Франциск обернулся. Перед ним стоял старичок, низкого роста, бедно одетый и хромой; его можно было принять за самого простого, если бы не его глаза, горевшие каким-то жгучим взглядом. Король почувствовал какой-то суеверный страх. Но он тотчас же оправился и, приняв строгий вид, спросил:
- Кто вы такой?
- Я Игнатий Лойола, - отвечал скромно старик, просто произнося это знаменитое имя, которое по всей Европе возбуждало страх и почтение в народе и королях.
Монарх содрогнулся: странность неожиданного посещения немного отвлекла его от грустных мыслей.
- Так это вы, - произнес король, проницательно смотря на Лойолу, - тот, которого считают святым при жизни.
- Один Господь Бог свят, - сказал Игнатий, - мы бедные грешники, которые надеются спастись, веруя и раскаиваясь.
- Как вы оказались здесь, несмотря на мой приказ, запрещающий вход сюда кому-либо?
- Бог направлял мои шаги, дабы я мог исполнить поручение, данное мне Им.
Святой человек не сказал, что, кроме путеводителя Бога, он имел несколько пособников, тайных членов общества, которые хотя и тряслись за ответственность, которую они принимали на себя, но все-таки не осмелились заградить охраняемую ими дорогу генералу ордена.
- Поручение! - воскликнул король с подозрением. - Бог послал вас с миссией ко мне, святой отец?
- Да, - отвечал серьезно основатель ордена иезуитов.
- Хорошо, я вас выслушаю… Человек, подобный вам, имеет право рассчитывать на мое внимание. Но попрошу вас немного обождать здесь; я должен сперва выполнить одно важное дело.
- Государь, - воскликнул Игнатий, - именно ради этого важного дела Бог и послал меня к вам.
Король резко от него отвернулся.
- Преподобный отец, это дух Божий вдохновил вас или вы пришли по просьбе кого-либо другого?..
- Государь, позвольте вам доказать…
- Часто, - перебил его монарх с иронией, - часто даже люди, носящие святое звание, смешивают свои желания с желанием Бога.
- Хорошо, король, представляю вам доказательства, - гордо произнес Лойола. - Бог мне сказал: иди в Лувр, там теперь король Франции, совместно с кардиналом и превотом, а также и герцогом Энженом, осуждает сына своего на смерть…
- Вы ошибаетесь, святой отец, - пытался оправдаться король, все же сильно побледнев при этом.
Они там, - продолжал Лойола, указывая на дверь, в которую вышли названные четыре личности. - Они в той комнате ожидают вашего приказания, монарх, и если этому приказу не будет препятствовать сверхъестественная сила, то он запятнает кровью благородную корону Франции.
Игнатий простер вперед руку и продолжал:
- Но Бог обо всем подумал и послал меня сказать вам, как некогда Он сказал Сам Аврааму: "Не проливай крови сына твоего!"
Франциск, бледный, отступил немного и сказал:
- Монах, святой ты человек или плут, но ты обладаешь страшной покоряющей силой. Я готов слушать тебя!
ТРОН И АЛТАРЬ
Игнатий начал:
- Ваше высочество, очевидно, забыли, что король выше человека. Король Франции, занятый мщением за свои частные обиды, пренебрегает интересами своей короны.
- Ты ошибаешься, Лойола, - сказал гордо король, - Франциск как человек простил бы: никакая обида не может заставить отца приговорить к смерти сына. Но как монарх великого народа, я должен думать прежде об интересах государства, а потом уже о своих, а потому, кто поднимает руку на своего короля, должен умереть.
Игнатий сделал порывистое движение.
- Ты, может быть, не одобряешь моего мнения, монах? - продолжал Франциск. - Однако, как считают твои последователи, цель оправдывает средства, употребленные для достижения этой цели, даже если бы эти средства были кровавые и подлые.
- И тебе верно сказали; но ты упускаешь из виду свою цель и ошибочно судишь о своей обязанности. Уважение, смешанное с ужасом, которое в прежнее время окружало корону, теперь исчезло, и народ стал видеть в короле Франции, прежде всего человека.
