Он слегка пожал плечами, и его губы раздвинулись в неопределенную улыбку. Он закурил сигарету. Я наблюдал за спокойными, уверенными движениями его рук. У него были длинные пальцы и маленькие кисти, это были руки артиста или человека, который живет на нервах и выпивке.
– Я просто пытался определить, можно тебе доверять или нет, – проговорил он наконец. Снова эта улыбка. – Понимаешь, я ведь не так уж много о тебе знаю, верно? Ну, пили вместе в Паппагалло, вот и все.
– То же самое я могу сказать и о тебе, – ответил я, не спуская глаз с его руки, которую он держал в кармане.
– Да, но я-то не держу твою жизнь в своих руках. – Он кивком указал мне на костер: – Может быть, присядешь и расскажешь мне о себе?
Я колебался. Волосы шевелились у меня на голове, когда я встречался взглядом с непроницаемой чернотой его глаз. Я вдруг почувствовал непреодолимое желание завладеть его револьвером, прежде чем он решит им воспользоваться.
– Садись! – Он говорил тихо, однако в голосе его чувствовалась жесткость, которая заставила меня повиноваться без дальнейших колебаний. – А теперь послушаем, что ты расскажешь. – Он сидел напротив меня, по ту сторону костра, то и дело нервно затягиваясь сигаретой. В тусклом свете, который проникал в пещеру, его лицо казалось болезненно искаженным, бледную кожу прорезали глубокие морщины.
Я начал рассказывать ему, как я покинул Англию, когда мне было четыре года, как потом оказался в Оловянной долине в канадских Скалистых горах, как в десять лет начал мыть посуду в местных салунах, а в двенадцать уже работал в шахте. Но он меня перебил:
– Даты мне не нужны. Меня интересует твоя семья, родители. Почему твой отец уехал из Англии в Канаду?
– Моя мать бросила его. – Я сидел, пристально глядя в огонь, вспоминая извилистые тропинки своей жизни. – Ты хочешь узнать о моем детстве и родителях… Отец мой сильно пил. Он пил, чтобы забыться. А мать чувствовала себя очень одинокой. После смерти отца я нашел среди вещей се фотографию. – Я вытащил бумажник и достал из него фотографию матери. Внизу было написано ровным детским почерком: "Бобу от любящей его Руфи Нирн". Я протянул ее Дэйву. – Отец не мог говорить ни о чем, кроме Корнуолла. Он отчаянно скучал по родине. Однако разбогатеть ему не удалось, и он не хотел, чтобы над ним смеялись, если он вернется нищим. Так, по крайней мере, он мне говорил. И еще он боялся, что нал ним будут смеяться из-за того, что от него ушла жена. Она ушла с шахтером из Пензанса. Отец ненавидел и одновременно любил ее без памяти.
Я уже забыл, почему все это ему рассказывал. Я ведь прежде не рассказывал об этом ни одному человеку. Но вдруг, неизвестно почему, в этой старой разрушенной шахте на торфянике, мне показалось, что рассказать об этом необходимо.
– Ничего не могу сказать о валлийцах, – продолжал я, – а вот шахтеров-корнуэльцев можно найти в любой части света. Мало найдется шахт, где не работали бы ребята из Корнуолла. И они всегда стоят друг за друга. Там, в Скалистых горах, отец встретил множество земляков. Он приводил их к нам в нашу лачугу, и они часами толковали о своих шахтерских делах за бутылкой скверного виски, подбрасывая сосновые поленья в печурку, пока она не раскалялась докрасна. А когда не было гостей, он рассказывал мне о нашей родине и шахтах, расположенных вдоль Оловянного побережья. Боталлек и Левант – он работал на обеих шахтах; мне кажется, что я и сейчас не заблудился бы в них – настолько хорошо помню все, что он о них рассказывал. Это был невысокий, хулой и жилистый человек; у него были печальные глаза, и он отличался неутолимой жаждой. Это обстоятельство плюс силикоз привели к тому, что он умер в возрасте сорока двух лет.
