При звуке ее шагов он обернулся. Марта вскрикнула: это был не Мартин. Человек, сидевший перед нею в одежде стражника и с карабином за плечами, был Гектор Лемблен.
– Вы! – пробормотала она, растерявшись.
– Я хотел убить себя, – ответил он, – но почувствовал, что у меня не хватит сил исполнить это, не увидавшись с вами еще раз.
– О, Боже мой! Боже мой! – прошептала она. – Я дала обет позабыть его.
– Марта, – продолжал Гектор, – я нарушил спокойствие вашей жизни… простите меня… забудьте… постарайтесь быть счастливой…
– Гектор!
– Ах, – сказал он тоном твердой решимости, – жизнь без любви все равно, что земля без солнца. Лучше мрак и смерть… Я умру с вашим именем на устах… Марта, я убью себя там, внизу, на этих скалах… сегодня ночью… волны унесут мое тело и смоют следы моей крови… прощайте, Марта…
– Я не хочу, чтобы ты умер, и ты не умрешь… потому что я люблю тебя… – прошептала она чуть слышно.
XII
Однажды утром раздался стук въезжавшей во двор замка де Рювиньи кареты. Генерал вернулся после трехнедельного отсутствия; это была одна из тех честных, рыцарских натур, которые никогда не позволяют себе заподозрить в ком-нибудь дурное. Он, как ребенка, поднял на руки жену и, может быть, в первый раз в жизни почувствовал радость при виде ее. Никогда Марта не казалась ему такой красивой. Он сел на кушетку рядом с нею.
– Дорогое дитя, – сказал он ей, – неделю назад я усиленно хлопотал о своем назначении в Африку; теперь я сожалею, что домогался этого, так как буду принужден покинуть вас надолго.
– Боже мой! – прошептала Марта. – Вы уезжаете?
– Через три дня.
– Через три дня? – пробормотала она. – Это ужасно!
– Теперь я разделяю ваше мнение, мой ангел; человек, упускающий свое счастье в погоне за честолюбием, безумец. Но что же вы хотите? Он так создан, что радости семейного очага не удовлетворяют его; он забывает, что подобная вам женщина – это рай земной, и ему все еще нужны слава, успех, почести… Жизнь жены солдата полна самоотречения и самопожертвования. Я знал это, женясь на вас, и был не прав в своем эгоизме; но сегодня я вижу, что разлука, которой я почти жаждал вследствие своей страсти к службе, будет для меня жестока и тяжела. Ваш образ будет жить в моем сердце и будет моим талисманом.
Было что-то торжественное в этих словах, полных любви, в нежном и серьезном тоне голоса благородного человека, в позе его, уже почти старика, стоявшего на коленях пред восемнадцатилетней женщиной. Марта плакала. Генерал приписал ее слезы огорчению, причиной которого был его скорый отъезд, и поспешил заговорить более веселым тоном.
– Милое мое дитя, – сказал он, – вы, вероятно, скучали в этом старом замке, но успокойтесь, ваше страдание окончится, я не хочу, чтобы вы провели эту зиму здесь. Когда я был в Париже и хлопотал у министров, я позаботился и о вас. Я приказал заново отделать наш маленький отель на Вавилонской улице. Ваши комнаты прелестны; я устроил для вас настоящее голубиное гнездышко. Вы будете жить недалеко от своего отца и можете целые дни проводить в его обществе и в обществе вашей сестры, я предоставляю вам полнейшую свободу на всю эту зиму.
