Последний рыцарь Тулузы - Юлия Андреева 21 стр.


Время от времени, переезжая из одной крепости в другую, я встречал на дорогах разодетых в пурпур и золото католических священников, епископов, путешествующих в дорогих каретах и на специальных носилках с балдахинами. Из-за расшитых золотыми и серебряными нитками занавесок они смотрели на окружающий мир, проповедуя смирение, кротость и бедность. Было смешно и нелепо слышать, как эти чванливые и не привыкшие к работе люди рассказывали о Христе, который ходил по земле босым и нищим.

Пару раз я встречал Ричарда, не собирающегося, по всей видимости, покидать наших благословенных земель даже после кончины сестры. С досадой и разочарованием следил он за укреплением крепости Табор, куда я приехал за неделю до этого с инспекцией и артелью каменщиков, посланных хозяевам замка моим господином.

Я думал, что нам уже никогда не удастся избавиться от проклятого крестоносца, но в том же году он неожиданно погиб во время осады замка Шалю, принадлежащего его бывшему вассалу Аймерику виконту Лиможскому, посмевшему скрыть от жадного взора Ричарда, якобы принадлежащую ему драгоценность.

Уж не знаю, действительно ли Аймерик скрывал за стенами своего замка Святой Грааль, или речь шла о какой-то другой реликвии. Насколько мне известно, под стенами Шалю Ричард нашел бесславную смерть.

В 1203 году случилось то, чего давно следовало ожидать, мессен Госелин, катарский патриарх в Аквитании, пришел во владения Пьера-Роже в Фуа и привел с собой несколько сотен Совершенных и множество Верующих. Для них был устроен открытый диспут с целью принять решение, как Церковь Любви будет встречать военных представителей католической церкви, случись им прийти с оружием и стенобитными машинами.

Было решено обратиться с просьбой к мадонне Эсклармонде и ее вассалу Раймону из Перельи разрешить использовать в качестве последнего пристанища для катар самую укрепленную крепость – замок Монсегюр. Деньги на укрепление стен Монсегюра давал Раймон Тулузский.

К тому времени епископиня катар Эсклармонда из рода Фуа овдовела, ее супруг – виконт Жордан, сюзерен Гаскони, почил с миром, составив перед смертью завещание в пользу любимой жены. Но, вопреки всеобщему мнению, Эсклармонда оставила благословенную Гасконь, где все напоминало ей о ее рыцаре, и переселилась во владения брата Раймона-Роже в крепость Памьер. Об этой крепости вскоре стали говорить как о мистической метрополии Романии.

Сюда стекались многочисленные паломники, постоянно устраивались встречи и философские диспуты. Представители разных церквей приходили к вдовствующей виконтессе с тем, чтобы вместе разбирать старинные тексты, восхищаясь мудростью Платона и Аристотеля.

Несколько раз я сопровождал графа в резиденцию Эсклармонды, откуда он уходил либо окрыленный и полный сил и желания продолжать строить новые университеты и семинарии, либо отягощенный думами о будущем своей родной Тулузы.

В 1207 году в крепости Памьер вновь ждали представителей господствующей католической церкви, с которыми Эсклармонда рассчитывала найти точки соприкосновения и по возможности приостановить неизбежную войну. Но все снова остались при своем – катары остались катарами, а католики – католиками. Зато моего графа, как явного пособника еретиков, вновь отлучили от церкви, а на его земли наложили интердикт.

Приговор был подписан Петром из Кастельно и утвержден Папой, который не придумал ничего лучшего, как направить всем тулузским баронам предложение немедленно изгнать опального и проклятого Раймона, с тем чтобы разделить его богатые земли между собой.

Это щедрое предложение также не было принято, более того, рыцарство посчитало себя оскорбленным и только еще плотнее сомкнуло свои ряды вокруг Раймона. Опальное графство готовилось к войне.

Я получил приказ Раймона утроить против обычного состав работников, укрепляющих стены городов, на все это, он, не скупясь, велел своему казначею выдавать столько денег, сколько будет нужно, без дополнительных проверок и проволочек. В том случае, если кто-нибудь из его вассалов – владельцев замков – не имел достаточных средств для укрепления стен и защиты людей, Раймон распорядился оплачивать эти издержки из казны Тулузы, не беря долговые расписки и не требуя возвраты долга в дальнейшем.

Повсеместно мы закупали броню и оружие, собирали продовольствие на случай длительной осады. Одновременно с тем Раймон вел переговоры с папскими легатами, уверяя их в своей преданности и выражая желание принять все условия церкви. Неоднократно во время этих диспутов и частных встреч его – рыцаря ордена Иоаннитов – открыто называли трусом, предателем и проклятым клятвопреступником, и ни разу Раймон Тулузский не потребовал удовлетворения своих оскорблений, не вызвал никого на бой.

Он принимал грубость и хулу, улыбаясь и кланяясь. Спрашивал совета и унижался, унижался и еще раз унижался, выгадывая время, необходимое для подготовки городов и крепостей к осаде.

И надо же, чтобы именно в то время, когда благородный граф Раймон молил о пощаде жестокосердных церковников, посланник Папы, отлучивший тулузского графа, Петр из Кастельно вдруг погиб от рук неизвестного.

С этого дня во всех церквях Запада ежедневно стала проходить троекратная церемония отлучения тулузского графства от церкви "колоколом, книгой и свечой". На все земли, принадлежащие Тулузе, равно как и оскверненные присутствием на них отлученных, налагался интердикт.

Все вассалы Раймона Шестого получали папское разрешение разорвать клятву, связывавшую их с опальным сюзереном. В противном случае отлучение грозило и им.

Крест тулузского графа

Открыто началась подготовка к Четвертому Крестовому походу – походу против Тулузы. Короли Франции и Англии заключили временный мир и объединили свои силы против юга.

– Что обещает его святейшество рекрутам? – спросил обессиленный Раймон своего посланца, только что прибывшего из Парижа.

– "Каждый, каким бы великим грешником он ни был, может избежать адских мучений, если отправится воевать с еретиками!" – без запинки процитировал гонец слова понтифика. – Это кричат на улицах городов, постоянно повторяют в церквах.

– Отправится воевать и только? Но на таких условиях новобранцы могут принять крест утром, а к обеду отринуть его. Если дело в том, чтобы только пойти, это еще не так страшно.

– Они говорят, что нужно пробыть воином Христовым сорок дней. Сорок дней – и тогда все грехи простятся и можно будет забрать себе все имущество еретиков, – с грустью в голосе ответил посланец.

– В таком случае, нам следует готовиться ко всему. – Раймон казался измученным и постаревшим. Мне было жалко его, но что я мог сделать? Что вообще может один человек? Мне тогда исполнился шестьдесят один год, а Раймону – пятьдесят один. Мы все еще любили женщин, пили вино и иногда даже выходили помериться силами на турнирах, но, Боже мой, так много еще нужно было сделать, так много, что на все у нас не хватало ни сил, ни времени.

Наши дети давно уже выросли и теперь имели уже собственных детей, ради которых нам следовало жить. Или умереть во имя их жизни.

В это нелегкое для всей Тулузы время в замок пожаловал племянник Раймона, юный виконт Каркассона, сын Аделаиды и Роже-Тайлефера Раймон-Роже.

Говорят, "устами младенца глаголит истина", – племянник прискакал убеждать своего дядю сражаться до конца.

С невольной нежностью я смотрел на золотоволосого виконта с нежным девичьим лицом и огнем в глазах. В тяжкое время он явился поддержать своего дядю. Хотя знал, что армия крестоносцев располагалась в Леоне, следовательно, Каркассон должен будет первым принять бой, защищая собой Тулузу. А значит, каркассонские рыцари будут держаться до последнего, и только после того, как над городами юного виконта поднимутся черные столпы дыма, Тулузе придется вступить в смертельный бой и либо выстоять, либо пасть.

Должно быть, юный виконт решил, что его дядя отчаялся и разуверился в собственных силах, потому что, коротко простившись с ним, Раймон-Роже вскочил на коня и, не оглядываясь, поскакал в свой родной Каркас-сон, где ждала его мать и готовились к войне отважные, проверенные в боях ветераны. Рядом с ними, может быть, первый раз в своей жизни, должны были встретить лицом к лицу врага вчерашние мальчишки, а ныне рыцари и воины Каркассона, Безье и Альби.

Но нужно было знать Раймона. Он не мог даже вообразить себе, чтобы использовать в качестве щита любимого племянника, равно как и прекрасный Каркассон, с которым у него было связано столько воспоминаний. Поэтому сразу же после того, как юный Раймон-Роже и его свита покинули замок, Тулузский граф отправил послов в Ватикан с письмом, в котором он заранее принимал все условия церкви и клялся в своей готовности безоговорочно подчиниться ее власти.

Раймон считал, что эта переписка сколько-нибудь отсрочит страшный час, а может быть, и позволит полностью или частично устранить военную угрозу.

Ответ пришел неожиданно скоро. Иннокентий Третий дал понять Раймону, что не верит в чистосердечие его отречения от ереси и желание подчиниться власти церкви. Впрочем, если Раймон тверд в своем решении, то для начала он должен передать в ведение церкви семь своих наиважнейших крепостей – список прилагался ниже – с тем, чтобы ему было позволено совершить публичное покаяние и, возможно, заслужить прощение.

Убитый горем, с трясущейся головой и безумным взором Раймон ходил по залам своего замка.

– Что ж, я отдам им то, что они хотят. Я подчинюсь церкви, и пусть они помилуют моих людей. Семь крепостей – без боя! – это много. Но если они обещают сохранить жизнь хотя бы находящимся там католикам, а катар я выведу... Тогда можно и уступить крепости.

Я был против того, чтобы отдавать свои земли и хорошо укрепленные крепости без боя, но Раймон твердо решил нести свой крест. И крест этот был так тяжел и так ужасен, что вряд ли кто-нибудь другой на целой земле мог поднять его и донести до Голгофы!

Подготовка к войне

Был ли прав Раймон, идя на бесконечные переговоры, унижения и уступки? Во всяком случае, он выиграл два года, за время которых мы сумели должным образом укрепить тулузские военные силы, подготавливая воинов и запасая наряду с продовольствием все необходимое для отражения атак.

Все это время Раймон неустанно слал письма в Рим и общался с папскими легатами, заверяя их в своей преданности и верности. Он унижался и клянчил, лебезил и забрасывал церковных сановников подарками, а приходы – богатыми подношениями. За это время он снискал множество позорных прозвищ, самыми скромными из которых были "Раймон-полижи-задницу" и "Раймон-политическая-шлюшка".

Он много пил и почти совсем забыл о былых развлечениях, сосредоточившись на одной мысли, на одной цели – любой ценой спасти Тулузу. Раймон просил своих вассалов послушаться Рима и формально отречься от него, спасая тем самым жизни себе и своим подданным.

Ответом ему было негодование. Рыцари считали себя глубоко уязвленными подобным предложением. Гордо поднимая головы и выпятив грудь, они восклицали высокопарные речи, обещая погибнуть ради любимого графа и положить рядом с собой всех своих домочадцев, челядь и крестьян.

С глубокой скорбью Раймон взирал на все эти благородные выкрики и помпезные словеса, не в силах что-либо предпринять или попытаться объяснить свое поведение.

Но так или иначе – два года он выиграл, отсрочив расправу над графством. За это время его сестра, благородная виконтесса Каркассона, выводила из южных провинций катар, нередко лично сопровождая их до портов, где уже были наняты корабли. Эта отважная женщина была истинной дочерью Раймона Пятого и потомком легендарного князя Гурсио, ибо, не требуя почестей и славы, она совершала свои маленькие подвиги, держа эту свою деятельность в строжайшей тайне.