– И ты ничего не знаешь о своей матери?
Я подпил голову. Я настолько глубоко погрузился в свои воспоминания, что просто забыл о нем.
– Нет, – сказал я. – Мне было строго запрещено упоминать се имя. Только один-единственный раз, ночью, когда отец был пьян и бушевал как безумный, у него сквозь страшные проклятия вырвалось название Крипплс-Из. Есть такая деревушка недалеко от Сент-Ивс. Я нашел ее на карте. Но я никогда туда не поеду. Он тогда пьянствовал целую неделю. Мне кажется, он что-то узнал, о чем-то услышал. Он умер, когда мне было шестнадцать лет. Думаю, я расспросил бы его о ней, когда он умирал, но с ним случился удар, и он умер, не приходя в сознание.
– Да, это ужасно!
Я посмотрел на Дэйва и увидел, что его глаза полны неподдельной печали.
– Ты так и не узнал, что с ней было потом? – спросил он.
– Нет, – сказал я.
– А теперь, когда вернулся в Корнуолл?
– Нет. – сказал я ему, покачав головой. – Пусть прошлое покоится с миром. Отец этого не хотел, ему было бы неприятно, если бы я пытался узнать. Я его любил, хоть он и был пьяницей.
На губах Дэйва снова появилась его загадочная улыбка. Однако на сей раз она была какая-то другая. Складывалось впечатление, что его действительно что-то забавляет.
– А что, если прошлое не пожелает покоиться с миром?
– Что ты хочешь сказать? – Он пожал плечами и вернул мне выцветшую фотографию.
После этого мы долго сидели молча. Снаружи лил дождь, скрывая под своей свинцовой пеленой заброшенные постройки, это время как груды шлака чуть поблескивали в слабом сером свете. Наконец Дэйв поднялся и потянул носом, словно принюхиваясь к погоде.
– К полудню прояснится, – сказал он, – и тогда ты можешь отправляться. Здесь наши пути расходятся.
– Куда мне идти? – спросил я.
– В Боталлек, – ответил он. – Там спросишь капитана Менэка и отдашь ему вот это. – Он бросил мне золотую зажигалку. – Он поймет, что это я тебя к нему послал. А теперь я хочу немного поспать и советую тебе сделать то же самое.
– А как же твоя рука? – спросил я.
– Да она в порядке, не беспокойся, – сказал он, заворачиваясь в плащ и укладываясь перед горячими угольями костра.
Я еще немного посидел, глядя на дождь, а потом мне захотелось спать, и я задремал.
Когда я проснулся, сияло солнце и в пещере никого не было, я был один. Я вышел на воздух. Торфяник, покрытый вереском, казался теплым и ласковым, а нал развалинами старой шахты, пригретой солнцем, поднимался легкий парок. Кусты дрока золотились на солнце, и вокруг пели птицы. Я позвал Дэйва, но мне никто не ответил. Дэйв ушел.
Глава 3. КРИППЛС-ИЗ
Солнце склонялось к западу, когда я поднимался на Кениджек. Огромные гранитные глыбы чернели на фоне пламенеющего неба, а вереск, покрывавший склон холма, казался черным, оттого что находился в тени. Но когда я, добравшись до вершины, остановился на громадной плоской скале и огляделся, то почувствовал ласковое тепло солнечных лучей, а вереск на противоположных склонах пламенел ярким багрянцем. Внизу, у моих ног, простирался торфяник, доходивший до самой береговой линии, на котором тут и там виднелись старые заброшенные шахты. Казалось, будто какой-нибудь гигант из старинных корнуоллских легенд ступал своими огромными ногами по извилистой линии берега, выискивая каменную глыбу, которую можно было бы шнырнуть в соседа-титана. Море было похоже на поднос из начищенной сверкающей меди. Вдоль горизонта тянулась линия темных грозовых облаков с яркой малиновой каймой. В лицо дул сильный соленый ветер.