Генерал поцеловал в лоб Марту и с улыбкой продолжал:
– Теперь осушите слезы на своих прекрасных глазках и успокойтесь в отъезде вашего нелюдимого мужа, которому гораздо благоразумнее было бы подать в отставку, чтобы не расставаться с вами. Разве можно плакать в восемнадцать лет? Раз вы носите имя баронессы де Рювиньи, то обязаны кое-чем и свету. Вы откроете ваши салоны и будете принимать друзей обоих наших семейств. Ваше состояние позволяет вам это. Веселитесь, развлекайтесь, побеждайте… сделайтесь царицей избранного света. И затем, – прибавил он с волнением, – на другой день после бала, когда ножки ваши устанут от танцев, когда в ваших ушах уже перестанут звучать комплименты восхищенной толпы, как только появятся первые проблески утра, вспомните и обо мне… о добром старом служаке, которого долг и любовь к родине удерживают на поле битвы и который ежечасно будет помнить о вас: и в пороховом дыму на поле битвы, и в звездные ночи, спускающиеся над Атласом.
Марта долее не выдержала: она бросилась на шею к своему мужу и прошептала, рыдая:
– О! Как вы добры и благородны. Я буду молить Бога, чтобы он продлил мне жизнь и тем дал возможность сделать вас счастливым.
В эту минуту она любила своего мужа!
У генерала закружилась голова. Этот человек, бесстрашно стоявший под пулями и грохотом пушек, задрожал, как ребенок, и сердце забилось в его храброй груди, как у двадцатилетнего влюбленного юноши…
В этот вечер, в ту самую минуту, когда барон де Рювиньи уезжал со своей молодой женой в Париж, Мартин передал лейтенанту Гектору Лемблену письмо следующего содержания:
"Г-н де Рювиньи приехал сегодня утром. У этого человека золотое сердце, и он любит меня до обожания; я видела его стоящим предо мною на коленях, целующим мои руки и говорящим о своей любви ко мне. Забудьте меня так же, как и я вас постараюсь забыть! Бог даст мне на это силы. Прощайте навсегда… это необходимо!
Я вас никогда не увижу.
Марта".
Три дня спустя перед маленьким отелем в Вавилонской улице стояла почтовая карета, и два лакея укладывали в нее чемоданы генерала. Де Рювиньи стоял рядом со своей молодой женой, держа ее руки в своих, и нежно прощался с нею.
– Ах! – сказал он. – Уже девять часов, кажется, а мой новый адъютант заставляет себя ждать. Да, кстати, я забыл сообщить вам, что капитан Леско подал военному министру прошение об отставке. Почему? Никто этого не знает, даже я. Вместо него я взял другого офицера, такого же славного, только два дня назад произведенного в капитаны. В сегодняшнем номере "Moniteur'a" напечатано о его назначении… Зовут его капитан Лемблен.
Марта вздрогнула и побледнела.
– Капитан Лемблен, – продолжал генерал, не замечая смущения жены, – уже служил в Алжире; он говорит по-арабски, и я думаю, что он мне будет очень полезен.
Вдруг раздался звонок, возвестивший о прибытии постороннего.
– Это, без сомнения, он, – сказал де Рювиньи. Марта почувствовала, как у нее подкашиваются ноги, и горячо молила Бога дать ей силы вынести это ужасное последнее испытание.
Немного погодя дверь отворилась, и капитан Лемблен вошел. Он был в адъютантском мундире, на плечи у него был накинут военный дождевой плащ, на ногах надеты высокие ботфорты, эполет на нем не было. Он был бледен, но на загорелом лице его не отражалось ни малейшего волнения; он вежливо, хотя холодно поклонился баронессе, как кланяются женщине, которую видят в первый раз. Бог, видимо, сжалился над Мартой. Он вернул ей силы, и теперь уже никто не мог бы заметить ее волнения и подумать, что она знакома с этим человеком.
– Баронесса, – сказал генерал, позвольте мне представить вам капитана Лемблена, моего адъютанта.
Гектор вторично поклонился.
– Ну что, капитан, вы готовы? – продолжал барон.
– Да, генерал.
– Мы наскоро закусим, потому что через час надо ехать. В это время к генералу подошел лакей за приказаниями, и это дало возможность Гектору подойти к баронессе и шепнуть ей:
– Простите меня, я навсегда удаляюсь от вас… прощайте, сударыня… я повинуюсь вам.