Интересно, что именно общее горе и забота о благе подданных вдруг сплотили находящихся много лет в ссоре брата и сестру. Думаю, что Аделаида была единственным человеком, по-настоящему понявшим Раймона и поддержавшим его в момент испытаний.

Все чаще теперь я задумывался над справедливостью предсказания благородного Иоганеса Литтенбаха из Анжу, считавшего Раймона единственным человеком, способным спасти нашу несчастную Тулузу. Тем не менее я сам никогда бы не согласился заплатить за это такую цену, какую заплатил мой хозяин. Да что я – никто бы не согласился!..

Все чаще я видел один и тот же сон: окровавленный Раймон распластался на черном каменном кресте с непонятными иероглифами и рядом я, который ни чем не может ему помочь. В этом сне Раймон то был десятилетним отроком, таким, каким я возил его познакомиться с Литтенбахом, то юношей, рядом с которым, сидя в своем гробу, рыдала черноволосая Глория, которую он только что до этого пробудил ото сна. Но чаще я видел его уже стариком, испуганным, седовласым старцем, которого стаскивали с трона, вырывали из рук меч и в одной длинной рубахе тащили через весь город, для того чтобы бросить на черный камень.

При этом старик то плакал, то смеялся, то отпускал непристойные ругательства. Потом я видел кровь, льющуюся из-под ножа палача, и полные боли и тоски глаза Раймона.

– Ну что, мой дурачок Анри, ты видишь, я принес жертву, и на моей крови выросли прекрасные алые розы, и лоза, стегавшая до этого мое тело, снова зазеленела и вот-вот начнет плодоносить. Я жил любя и умираю не потому, что меня убивают, а потому, что не могу больше сдерживать в себе всех этих цветов, которые смогут жить, лишь когда я расстанусь с жизнью. В ту же секунду из глаз, носа, рта и ушей Раймона начали ползти зеленые стебли с нежными бутонами, которые раскрывались, являя миру удивительную красоту...

– Помоги мне! – услышал я голос Раймона. – Помоги им, выпусти пленников на свободу, дай мне покой!

В следующий момент я поднял свой меч и рассек им тело моего несчастного хозяина, выпустив на свет божий томящиеся в нем цветы. Мгновенье – и я перестал видеть Раймона за мириадами живых цветов.

Голгофа по имени Сен-Жиль

Все эти два года непрестанной переписки графа с Римом я надеялся, что каким-нибудь образом все же удастся избежать войны, хотя и понимал, что после того, как все южные богатейшие провинции были обещаны стае голодных рыцарей и солдатне, они уже не могли не напасть на нас.

Странно, еще совсем недавно сама мысль как-то потревожить покой находящегося в близком родстве с королями Франции, Англии и Арагона графа Тулузы казалась невозможной. Теперь мир перевернулся, черное сделалось белым, а белое – черным. Раймон готовился к новым испытаниям.

18 июня 1209 года я воочию увидел своего хозяина, восходящего на собственную Голгофу недалеко от Тулузы в местечке Сен-Жиль. Одетый в одну длинную рубаху каявшегося грешника, с распущенными волосами, босой, по центральной улице города, окруженный служителями церкви и улюлюкающей толпой, шел самый богатый и знаменитый граф Тулузы – Раймон Шестой.

Я был там, потому что такова была воля моего сюзерена. Был и ничего не мог предпринять. Вместо этого я двигался с толпой зевак, не сводя взгляда с моего графа, в тщетной надежде увидеть в его глазах приказ вмешаться и уничтожить его врагов.

Вместе со мной в Сен-Жиль переодетые под простых горожан находились мои лучшие ребята, готовые по первому сигналу варить кровавую кашу.

Но приказа действовать не последовало. Не привыкший ходить босиком Раймон то и дело натыкался на мелкие камешки, сбивая себе ноги. В его руках горела свеча, пламя которой он слегка прикрывал рукой. В какой-то момент порыв ветра бросил ему в лицо горстку мелких камешков и растрепал волосы, но, дивное дело, свеча осталась гореть, ее ровное пламя лишь слегка вздрогнуло, но не погасло.