Вот, значит, каково это корнуоллское шахтерское побережье. В горле у меня стоял ком. С тех пор как я себя помню, я только и слышал от отца, что рассказы об этой полоске суши в Корнуолле, где он жил и работал до женитьбы. И вот я действительно стою на Кэрн-Кениджек, на этом Воющем Кэрне. Именно отсюда, с этого места, два шахтера видели, как бьются между собой дьяволы.
Прямо подо мной выползали из вереска три тропинки, растопырив свои грязные пальцы в сторону шахтерских домишек, расположенных вдоль береговой дороги. Я сверился с картой, чтобы определить свое местоположение. Вон там, налево, Сент-Джаст, а дальше Боталлек и Боскасуэлл, где родился мой отец, и Тревеллард. Да, а вон там – Пендин, можно было различить крошечный бугорок маяка на линии побережья. А чуть левее, на медном фоне моря, чернели два высоких строения, это – Уил-Гивор. А вон то скопище ломаного камня у подножия скалы – Левант.
Я знал эту береговую линию наизусть, так, словно всю ее излазал в детстве. Мне не нужна была карта, чтобы определить, где Кейп-Корнуолл, а где Кениджек-Кастл. Я почувствовал волнение, когда обнаружил мыс Боталлек и узнал надземные постройки боталлекского рудника. Я мог даже различить отдельные шахты, ориентируясь по развалинам машинного отделения – единственного здания, сохранившего свои прежние очертания в этом хаосе ломаного камня. Рудник уже давно заброшен, но во времена моего отца он был крупным поставщиком олова. Отец водил меня с горизонта на горизонт, описывая каждый штрек в мельчайших деталях, так что теперь, глядя на рудник с высоты Кэрн-Кениджек, я видел все внутреннее устройство рудника таким, как его рисовал отец на пыльном полу нашей лачуги.
Мне вспоминались шахты в Калгурли, рудничные долины Скалистых гор, полные кипучей деятельности, новые здания из бетона, где размешались их заводы. И все это казалось таким современным и безликим по сравнению с этой изрытой полоской берега, где олово добывали люди, оставившие свой след на этих заброшенных торфяниках в виде серповидных улочек разрушенных домов да древних захоронений. Это были шахты, дававшие древним бриттам олово, которое они обменивали на украшения и шелковые ткани у греческих торговцев в Марселе давным-давно, еще в бронзовом веке. Всего пятьдесят лет назад вся эта округа была охвачена кипучей деятельностью – тысячи людей работали под этими зубчатыми скалами и даже дальше от берега, под морским дном. А теперь это заброшено. Работает всего одна шахта, Уил-Гивор.
Красноватый отблеск солнца на вереске начал меркнуть. Огромный красный шар опускался в воду за штормовыми облаками. Я продолжал смотреть, пока не исчезла самая последняя узкая полоска света, а когда взглянул вниз по склону на море, оно превратилось в темную бездну, а верхушки скал и изрытые склоны приобрели мрачный, враждебный вид. Вереск напоминал жнивье, по которому прошелся огонь, а скалы в сгущающихся сумерках приобрели самые причудливые очертания. Вся местность, казалось, дрожала на холодном ветру и как бы возвратилась в свое темное прошлое.
Я пошел дальше, пытаясь выйти на ближайшую тропинку, которая привела бы меня в Боталлек. Но шел медленно, даже, пожалуй, неохотно. Теперь, когда будущее придвинулось вплотную, мне снова стало не по себе. Я пытался себя убедить, что, если работа мне не понравится, я могу спокойно отсюда уйти. Однако в глубине души у меня затаился страх, я боялся, что мне этого не позволят. Вся радость и волнение, вызванные возвращением на родину моего отца, испарились. Возможно, просто оттого, что скрылось солнце, унеся с собой тепло, согревавшее всю эту местность. Все было мрачно, голо, все вызывало уныние. А может быть, меня томило дурное предчувствие.