- И я хочу, чтобы меня тоже считали таким, - прервал Франциск.
- И ты не прав. Одно время народы не были уверены, кто именно должен быть их господином, но что им необходимо иметь повелителя, это они вполне сознавали. Прежде эти семейные раздоры, заговоры сыновей против отцов, ужасный суд отцов над сыновьями - на все это смотрелось с религиозным страхом, ибо победитель повелевал. Теперь все изменилось, народ смотрит не на одну корону, но и на короля.
- Знаю, - отвечал задумчиво король.
- Теперь, - продолжал иезуит, - в каком положении находится королевская власть, монархам остается один только открытый путь, чтобы сохранить себе трон, а именно: чтобы король соединился с церковью; главное же, чтобы ни один скандал не выходил за пределы Лувра и не касался бы плебейского слуха. Преступление сына твоего отвратительно, это верно, но берегись, чтобы оно не сделалось публичным, ибо когда французы узнают, что в доме Валуа есть отцеубийца, они, пожалуй, сочтут дом Валуа лишним в Лувре.
- Так по-твоему, - сказал удивленно король, - каждая обида, причиненная королю одним из членов его семейства, должна остаться без наказания?
- Кто об этом говорит? Наказание делается негласно; яд должен заменить шпагу. Больше всего нужно избегать скандала.
- Так ты советуешь мне совершить тайное убийство? И буду ли я менее злодеем перед Богом, если совершу скрытый грех?
- Те, которые управляют землей, - сказал не изменяясь, иезуит, - не подчинены правилам жизни остальных людей. Если твой грех принесет вечное благо миллионам душ, тогда он достойнее тысячи добрых дел.
- И кто же, - сказал иронично король, - будет отличать грех мой, каков он: достойный похвалы или должен быть порицаем?
- Мы! - сказал Игнатий Лойола. - Мы будем обсуждать грех твой.
И встав, он подошел к королю и, пронизывая его насквозь своим огненным взглядом, сказал:
- Вы все еще не можете привыкнуть к этой мысли, вы, сильные мира. Вы, привыкшие развязывать узлы одним ударом шпаги, вы не можете еще познать эту чисто идеальную власть; власть, которой грязный, неизвестный священник из своей кельи управляет делами мира. В наши дни шпага недостаточно сильна для управления; теперь рука бедного плебея убивает сына императора. Окончилась ваша власть шпаги; если хотите царствовать еще, то вы должны быть нашими союзниками, потому что мы одни повелеваем чернью, мы одни направляем по нашему желанию руки, носящие оружие.
- Ах! Карл Испании! - воскликнул Франциск.
Этот возглас, невольно вырвавшийся у короля, выдал думы его во время речи Лойолы.
В самом деле, эта темная, тайная политика интриг, разводимая священниками, довела его соперника, Карла V, до высоты его настоящего величия.
Карл, который имел живой ум, сразу понял всю выгоду положения, которое иезуит так красноречиво объяснял ему. В то время религиозная реформа пошатнула высшую власть, опору всех властей того времени, - власть церкви. Поэтому и духовное, и светское правления имели единственное средство, чтобы укрепиться: соединиться вместе и сделаться одним целым, сообща наносить удары тому, кто вздумал бы помешать им. Монархия и папство, трон и алтарь могли продлить свое существование только с одним условием: быть крепко связанными друг с другом, и впоследствии было доказано, какая ужасная опасность угрожала тем, кто пытался их разъединить.
- Мне придется тогда сохранить сыну жизнь?
- Зачем? - сказал Лойола. - Перемените казнь, как я уже вам советовал.
- Нет, я на это не согласен. Раз мое решение не будет публично известно моему государству, то мой суд делается местью; а я не могу мстить моему сыну.
- Ваше высочество имеет чувства христианского короля, - сказал невозмутимо иезуит.
- Если я оставлю ему жизнь и даже скрою от всех его вину, что же я должен сделать с аббатом и монахами, которые нанесли такую обиду моей личности?
- Какую обиду? - наивно спросил монах.
- Как? Разве вам не известно, как со мной поступали в монастыре? С преступником обращаются лучше.
- Ваше высочество не совсем верно говорит, - мягко сказал Игнатий Лойола. - Если эти монахи, в самом деле, решили бы поднять руку на избранного Богом, на законного короля, то самая жестокая казнь была бы незначительна для подобных злодеев.
- Что! - крикнул гневно монарх. - Вы осмеливаетесь оспаривать то, что я сам испытал?
- Я должен заметить, что не с вашим высочеством они дурно обращались, а с бедным сумасшедшим, который требовал признания его королем Франции. Таким образом, каждый удар, нанесенный вам, был в некотором роде знак уважения к персоне вашего величества.
Монарх не мог удержаться от улыбки, услыша такую странную теорию, впрочем, так подходящую к тонкой казуистике, в которой иезуиты были признаны профессорами.
Но скоро король вернулся к прежнему нерасположению и строго сказал:
- Я все обдумал, отец мой! Мои решения иные, чем ваши советы. Пусть будет, что будет, а я не позволю, чтобы какой-нибудь монах хвастался, что смеялся безнаказанно над королем. Обидчики, кто бы они ни были, должны умереть!
- Ваше высочество решает так, не думая, что это принесет вред религии и монархии.
- Ах! - перебил его король. - Сколько же, по-вашему, потребуется лет, чтобы мятежный дух и ересь могли подействовать на падение трона Франции?
- Почем я знаю? Может быть, пятьдесят лет.
- Ну, а через пятьдесят лет я уже умру, и могу не думать, что будет с монархией, когда я буду в земле.
- Но мне, - сказал иезуит, - есть забота о будущности, понимаете ли вы, король Франции?
Король с удивлением поглядел на этого худенького старичка, одной ногой стоявшего уже в могиле, и все еще заботившегося о будущности больше, чем он, молодой, в расцвете сил человек.
- Да, я забочусь о будущности, - прибавил Игнатий, с гордым величием выпрямляясь во весь свой рост. - Основание, положенное мною, не может принести плоды раньше, как через одно или два столетия; тогда только братья Иисуса, оживленные моим духом, распространятся для господствования над всей Европой. Тут необходима борьба, мучения, необходимы целые века постоянства, чтобы план мой мог принести результаты. И что же, ты хочешь воспрепятствовать моей воле? Ты, король земли, не знаешь, что король неба может истребить тебя одним дуновением?
Эти запальчивые слова заставили монарха вздрогнуть. Действительно, непобедимая решительность этого священника, который жертвовал собой и своими честолюбивыми надеждами для будущности, победы коих будут тогда, когда он уже будет в земле, была поразительна.
Франциск знал цену фанатикам. Никакая сила не может быть им преградой, так как их слепая вера разбивала все препятствия. В первый раз королю пришлось убедиться, что в его царстве находилась сила, против которой его власть казалась бессильной!
- Что ты сделаешь, если я все-таки решусь наказать и царствовать?
- Государь, - отвечал Игнатий, - ваши друзья, гугеноты, освободили вас из тюрьмы и вместе вырвали из рук врагов Арнудину, женщину, из-за которой…
- Довольно! - прервал его строго Франциск. - Арнудина в руках моих верных и от нее я узнаю все подробности.
- Арнудина умерла, государь. Провидение Божие вошло в лабораторию Паре, когда он вышел из нее, и теперь свидетельство, на которое рассчитывали гугеноты, уничтожено.
- Умерла! - вскричал уныло король. - Умерла потому, что любила меня.
- Нет! За то, что препятствовала планам церкви, - холодно ответил иезуит.
Франциск вздрогнул; теперь он стал понимать слова Лойолы. Король приблизился к нему и посмотрел пристально в лицо монаха.
