывал как-то об одном яде, который сразу опускается на дно, лишь когда рог будет осушен, станет ясно, отравлен человек или нет.
Мой супруг заорал как безумный, отшвырнул рог и вскочил со сжатыми кулаками. Я сказала:
- Теперь ты в один прекрасный день умрешь от жажды.
Как-то раз, когда человека, который пробовал пиво, не оказалось под рукой, мой супруг приказал мне сделать первый глоток. Я с удовольствием подчинилась. Пиво бросилось мне в голову. Мы с ним сидели вдвоем, и я пыталась заставить его следить за ходом моей мысли - мне всегда доставляло удовольствие, когда одна мысль вытекает из другой, но обучить этому тонкому искусству Гудреда мне так и не удалось. Тогда я повернулась к нему и плеснула пивом прямо в его жестокое, непроницаемое лицо.
- Ты могущественный человек и здесь, и в Дании, - сказала я. - Но когда тебе случается выйти по нужде, ты берешь с собой воина.
Он промолчал. Даже лица не вытер. С бороды капало пиво.
- Ты думаешь, что там, в Швеции, я прибегнул к яду? - медленно спросил он.
- Я знаю одно, - ответила я, - теперь они там поднимутся против тебя.
Как-то раз я не могла удовлетворить его желания - на то были свои причины, тогда он послал меня за моей рабыней и приказал, чтобы я положила ее к нему в постель. Я была послушной женой, но меня душила ненависть, и язык мой был остер. Он же, напротив, лишь насмешливо хохотал и, когда рабыня уже лежала у него в постели, выгнал меня прочь.
- Утром я прикажу высечь ее! - прошипела я.
- Да хоть убей, - сказал он и зевнул.
Но вот в счете на шариках он ничего не понимал. У него был один ирландец, мы его называли шаропутом, потому что он считал на шариках, нанизанных на шнур. Он передвигал шарики то в одну сторону, то в другую и потому будто бы мог учесть каждый слиток серебра, который конунг выдавал своим людям. Но шаропут был нечестный. Я это сразу заметила. Смекалки у меня хватало, да и теперь хватает, хотя все-таки годы берут свое. Однажды я долго сидела и наблюдала за шаропутом. И слушала, как он считает с моим мужем. Это было на другой день после того, как Гудред велел мне положить к нему в постель мою рабыню.