К тому времени как я добрался до береговой дороги, соединяющей Сент-Ивс с Лэндс-Эндом, почти совсем стемнело. Грозовые тучи, которые только окаймляли горизонт, когда садилось солнце, теперь сплошной черной массой расползлись до половины неба. Вдали сверкали зигзаги молний – единственное указание на то, что там было уже не море, а небо с его облаками и тучами. После каждой вспышки раздавались отдаленные раскаты грома, заглушая рокот моря и вой ветра в телеграфных проводах. На севере вращающийся прожектор маяка Пендин-Уоч прорезал мглу надвигающейся бури.
Я думаю, что во времена моего отца в Боталлеке было гораздо больше домов, теперь же от всего селения осталась только крохотная гостиница, окруженная хозяйственными постройками. На дороге не было ни души, но из открытой двери гостиницы был виден свет и доносились звуки аккордеона и мужские голоса. Они пели песню "Старая серая утка". После смерти отца я ни разу не слышал этой песни. Он очень ее любил и часто пел, в особенности когда бывал пьян. Я нерешительно остановился. Мне не хотелось чувствовать на себе любопытные взгляды обитателей маленькой деревушки. Но нужно было узнать, где живет капитан Менэк, и очень хотелось выпить, чтобы немного подбодриться. Кроме того, мне необходимо было время, чтобы обдумать свое положение.
Когда я вошел, в баре сидели несколько мужиков. Их было человек шесть. Двое играли в кегли – особую разновидность, принятую в Корнуолле, остальные сидели вокруг аккордеониста. Это был дородный седой старик, он пел, не выпуская изо рта глиняной трубки, зажатой в беззубых деснах. Пение перемежалось стуком деревянных кеглей, когда мяч на резинке врезался в их строй. В очаге пылал жаркий огонь, в комнате было тепло, светло и уютно. Я подошел к стойке и заказал пинту пива, кожей чувствуя, что пение почти прекратилось и все смотрят на меня. На полках вперемежку с бутылками и стаканами лежали образцы руды, перемигиваясь со своим отражением в зеркале позади полок. Один из этих образцов, крупный булыжник, напоминающий кусок свинца, представлял собой коренное олово, другой – серный колчедан, который сверкал почище золота. Хозяин вел себя достаточно дружелюбно, и я завел с ним разговор о шахтерских делах. Он был невысок и широк в плечах. Время от времени он покашливал, и этот кашель в сочетании с бледной кожей говорил о том, что он болен силикозом.
Внезапно до меня дошло, что аккордеон окончательно смолк. Пение тоже прекратилось, так же как и стук кеглей. Я быстро обернулся. Никто не разговаривал. Вес смотрели в мою сторону. Меня охватило паническое желание бежать, но ноги словно приросли к полу. Я взял себя в руки. Что они могут сказать по моему виду?
– Почему вы так на меня смотрите? Ответил тот, кто играл на аккордеоне:
– Хочем понять по разговору, кто ты таков. По виду, похоже, иностранец, а говоришь вроде как надо.
– Я с Каналы, – сказал я им.
– Знамо дело, а вот корнуоллская кровь в тебе все равно имеется, – настаивал старик.
Мне стало легче, но как, интересно знать, они это определили? Наверное, потому, что я был воспитан на корнуоллском диалекте и с легкостью мог перейти на этот говор, что и сделал немедленно.
– Знамо дело, – сказал я. – Мой старик работал олово там на Редруте, прежде чем мы подались в Канаду. Он сказывал, что родился в Боскасуэлле, знамо дело, а потом работал на Боталлеке, в самом нутре, пока эту лавочку не прикрыли.
Старик одобрительно кивал:
– А я что говорил? Теперь мне все улыбались.
