- Пусть будет так, как ты желаешь, девочка. Я готов стать кем тебе угодно: святым, епископом, отшельником, только бы видеть тебя счастливой и улыбающейся, какою ты была всегда, пока тебе не исполнилось восемнадцать лет. Если бы я знал, что ты вернешься от моей милой, славной сестры такой, словно тебя подменили, я запретил бы тебе гостить у нее, несмотря на всю мою любовь и почтение к ней. Но и мудрейшему из смертных неведомо, что может приключиться с ним через час. Так ты говоришь, что сей храбрый Сигизмунд уверен, будто я никогда не дам согласия на брак с тобой человеку небогатому и незнатному? Что ж, ему не откажешь в скромности и благоразумии, однако он недооценивает мое добросердечие.
- Да, он в этом уверен, - отозвалась Адельгейда робким, чуть дрожащим голосом; однако по ее доверчивому взгляду было ясно, что тайн между дочерью и отцом не существует. - Он слишком честен, чтобы пытаться завоевать сердце дочери аристократа без согласия на то ее родственников и друзей.
- То, что мальчик полюбил тебя, Адельгейда, это естественно и только служит подтверждением его собственных достоинств; но мне обидно, что он недооценивает мою благожелательность и справедливость. Что мне знатность и богатство, если речь идет о твоем счастье?
- Ты забываешь, уважаемый отец, что ему еще только предстоит узнать, насколько мое счастье, во всех отношениях, зависит от него.
Адельгейда говорила быстро, с теплотой в голосе.
- Ему известно, что я отец, а ты моя единственная дочь; ему, как человеку рассудительному, следовало бы лучше понимать чувства старика в моем положении и не сомневаться в моей к нему привязанности.
- Да, но ему никогда не приходилось быть в положении отца единственной дочери, - с улыбкой заметила Адельгейда, - и потому он не может постичь твоих переживаний. Ему известны предрассудки относительно аристократической крови, и навряд ли сыщутся богачи, которые поделились бы своим богатством с ним, бедным юношей.
- Он рассуждает как состарившийся нищий, а не как молодой воин, и я заставлю его понять, что оскорблен недооценкой моих качеств. Или мы не Вилладинги, владельцы обширных земель, обладатели весомых прав среди граждан, чтобы мечтать о чужих деньгах, наподобие убогих попрошаек! Вы оба не понимаете меня, а иначе никто бы из вас ни минуты не предавался опасениям!
- Я никогда не считала, отец, что ты способен отказать Сигизмунду по причине его бедности, потому что знаю: того, чем мы владеем, хватило бы на всех нас; но уверена: тот, кто не может похвалиться знатностью рода, навряд ли встретит твою благосклонность.
- Разве мы живем не в республике? И разве право бюргерства - не единственное решающее право в Берне? Так почему же я должен искать препятствия там, где закон не чинит мне никаких препятствий?
Адельгейда, как и любая девушка ее лет, внимала радостным для нее словам будто зачарованная и все же в знак несогласия покачала головой, ибо сомнения не оставили ее.
- Я горячо благодарна тебе, отец, - сказала Адельгейда с подступившими к ее голубым глазам слезами, - что ради моего счастья ты готов отказаться от своих прежних мнений. Да, мы действительно живем в республике - и все же от этого не перестаем быть аристократами.
- Неужто ты будешь бороться с собой и отыскивать доводы, чтобы я не препятствовал тебе разделить участь безвременно умерших братьев и сестер?
Адельгейда вспыхнула, ибо, в порыве особой дочерней доверительности к отцу, плача от умиления после того, как тому удалось спастись, она, бросившись ему на грудь, призналась, что недомогание, так встревожившее ее друзей, было вызвано безнадежностью ответного чувства к Сигизмунду; и однако, открыв барону сердце, дочь не вкладывала в свои слова сей уязвляющий девическое самолюбие смысл, который придал им мыслящий грубо, по-мужски, де Вилладинг.