- Так эта смерть дело какого-нибудь агента общества Иисуса? - спросил король.
- Да, усердие одного из верных исполнило волю неба.
- И ты хочешь сказать, - прервал его король, - что если и я откажусь быть под вашей опекой, то могу подвергнуться тем же самым коварствам?
- Не раньше, чем я помолюсь Господу избавить меня от такого горя! - хитро отвечал генерал иезуитов.
Франциск стоял смущенный. Наглость иезуита его раздражала.
- Разве ты не знаешь, иезуит, что я в своем дворце и окружен верными телохранителями?
- Я это отлично знаю, и потому, избегая проклятых протестантов, оберегающих вход к тебе, государь, я явился сюда через ход, мне одному известный!
- Сделай я только знак, - продолжал король, - и генерал иезуитов будет захвачен и после двухдневной пытки убит.
Лойола улыбнулся.
- Когда я жил в свете, - сказал он, - я получил на войне рану, и поэтому одна нога осталась кривою. Мое самолюбие было жестоко обижено этим, потому что в то время я был очень занят собой. Желая выпрямить кривую ногу, я, по совету одного медика, повесил себе на ноги громадные гири, от тяжести которых кости мои трещали и причиняли мне страшные страдания. Самые смелые и закаленные мучениями не могли перенести этой муки больше часа. А знаешь ты, король, сколько времени переносил эти муки Игнатий Лойола?
- Откуда я могу знать, - отвечал король. - Ну, полдня… день…
- Нет! Я терпел эти муки в продолжение тридцати пяти дней, - отвечал иезуит, победно глядя на Франциска.
Монарх смущенно наклонил голову.
- Полно, король Франции, - продолжал иезуит, - будь с нами, и мы спасем и защитим твою корону; царство твое наполнено еретиками, и в каждом еретике сидит враг твой. Прими мои условия!
- Сначала выслушаем их, - сказал король.
- Прежде всего, ваше высочество должны забыть несчастное приключение последних дней и вернуть милость свою принцу Генриху, констаблю де Монморанси, госпоже де Пуатье и всем тем, кто эту милость потерял.
- На это я согласен, - сказал король.
- Открытые гугеноты, которые приняли веру протестантов, должны быть выгнаны из двора, преследуемые всеми средствами, и в особенности с помощью святого трибунала инквизиции. А что касается тех, которые хотя носят в душе зачаток ереси, но еще не провозгласили ее открытой…
Иезуит остановился, чтобы наблюдать за действием своих слов. Король нахмурил брови при мысли, что у него требовали в жертву Бомануара, де Пуа и других верных ему. Игнатий Лойола ясно увидел, что на этом настаивать бесполезно.
- Так, что касается тех, - продолжал мягко иезуит, - то король будет продолжать держать их как добрых друзей и употреблять для своей службы, пока они публично не докажут вражду против религии.
Франциск облегченно вздохнул.
- Я надеюсь, что ваше высочество удостоит принять эти скромные предложения, - сказал иезуит, стараясь почтением смягчить то жестокое дело, про которое он говорил.
Франциск в знак согласия наклонил голову.
Вскоре Генрих Франции, чудом спасенный от смерти, стоял на коленях перед отцом, возобновляя клятву верности и уверяя отца в своем искреннем раскаянии.
- Помни, чтобы никто, по крайней мере, ничего не знал, - сказал король, вспоминая совет иезуита.
ПЛАМЯ КОСТРА
Гревская площадь, место постоянных казней, была наполнена народом, ожидавшим любимого зрелища. Толпа еретиков, пойманных во время слушания проповеди евангелического пастора, должна была быть сожжена.
Если бы дело шло о каких-либо ворах или мошенниках, то можно было рассчитывать на народную симпатию к осужденным. Но здесь были еретики, против которых парижане были возмущены частыми проповедями и поэтому питали к ним лютую ненависть.