Вместе с процессией мы дошли до площади у городского собора, где на специально возведенном помосте нас уже поджидали разодетые в пух и прах церковники – три архиепископа, девятнадцать епископов, а также, насколько я понял, и все окружное духовенство. Невольно я пересчитал своих врагов, отмечая, кого из них убью раньше, решись Раймон показать, кто здесь истинный хозяин. Я сбился со счета, когда взгляд мой невольно упал на лисью морду папского легата Милона, и понял, что почетнее всего, для такого человека, как я, будет, прежде всего, разделаться с этой мразью. Хоть на том свете будет что вспомнить.

– О, мой господин! – мысленно обратился я к нему, продолжая начатый накануне разговор. – Мучительно для ваших верных вассалов видеть вас унижающимся перед этими дьяволами. Одно слово – и мы перестреляем их всех до единого. Мои лучшие лучники давно ждут на крышах окрестных домов.

– Чтобы потом они перебили вас? – Раймон отмахнулся от меня, думая о чем-то своем.

– Пусть мы погибнем, но зато погибнем с честью, и последующие поколения будут слагать о нас песни, и слава наша не померкнет в веках.

– Если вы открыто нападете на представителей церкви – у вас уже не будет никаких потомков, потому что их всех вырежут. Папа Иннокентий Третий уже дал понять, что не собирается оставлять здесь камня на камне, сказав, что Тулуза нуждается во втором потопе. Согласись, друг Анри, потоп – хороший образ, он чисто вымоет все вокруг, для того чтобы понтифик мог заселить наши земли благочестивыми католиками.

– Но это же невозможно для истинных рыцарей – видеть то, что будет происходить в Сен-Жиле, и не попытаться вмешаться! Как сможем мы жить с таким позором? Предки проклянут нас из своих могил за то, что мы выдали своего сеньора и...

– Рыцарская честь... – Лицо Раймона почернело, вены на висках набухли, в какой-то момент мне показалось, что он сейчас падет мертвым. Я подскочил к графу, но он отстранил меня властным движением руки, после чего вынул платок и, приложив его к носу, сел на свое место у окна, задрав голову к потолку. – Что значит ваша или моя честь, если мы не сумеем уберечь от опасности то, что нам доверено? Кому нужен рыцарь, сохранивший в чистоте свою честь и доброе имя, но позволивший при этом врагам топтать копытами коней свой народ, который он призван защищать? Трудно, Анри, сражаясь, не запачкать свой плащ и нагрудник кровью. Трудно, лучше сказать – невозможно.

Видя, в каком состоянии находится ее супруг, донна Элеонора оставила свое вышивание. Намочив платок водой, она начала обтирать лицо Раймона.

– Если моя миссия состоит в том, чтобы потерять самое дорогое, что есть у рыцаря, – честь, значит, я положу и ее на алтарь моего графства, – изрек через какое-то время он.

– Выше чести стоит душа, – раздался мягкий голос госпожи, ее белые руки в драгоценных перстнях и браслетах мелькали длинношеими птицами возле некрасивого лица тулузского графа.

– И так плохо, сердечко мое, – улыбнулся Раймон супруге, – а ты предрекаешь, что, потеряв честь, я утрачу душу. А ведь даже первое страшит меня и приводит в ужас при одной мысли, что, потеряв честь, я не смогу уже открыть дверь в вашу спальню. Ибо вы, без сомнения, отвергнете рыцаря, опозорившего свое, а значит, и ваше имя.

– Если мой рыцарь даже утратит само право называться рыцарем и будет принужден скитаться по свету, выпрашивая милостыню, в тот же момент я оставлю украшения и дорогие наряды, надену на себя рубище и пойду за ним. Или скроюсь за монастырскими стенами, чтобы никто больше, кроме моего супруга, не смог прикоснуться ко мне.

В этот момент донна Элеонора была сказочно прекрасна, и я, поклонившись, вышел из зала, не желая мешать Романе, быть может, в последний раз быть счастливым.

Назад Дальше