– Слушал я тебя, парень, и мне вспомнились старые времена, как мы шахтерили в Камборне да в Редруте. Тогда, мне помнится, шахты работали вовсю и в забоях было полным-полно корнуэльцев, что приехали невесть откуда и говорили на всяких чудных заморских языках. А как дела пошли похуже, они враз собрали свои пожитки да и вон. Это было в девяностых. Знамо дело, не было такого места на земле, где бы они не побывали, понимаешь. Чили, Перу, серебряные рудники в Лиме – туда подался старина Дик Травесек, – Кимберли, Ионесбург, Штаты – всюду они работали, всюду, где только есть шахты. А как дела начались у нас дома, они враз и вернулись. Чудная на них была одежа, и привычки чудные появились, а вот говор наш родной они не забыли, так же как и ты, парень. – Старик грустно прокачал головой. – В те времена и деньги были, можно было заработать. Не то что теперь. Папаша мой сказывал, бывали дни, когда только у нас работали штук пятьдесят шахт. А нынче всего одна. – Он вынул изо рта трубку и сплюнул. – Да и то одна механическая работа, и больше ничего. В старые времена сюда возвращались парни грубые, простые. А ты, видать, образованный. – Он посмотрел на меня. – Ты небось работы ищешь, а, парень?
Я ничего не сказал, да он и не ожидал от меня ответа.
– Нынче в наших краях работы для шахтера не найдешь. Разве я не прав, Гардж? – обратился он к хозяину.
– Верно говоришь, Билл. – Хозяин обернулся ко мне. – Тебе наговорят, что у нас в Корнуолле все забои выработаны, – сказал он. – Это неверно. Нужно вглубь идти, глубже, чем они проходят сейчас, при своих машинах. В прошлую войну правительство затеяло некоторые шахты открыть. Одну и сейчас видно, вон там, возле бухточки, позади Кейп-Корнуолла. Это было, когда японцы захватили Малайю. Ну и деньжищ ухлопали там в этой долине. А вышло то же, что и у авантюристов. Только-только добрались до олова, как на тебе! Тут же все и прихлопнули. Потому узнали, что олово можно привезти из Боливии или еще из какого другого места. Когда я был парнишкой, у нас здесь была только медь, ни о чем другом и мысли не было. А когда медь выбрали, шахту закрыли. А под медью-то оказалось олово, да еще какое! Можешь спросить любого из наших ребят, кто на глубине работал. Они тебе скажут то же самое. Есть под медью олово. Я сам видел. Вот только здорово накладно его добывать, ведь в шахтах полно воды, залиты они по самый вход.
– А как же желваки? – спросил я. – Ведь и над водой, наверное, остались богатые участки.
– Работают тут одна или две артели, кое-как перебиваются. Только нет в этом никакого будущего.
– А другие ковыряются у самого входа в шахту, только денежки напрасно тратят, – вставил старик. – У нас в самом Боталлеке есть один такой. Завладел старой шахтой Уил-Гарт, получил над ней контроль. Установил насосы и откачал воду, дошел до уровня ста двадцати саженей. Да все едино – пустая трата денег, и больше ничего. А только наша старушка Уил-Гарт – шахта богатая, это точно. Ее прикрыли в самую депрессию, после того как эти шакалы, тогдашние владельцы, купившие шахты за бесценок, поскандалили меж собой – году в тридцать первом, а может, в тридцать втором. Шакалы-го тоже перетрусили. Думали, слишком много придется тратить на подготовительные работы. Они ведь вообще ни хрена не понимали. Когда работали медь, так не отличали жилы от самородка, знали только, сколько стоит медь на рынке и сколько ее выдают на-гора. А когда дошло до переоборудования для добычи олова, которое лежало глубже, они просто-напросто закрыли шахту и выбросили на улицу две сотни шахтеров.
Но я больше не слушал. Мне в глаза бросился заголовок в газете, которая лежала на стойке. "Загадка брошенного таможенного катера: исчезла команда из четырех человек". Я быстро огляделся. Все они увлеклись спором о будущем горного дела в Корнуолле. Опасаясь, что мой интерес к этой истории будет замечен, я тем не менее потянул газету к себе. После первой же строки у меня появилось ощущение, что мои внутренности наполнились свинцом, но я продолжал читать, полностью отрешившись от посторонних звуков: