"Держись, родная, держи эту ночь, сестричка!…"
Памяти няни и крестной
Держись, родная, держи эту ночь, сестричка!
Вот – третий – этаж наш, видишь (еще одна спичка…)?
Не думай про уголь, сестричка моя, красотка!
Мы двери откроем -
чертог там розами соткан!
Там розами полог заткан…
(Плевать на полог!)
Ты чувствуешь хлеба запах -
он прян и долог!
Мы выживем, перетерпим!
Мы выйдем замуж!
Ты взор отведи от смерти -
болят глаза уж!
Сестричка моя, проживи эту ночь, иначе
нам дочек и внучек с тобой не растить на даче!
Не шастать по сосняку, их клича, ругая…
Сестричка, попей кипятку, не дрожи, родная!
Мы живы. Коль вместе мы,
нам бездна – поката.
Всего-то еще две зимы,
вот и вся блокада…
Скорбь
Я ездила на кладбище вчера.
Жара была такая, что держись.
Недолгая – перед грозой – жара,
недолгая, как жизнь.
У входа новые участки, плотно в ряд.
Нарядные ограды и венки,
и надписи на них еще горят,
обычно в две строки:
"Любимому (любимой) от – тире -
и ниже – помнит, и еще – скорбит…"
Достаточно зимы, чтоб их стереть
с муаровых орбит.
Но слабенькая тропочка вилась,
тянулась, то терялась меж корней,
в лет двадцать как заброшенную часть,
и я пошла по ней…
На памятнике – девичий портрет.
Траву внизу неровно кто-то стриг.
На лавочке, жарою не согрет,
сутулится старик.
Старик упорно смотрит пред собой:
старухи нет – вот, выросла трава.
А рос когда-то цветик голубой…
А дочь была жива…
"Южный Рим, месяц май, легкий свет…"
Южный Рим, месяц май, легкий свет,
Сумасшедшей глицинии лепет,
воздух пьян больше тысячи лет,
сотни струй воздух пьет, город лепит.
На жаровне каштаном треща,
от жары распаляется цельсий,
растянулась дороги праща,
в небеса пешеходом прицелясь.
Терракотовый облик домов,
италийская речь, словно лютня,
каждый звук, каждый голос готов
говорить: "Я люблю, я люблю тебя".
По руинам шныряют дрозды,
сквозь булыжник безумствуют маки,
так и ждешь, что на месте звезды
ночью вспыхнут солярные знаки.
А у нас-то дожди, а у нас
чахлый цвет полевой незабудки
и привычная речь без прикрас…
Наше солнце, как статуи в будки,
на полгода сокрыто от глаз.
Но раскатятся трели весной,
но обрушатся белые ночи…
Я вернулась из Рима домой,
что ж весна возвращаться не хочет?
Я в пальто, нараспашку окно:
не фонтаны – пруды в мелкой ряске,
даже в полночь в саду не темно,
и тюльпан диковатой окраски
говорит мне: "Люблю, я люблю!"
Я люблю тебя, север мой, тоже.
Эти тихие звуки ловлю,
это небо, что ниже и строже.
Рим
Александру Гуревичу
Все чаще вспоминаю о тебе.
В поездках – так и вовсе поминутно:
иду ли по мосту над Тибром мутным,
Джаниколо штурмую по тропе…
Облиты стены солнцем и плющом,
в пиццериях безлюдно и прохладно,
смущает взгляд лукаво-шоколадный,
и вспыхнешь, и идешь, как под плащом.
На площади гуляют по камням
сомлевшие латинские собаки…
Что означают совпадений знаки?
Клошар с собакой привязался к нам…
Мне ту же розу турок навязал,
и звал в кафе дежурный Казанова,
с отелем рядом так же был вокзал…
Все было, было – и случилось снова.
Мой нынешний попутчик, он слегка
тебя напоминает: тот же голос,
как будто твой привет издалека.
В прошедшем времени и город, и глаголы:
с утра мы так же пили шоколад -
что постоянно замыкаю тему?
Я вечно поступаю плохо с теми,
кто ближе… Как и много лет назад…
Мы не были любовниками, нет,
зачем так страстно по тебе тоскую?
Найду ли в вечном городе ответ,
утишит Колизей тоску такую?
Но мертвые персты былых колонн
на небо, как и прежде, указуют,
и вечность, словно нищенку босую,
передохнуть притягивает склон.
"Неужели, осталось, друг мой, только одно?.."
Вадиму Пугачу
Неужели, осталось, друг мой, только одно?
Мы за год собрались лишь раз: кино посмотреть.
От компании той, что в кадре, осталась треть:
ты и я, два зерна, да еще вино.
Но сухая влага его прорасти не даст
той свободе, для тех, кто рядом – не для себя…
Там, за кадром, злые ветры уже сипят,
мы сейчас-то знаем весь их кадастр.
В полноводном лете том остается дом,
где в беседке дурачились вшестером,
остаются обиды веселые, флирт, пустяки,
без которых не пишутся те стихи,
где в небесном, молочном еще, овсе
мы искали стрижей ли, смеха следы…
Только то и было: июль, сады,
только то и было: все вместе, все живы, все…
Спектакль
1
Я за кулисами подслушивала в Праге,
я знаю декорации Парижа,
я видела просцениум Ассизи,
но сам спектакль – ни разу, никогда,
пусть, туристической исполнившись отваги,
себе шептала в городах: "Бери же!" -
но капельдинеры навязчиво косились,
и действо испарялось, как вода.
Не подглядеть – хотя бы и пролога,
покуда сам не озадачен ролью.
У городов нет зрительного зала,
ряды балконов не введут в обман,
ведь пьесы сочиняют до порога,
их с потолка берут, их варят с солью,
с приправою домашнего скандала,
от гостя пряча в потайной карман.
В твоем же городе в метро и вдоль канала -
повсюду указательные знаки,
сплошные режиссерские отметки
и в пьесе план отсутствует второй.
Отображение твое волна качала,
и на Васильевском – твоей Итаке -
барахтался в координатной сетке
твой недогероический герой.
Тебе буксир с Невы сигналил басом,
тебе Ростральные колонны розовели,
тебе чинился Лейтенанта Шмидта,
тобой используемый в общем редко, мост.
Тебе кружили яхты левым галсом,
тебе сверкали влажные тоннели,
тебе Мечети голубела митра
и Петропавловка вставала в полный рост.
А бедный гость – скупой венецианец,
любезный парижанин – кто угодно -
пытается под сводом белой ночи
на сцене сделать маленький шажок,
не вписываясь в твой чудесный танец,
проскакивая, как затакт, сам город,
и сфинксы щурят каменные очи,
сворачивая действо, как флажок.
2
Любовь не ходит по проспектам Петербурга -
по дачкам кукольным крадется, вдоль залива;
в песке с жестянками от выходных окурки
ее безумств сгорают торопливо.
Безумства строго рамками объяты:
три месяца, два года – счет конечен,
а дальше, несмотря на рамки даты,
одно и тоже: сплин, по-русски – печень.
Вредны для печени спектакли здешних ларов:
топить в вине любовные обмылки
нас классики учили в кулуарах,
остерегая от деяний пылких,
и ты, антракт в угаре пропуская,
очнешься у бескрайнего буфета.
Что делать с жизнью, если жизнь такая,
что белой ночью не хватает света?
Как Лиза, ты стояла над Канавкой,
ночь начиналась, а его все нету,
и сердце обращалось внутрь булавкой,
под мостиком предполагая Лету.
Через весну ты забывала тело,
но действо продолжалось шатко-валко:
спектакль все шел, хоть ты и не хотела,
кончалась вечность, словно зажигалка.
3
Ты за кулисами подслушивала в Праге,
неясный шепот посчитав за правду,
предполагая, что безмерно рада,
но радость отдавала вкусом браги.
И падала чугунная решетка,
и без врагов своих так было жутко,
что хуже этой невеселой шутки
лишь массовая пьяная чечетка.
И города меняя, как перчатки,
не смыть вовек следов водички невской,
добьешься лишь того, что выпить не с кем
и в слове "друг" находишь опечатки.
Я здесь. Не еду в Рим, Чикаго, Дели.
Я признаю бессмысленность потуги
сберечь любовь, укрыться от подруги.
Я здесь. Спектакль идет на самом деле.
"Просыпаешься с рыбкой на языке…"
Просыпаешься с рыбкой на языке,
и она начинает молчать за тебя, неметь,
отучая словами в строке звенеть,
обучая неведомой аз-бу-ке,
пусть ты знать не хочешь зловещих букв
и еще споешь – ты думаешь про себя…
Ты случайно вчера отключила звук,
но, как ангелы, гласные вострубят,
и взорвутся согласные им в ответ,
и такое веселье пойдет и звон,
что не нужен станет тебе и свет,
если звук обнимает со всех сторон.
Но играет рыбка, немая тварь.
Понимаешь, что звуки твои – не те.
Ты легко читаешь немой букварь,
полюбив молчание в темноте.
Из материалов Пенсил-клуба
Псков
Нас застала гроза под стеною кремля.
Небо выло, вздувалось, темнело,
горизонт изгибая и вовсе кругля
так, что берег взлетал неумело.
В этих древних стенах дует вечный сквозняк,
он хватал под кольчугой варяга.
Ну а нас, сквозь футболки, так просто пустяк!
Вот вам первый урок, вот присяга!
Ух, как страшно стихию лицом так к лицу.
Только небо, да ветер, да камни.
А в промокшей суконной поддевке стрельцу,
не прикрытому даже веками?
Без зонта, без портпледа, без – Боже ты мой! -
без подспорья цивилизаций
ворочаться к некрепкому пиву домой -
аж упаришься, чтоб нализаться!
"У женщин-то что?.."
У женщин-то что? Ну какие у женщин заботы?
У них голова так нарядами плотно забита,
что мысль не скользнет; как собака за частым забором
полает, поскачет, да в будку – такая защита.
А чем они заняты? Ладно, стирать и готовить,
детей, там, воспитывать – в общем-то, плевое дело.
А вы их спросите – давно ли читала Платона?
По части проблем мироздания тоже пробелы.
Им жизнь никогда не понять так, как надо мужчинам.
Ну что эти шубы, купила бы мужу жилетку.
Могла бы – пока ферментирует по магазинам -
подумать, допустим, о роли дороги железной.
И мы, безусловно, порыв бы ее поддержали,
мы вечером вместе бы с ней на диване лежали.
Осталось придумать (о, бремя решенья!) лишь малость:
кто б ужин готовил, пока бы она развивалась.
Кухня ведьмы ("Фауст")
Две мартышки возятся у очага.
Фауст и Мефистофель подслушивают у дверей.
1-Я МАРТЫШКА
Мартышка, мы состаримся в девицах!
Сосет меня жестокая хандра.
2-Я МАРТЫШКА
Грей лапы, лучше тощая синица,
Чем грезить каплунами до утра.
1-Я МАРТЫШКА
К пяти годам чего с тобой достигли?
Где спонсоры, друзья и прочий сброд?
2-Я МАРТЫШКА
Помешивай, мартышка, лучше в тигле.
1-Я МАРТЫШКА
Где?
2-Я МАРТЫШКА
В этой банке из-под шпрот!
1-Я МАРТЫШКА
Нам не придет никто с тобой на помощь,
А как просить – так в очередь встают.
2-Я МАРТЫШКА
Ты, брат мартышка, слишком много помнишь,
А я вот долго думать устаю.
ФАУСТ
Какую чушь городят эти звери!
МЕФИСТОФЕЛЬ
Да в общем ту же, что любой поэт,
Но лаконичнее. Не стой, мой друг, у двери.
ФАУСТ
Вот если бы мне скинуть тридцать лет…
Не верю, что колдунья мне поможет
От импотенции, запора, дряблой кожи.
МЕФИСТОФЕЛЬ
Веспасиан учил: запоры не беда,
Обходится дороже диарея.
1-Я МАРТЫШКА
Пожалуйте на кухню, господа!
2-Я МАРТЫШКА
Хоть по рублю пожалуйте!
ФАУСТ
Зверею
От попрошаек.
МЕФИСТОФЕЛЬ
Впрочем, средство есть
Помолодеть без ведьмина напитка.
Езжай в деревню месяцев на шесть,
Где ни одна не шастает лолитка,
Забудь о сигаретах и вине,
В метро не езди – разве на дрезине,
И не читай стихов совсем – оне
Меж импотенцией с гастритом посредине.
С утра трусцой, обед отдай врагу
И только овощное ешь рагу.
Фауст идет к зеркалу, рассматривает его.
ФАУСТ
Но что за образ в зеркале, мой Бог!
МЕФИСТОФЕЛЬ
Не поминай Его, уж лучше Лейкин,
Тот тоже с бородой…
ФАУСТ
Там, по аллейке…
Какая грудь, бедро, лопатка, бок!
Таких красавиц не видал в природе:
Румяней всех, игривей и дородней!
Валькирии, пожалуй что, нежней!
Таких, клянусь, не видывал Линней!
1-Я МАРТЫШКА
При чем Линней? Не доктор он – бахвал!
2-Я МАРТЫШКА
(разъясняет)
Он женщину к животным приравнял.
Влетает ведьма на помеле.
ВЕДЬМА
Кто тут приперся? Центр закрыт в субботу!
Фуршета нет, поэты дома пьют.
О доля ведьмы! Вечно ей работу
Ненормированную походя суют.
Я промолчу. Вам позже отольются
Мои обиды, рюмки и глотки.
Ужо судьба подсунет вам на блюдце
Мышей тоски!
Что ворвались вдвоем и без бутылок?
Мое зверье сбиваете с пути.
Не слышите, как дышит вам в затылок
Зефир прощания обсценного почти?
МЕФИСТОФЕЛЬ
Ты, матушка, убавь-ка обороты,
Не сыпь напрасно с помела трухи.
Мы ведьм таких сгноим в штрафные роты
Писать непопулярные стихи.
На шабаше и так идешь пробросом,
Полезных не приветствуешь господ.
Гляди, не оказаться б вовсе с носом -
Не "на", не "в" и не "вовне", а "под".
ВЕДЬМА
Ах, голубь сизый! Сразу не признала!
Простите, не признала без копыт!
Здесь света, извиняюсь, очень мало…
МЕФИСТОФЕЛЬ
Ужо тебе! Но яростно кипит,
Но булькает во мне желанье, зрея.
Залей его вином, да поскорее!
ВЕДЬМА
Дружок ваш, примечаю, – не Коровин
И не Фагот. Да кто же он такой?
Непосвященному винишко стоит крови.
МЕФИСТОФЕЛЬ
Кончай трендеть! Мы выпьем, дорогой,
Без всякого вреда для организма.
Вино гигиеничнее, чем клизма,
Выводит шлаки, очищает мозг.
А дух в вине такую сыщет степень,
Глоток нас подстегнет почище розг,
Пробороздим леса, моря и степи!
ФАУСТ
Мне надоели пререканья ваши,
Как жеребцу седло и стремена.
ВЕДЬМА
Прошу испить из нашей скромной чаши,
И мне глоток… (Мефистофелю) Не слышит ни хрена.
Все выпил – что за горестный урод!
А клялся – не возьмет ни капли в рот.
МЕФИСТОФЕЛЬ
Не парься, я с тобой сквитаюсь позже.
Нам маргаритки надо пощипать.
Ты видишь, он подходит, точно дрожжи.
ВЕДЬМА
Терплю от вас, терплю от вас опять!
МЕФИСТОФЕЛЬ
Бывай, красотка, нас зовет сюжет!
1-Я МАРТЫШКА
Ох, я б тебя с перловкой на фуршет…
ВЕДЬМА
Мартышка, цыц! Он главный, как редактор.
2-Я МАРТЫШКА
Милей, мартышка, ядерный реактор!
Агафья Матвеевна ("Обломов")
Что знаете вы о хозяйке?
О той, что всегда под рукой,
О той, что поможет вам зябкий
И вечный освоить покой?
Что нежит и холит вас в детстве,
Что в зрелости – ваша жена?
Не нужен ей берег турецкий,
Венеция ей не нужна.
Хозяйка – на то и хозяйка,
Чтоб мир, словно дом, содержать,
Покуда – на то и хозяин -
Усердно продолжит лежать.
Агафья зазря не разбудит,
Позволит от пуза поспать.
Обломов смял белые… Будем
Локтями ту часть называть.
Агафья Матвевна до ночи -
Пружина внутри у ней, што ль? -
Кружит над котлами, хлопочет,
Но ею побрезговал Штольц.
– Зачем тебе пошлая баба? -
Обломова грубо спросил.
Ильич возражал как-то слабо.
Жена выбивалась из сил,
Чтоб гостя приветить любого,
Чтоб мужа вкусней накормить,
Заложит в ломбард дорогого
Белесого жемчуга нить,
Родит между делом ребенка,
И там поспевает, и тут.
Согласье семейное тонко,
Но белые локти цветут,
Мелькают над кофе с корицей,
Как крылья, прикроют детей…
Летят перелетные птицы,
Не хочется вылететь ей.
Пусть молодость свечкой сгорает -
Горелого нету блина,
Утешит тебя, обстирает,
И даст, не поморщась, вина.
Она – пусть завидует Ольга! -
Покойна, и счастье – внутри.
Читатель! Задумайся, сколько
Земля будет дуть пузыри?
Засуличи, цеткины, занды -
Куда уж тут – мир содержать?
В курсистках Европа по гланды,
И некому стало рожать.