Час спустя барон де Рювиньи, нежно обняв свою молодую жену и смахнув невольно набежавшую слезу, сел в карету вместе с капитаном Лембленом. Карета рысью выехала со двора отеля.
Марта выдержала до конца. Она не побледнела, не задрожала в этот ужасный час; но как только она осталась одна, вся энергия ее исчезла. Марта разразилась рыданиями, упала на колени и, подняв руки, начала молиться. Молитва ее была так горяча, что ангел-хранитель с высоты небес с состраданием взглянул на нее и заплакал.
XIII
Почти месяц спустя после описанного нами события отряд французской армии проходил через Атласские горы. Отрядом этим командовал генерал, барон де Рювиньи. После перехода, продолжавшегося трое суток, отряд сделал привал в небольшой долине, местоположение которой было удобно для лагерной стоянки. Генерал отдал приказание не удаляться на значительное расстояние и послал вперед сотню кавалеристов с поручением разведать позицию неприятеля.
Когда меры предосторожности были приняты, генерал сошел с лошади и направился в свою палатку, чтобы условиться там со своим штабом относительно выбора офицера которому можно было бы поручить начальство над отрядом. Выбор был труден, потому что нужно было найти человека, хорошо знакомого с местностью и с арабским языком и настолько храброго, чтобы пойти на все. Только один офицер соединял в себе все эти качества, а именно – капитан Гектор Лемблен, проведший когда-то несколько месяцев в плену у арабов. Генерал потребовал его к себе и сказал ему:
– Капитан, я назначаю вас командиром отряда егерей. Вот инструкции, которых вы должны строго придерживаться. Но, когда отправляешься в такую экспедицию, как та, в которую я вас назначаю, то как бы человек храбр ни был, он может чувствовать настоятельную потребность получить в последний раз известие о своих родных.
Гектор вздрогнул.
– Вместе с депешами из Алжира я получил из Франции письма, которые привез последний пароход. Может быть, и для вас есть что-нибудь.
– Я не думаю этого, генерал.
– Почему?
– У меня не осталось никого, кроме очень дальних родственников.
– Как! Ни одного друга? Ни даже подруги сердца? Генерал открыл кожаный мешок и начал поспешно перебирать письма, читая надписи.
– Постойте, – вдруг сказал он, – вы ошиблись, капитан…
И он подал Гектору письмо, почерк которого был совершенно незнаком капитану. Гектор сначала был убежден, что никогда не видал этого почерка; но вдруг он вздрогнул, и что-то подсказало ему, что это письмо было от Марты. Он, однако, настолько владел собою, что взял письмо и, не распечатывая его, сказал генералу:
– Я знаю, от кого оно.
Капитан поклонился и пошел в соседнюю палатку. Там, бледный и дрожащий, Гектор разорвал конверт. Предчувствие не обмануло его: это письмо действительно было от Марты, которая очень искусно изменила свой почерк. С холодным потом на лбу, капитан начал читать следующие строки, написанные дрожащей рукой и, очевидно, под влиянием сильнейшего волнения.
"Гектор, – писала Марта, – если вы не спасете меня сейчас же, я погибла! Это позор… это отчаяние… смерть моего старого отца… бесчестие сестры… презрение света… Гектор! Гектор! Сжальтесь… ради Бога… ради вашей матери спасите меня! Я чуть с ума не схожу от ужаса и даже не умею рассказать всего, что случилось… двадцать четыре часа назад… Слушайте, Гектор. Вчера я стояла на коленях и молилась, как делаю это каждый день… Я молилась за него… я молилась за вас… Я просила Бога изгладить образ мой из вашего сердца. Вдруг явился какой-то человек. Он хотел переговорить со мною немедленно. Я его никогда не видала, наружность его показалась мне отталкивающей; одет он был прилично, манеры у него были светские, и он мне почтительно поклонился. Взглянув на него, я похолодела, как будто увидала змею.
– Что вам угодно, сударь? – спросила я.
– Полчаса побеседовать с вами, сударыня.