Казнь, назначенная еретикам, благодаря дьявольскому изобретению кардинала де Турнон и отца Лефевра была ужасна. Они не были приговорены к обыкновенному сожжению; им приготовлена была более страшная смерть: мучителями был придуман род стульев, прикрепленных на длинные железные цепи, которые спускались в огонь и поднимались оттуда, так что несчастные сгорали постепенно. В те мрачные времена различные партии старались доказывать свое первенство не поступками и делами, а своей жестокостью.
Между тем на Гревскую площадь въехали трое сильно вооруженных дворян в сопровождении многочисленной свиты. По-видимому, они не собирались присутствовать при казни, потому что чересчур спокойно приближались к толпе. Они или забыли, что в этот день назначена была казнь, или даже не знали вовсе о ней, а избрали этот путь как самый короткий.
- Да, дорогой мой спаситель, - говорил один из них, красивый старик, бодро выглядевший, - да, я решил искать себе приют в соединенных провинциях или в Швейцарии. Хотя король по-прежнему благоволит ко мне, но я уже заметил в нем кое-какую перемену.
- Позвольте мне присоединиться к вам, дорогой граф, - отвечал другой, в котором можно было узнать маркиза Бомануара. - По своей натуре Франциск очень добр, но окружающие портят его, и я ожидаю каждую минуту, что меня лишат шпаги констабля и арестуют.
Граф де Пуа не сразу ответил, так как был занят осмотром всего происходившего на площади. Бомануар, заметя это, продолжал свой разговор, обращаясь к сыну графа, молодому виконту де Пуа.
- А как же вы, молодой человек, решаетесь удалиться от столь веселого, самого блестящего двора в мире, где вы во многом могли бы достичь хороших успехов?
- Я не светский человек и не ищу успехов, - отвечал скромно виконт.
Действительно, все знали, какую строгую жизнь вел молодой виконт, и строгость эта отражалась на всей его фигуре и физиономии. После ответа его на слова Бомануара последовало молчание.
Вдруг Бомануар почувствовал, что лошадь его остановилась. Он испуганно взглянул вниз и увидел около сорока человек простонародья, оборванных и босых, угрожающе окруживших его лошадь. Два монаха сновали повсюду повторяя наставления и приказы.
- Эх, честные люди, - сказал Бомануар, - пропустите меня, не задерживайте мою лошадь.
На эту просьбу раздалось несколько угрожающих голосов.
- Мы здесь на Гревской площади, - сказал один из оборванцев, - и здесь может приказывать только инквизиция и народ Парижа.
- Место монсеньору маркизу де Бомануару, великому констаблю Франции! - закричал берейтор, выехав вперед маркиза. На это один из монахов крикнул со злости:
- Бомануар! Гугенот, проклятый враг нашей веры. Нападайте, друзья! Бейте гугенотов!
Но в это время оруженосцы констабля быстро окружили его и тем избавили от неприятной истории, в этот момент на площади раздался крик: "Вот они!.. Вот они!.."
На другой стороне площади показалась телега, окруженная солдатами, монахами и массой полунагого, оборванного народа. В телеге сидели двенадцать приговоренных: семь мужчин и пять женщин, которых Франциск I, повинуясь приказанию Черного Папы, предназначил к сожжению.
Де Пуа обратил взор свой к телеге, силясь кого-нибудь узнать. Но это было невозможно, ибо головы осужденных были закрыты капюшонами.
Вскоре прибыл Франциск, встреченный яростными криками черни, и сел в царской ложе вместе с королевой, госпожой де Пуатье, принцем Генрихом и герцогом де Монморанси. Королевская ложа была так устроена, чтобы ничто не укрылось от глаз Франциска во время исполнения казни. Жертвы уже были посажены на железные стулья, и палачи ждали только знака, чтобы зажечь нагроможденные дрова и заставить действовать механизм. Когда все это было готово, с приговоренных сняли капюшоны тогда все принялись разглядывать осужденных; тут были старцы, старухи, офицеры и даже девочка, лет пятнадцати и ее не пожалели бессердечные иезуиты.