– Но я совсем вас не знаю…
– Меня – нет, сударыня, но вы знаете, без сомнения, этот почерк.
И он показал мне письмо, единственное, которое я когда-то написала вам, все облитое моими слезами, где я вас на коленях молила забыть меня. И пока я с удивлением смотрела на него, спрашивая себя, не сделалась ли я игрушкой ужасного кошмара, он сказал мне:
– Это письмо, сударыня, капитан Лемблен не мог увезти с собою, потому что боялся, что его убьют: он тщательно запер его в шкатулку, в улице Виктуар; но тройной замок шкатулки был взломан и письмо украдено.
Я слушала этого человека, как приговоренный выслушивает свой смертный приговор; я не могла произнести ни слова, ни сделать движения… Я стояла неподвижно, как статуя.
– Сударыня, – продолжал он, – в Париже сотни тысяч различных ремесел, я же занимаюсь собиранием компрометирующих писем. Эта профессия довольно доходная.
Я поняла, что хочет сказать мне этот человек, и подумала, что он намерен продать это письмо за незначительную сумму. Я взяла кошелек, полный золота, и бросила его ему.
Он расхохотался, и его смех заставил меня содрогнуться.
– Госпожа баронесса шутит конечно, – спокойно сказал он, – подобное письмо неоценимо.
– Неоценимо! – вскричала я пораженная.
– Разумеется, – продолжал он с убийственным хладнокровием, – эту сумму заплатил бы мне генерал барон де Рювиньи, но баронессе оно обойдется дешевле.
И этот человек шепнул мне на ухо цифру… поражающую цифру, Гектор… Цифру, которую я не решаюсь написать… где взять денег? Я думала, что он с ума сошел.
– Я знаю, – сказал он мне, – что эта сумма крупная и что она найдется не тотчас… но я подожду… в распоряжении госпожи баронессы две недели. Сегодня десятое число, я буду иметь честь явиться к госпоже баронессе двадцать пятого, ровно в полдень. Если в течение этого срока госпожа баронесса не успеет приготовить следуемую сумму, то один из моих агентов поедет в Алжир, где и обделает это дело с самим генералом, бароном де Рювиньи. И этот человек оставил меня обезумевшей от отчаяния, Гектор, и долго еще после его ухода я не могла прийти в себя от этого ужасного и безвыходного положения.
Где достать эту сумму? У кого просить ее? У меня есть на двадцать пять тысяч франков бриллиантов и двадцать тысяч франков, оставшихся от трехмесячного содержания, назначенного мне генералом… Под каким предлогом взять их? Мне нужно поручительство моего мужа… а его-то и нет у меня. Отец уехал в Бельвю. Да и как сказать ему: "Мне нужно сто тысяч франков!". Только один вы, Гектор, можете спасти меня. Приезжайте скорее, не медлите ни минуты… Этот человек сдержит свое слово. Голова моя идет кругом… Гектор, Гектор, если вы не спасете меня, я погибла! Отец проклянет меня!.."
На этом кончалось письмо госпожи де Рювиньи; оно еще носило следы горячих слез, которые Марта пролила на него.
Капитан растерялся и спрашивал себя, не жертва ли он ужасного бреда… Но вот письмо… он держал его в своих судорожно сжатых руках и перечел еще раз.
– О, – вскричал он наконец, – я спасу ее!
Гектор посмотрел на число, которым было помечено письмо. Оно было послано восемь дней назад. В распоряжении капитана было ровно семь дней. Семь дней, чтобы явиться в Париж, семь дней, чтобы найти сто тысяч франков!
Он находился в двадцати пяти тысячах лье оттуда; ему нужно было три дня, чтобы добраться до Марселя и еще два дня – до Парижа.
– Я приеду! – прошептал он. – Я должен приехать вовремя.
Но тут Гектор вспомнил, что он не имеет права отлучиться без разрешения и что генерал не разрешит ему уехать перед самой экспедицией и накануне сражения.
Можно было сойти с ума. В эту минуту раздался топот лошади у входа в его палатку. Это была та самая лошадь, на которой он должен был отправиться в экспедицию в качестве начальника отряда… Настало время отправляться, надо было повиноваться долгу.
– Ну что ж! – прошептал он. – Я дезертирую! Произнеся это ужасное слово, капитан невольно содрогнулся. Дезертировать! То есть, бежать со своего поста, как трус, бежать от врага, обесчестить свои эполеты, покрыть себя несмываемым позором, наложить вечное пятно на честную и храбрую жизнь, которая уже не раз получила крещение огнем, умереть смертью изменников, перенеся позор разжалования…
Капитану приходилось выбирать: или позор, или допустить, чтобы до генерала дошло роковое письмо, которое будет смертельным приговором для Марты де Шатенэ.
– Что значит для меня бесчестие! – вскричал он страстно, – что значит для меня позорная смерть, если она будет спасена!..
XIV
Десять минут спустя Гектор Лемблен был уже на лошади и ехал во главе эскадрона, которым он командовал. Была темная ночь, одна из тех дивных темных африканских ночей, блещущих звездами, но безлунных, когда только на незначительном расстоянии можно различить землю, несмотря на ярко освещенное небо. Маленький отряд въехал в долину, после нескольких изгибов переходящую в громадную равнину. Чтобы бежать, капитан должен был исполнить свой замысел раньше, чем колонна достигнет этой равнины.
Эскадрон ехал по два человека в ряд, а во главе их находился лейтенант. Гектор ехал в последнем ряду, рядом с унтер-офицером, давно уже служившим под его командой, который год назад видел, как он упал, тяжко раненный, на поле битвы. Вдруг в ту минуту, когда весь эскадрон исчез за крутым поворотом, внезапная мысль осенила Гектора.
"Солдат, который едет рядом со мною, уже спит на своем седле; я соскочу на землю, моя лошадь, как и все кавалерийские лошади, пойдет рядом с его, не обращая внимания, что идет без всадника. Когда солдат проснется, он подымет тревогу и признается, что спал. Тогда предположат, что я продрог и упал без чувств на краю дороги, и начнут искать меня. Но меня не найдут, а потому решат, что арабы убили меня и бросили мое тело в кустарник".
Гектор соскользнул на землю, и все случилось так, как он предполагал: его лошадь продолжала идти рядом с лошадью солдата. Капитан был хорошо знаком, как уже известно, с местностью.
Он знал, что в трех лье оттуда, в горах, он встретит одно из кочующих племен арабов, расположившееся у ручья, и направился к дуару пешком, прячась за кустарниками и останавливаясь при малейшем шуме. Он боялся уже встречи не с арабами, а с каким-нибудь французским солдатом.
На рассвете он достиг дуара. Часовой-араб прицелился в него.
– Стой! – закричал он по-арабски. – Я друг и притом один.
Араб опустил ружье, а капитан бросил саблю. Этого было вполне достаточно, чтобы пройти в дуар, не получив пулю в грудь. Гектор знал, что человек священен для араба с той минуты, как вступит в его палатку. Он прошел в палатку начальника племени, которого застал за чисткой оружия, и сказал ему:
– Я хочу доверить тебе свою тайну и полагаюсь на тебя.
– Говори, – отвечал начальник, – если ты голоден, то вон еда; если ты чувствуешь жажду, вон козье молоко.
Араб всегда великодушен, когда взывают к его сердцу и его воображению.
– Я прошу оказать мне большую услугу, – сказал Гектор, – мне нужна твоя помощь, чтобы закрыть глаза моему умирающему отцу, призывающему своего сына.
– Где твой отец?
– Во Франции.
– Так почему же ты не поехал обычной дорогой и не обратился к своим соотечественникам?
– Потому, что мой начальник, – сказал Гектор, – не разрешил бы мне уехать из армии. Мне нужна лошадь и бурнус, какие носят арабы. Я за все вам заплачу.