- Отец! Бог милостив; я буду жить, замужем за Сигизмундом или нет, чтобы скрасить твой закат и лелеять твою старость. Набожная дочь не должна быть столь грубо отторгнута от престарелого отца, для которого она является единственной опорой. Возможно, я буду оплакивать свое разочарование и даже испытывать глупейшие надежды на счастье, но девице из семейства де Вилладингов умирать из-за юноши, даже самого достойного!..
- … Будь он высокого или низкого рода, - смеясь, добавил барон, поскольку понимал, что говорить так Адельгейду побуждает не столько искреннее расположение души, сколько ущемленное самолюбие. Адельгейда, быстро опомнившись, также засмеялась этому внезапному проявлению женской слабости, хотя и повторила свои слова, как если бы пыталась убедиться в собственной правоте.
- Этого не случится, дочка. Сторонники республиканской доктрины не слишком строги в предоставлении привилегий. Несмотря на то, что Сигизмунд незнатен, его не лишат почестей; а поскольку мужская линия в нашем роду прервалась, он может получить имя и привилегии нашего семейства. В любом случае, его примут в бюргерство, а это все, что требуется в Берне.
- В Берне - да, - согласилась Адельгейда, которая со счастливой улыбкой слушала своего нежного, великодушного отца; женская досада ее уже стихла, и все же девушка не оставляла попытки пренебречь своими чувствами. - Стать бюргером - это значит получить все государственные и политические права; но не забывай о предрассудках тех, кто равен нам по знатности рода, о собственных недавних воззрениях: будешь ли ты доволен моим браком, когда пройдет время и чувство благодарности не будет столь свежо?
- Ты задаешь мне такие вопросы, дитя, как если бы нарушались твои собственные интересы. Да полно, любишь ли ты его в самом деле?
- Да, я говорила тебе об этом искренне, как подобает дочери, - бесхитростно призналась Адельгейда. - Он спас меня от неминуемой гибели, как и тебя; хотя тетушка, опасаясь твоего неудовольствия, не пожелала, чтобы ты услышал эту историю, запрет ее не мог воспрепятствовать моей благодарности. Я тебе уже говорила, что Сигизмунд не скрывал своих чувств, но был настолько благороден, что не требовал от меня взаимности, а я не была бы дитя своей матери, если бы осталась безразлична к столь весомым достоинствам в сочетании с оказанной мне неоценимой услугой. Что же касается предрассудков, то я говорю это затем, чтобы ты поразмыслил над моими словами. Сама я уже много размышляла над этим и готова подавить свою гордость и вынести все укоры ради того, чтобы воздать должное человеку, которого ценю столь высоко. Но что касается тебя, навряд ли ты будешь равнодушен к возможным пересудам. Да, мы живем друг для друга, но есть тиран, стоящий над нами, имя ему - общественное мнение. Давай же не будем себя обманывать: несмотря на то, что Берн - республика и здесь много рассуждают о свободе, влияние более крупных и сильных соседей чувствуется особенно в том, как складывается общественное мнение. Несмотря на ограничения, налагаемые законами, аристократ - он и в Берне аристократ, как и повсюду в империи, а наш род, ты же знаешь, происходит из Германии, где сословные предрассудки наиболее сильны.
Барон де Вилладинг привык уступать дочери, более возвышенной умом и опытной душевно, нежели он сам; заключенная в отцовском замке, девушка читала и думала о жизни более, чем это обычно случается в столь юные годы. Он понимал, что Адельгейда права; в молчании они проследовали до конца террасы, прежде чем наконец барон нашелся, что ответить.
- Справедливости твоих слов нельзя отрицать, - сказал он дочери, - но выход из положения существует. В Германии у меня много друзей при дворе, иные из них фавориты; письма аристократов помогут юноше добиться всего, чего Сигизмунд ни пожелает, и тогда он будет просить твоей руки, не оскорбив ничьих воззрений ни в Берне, ни в соседних государствах.
- Не думаю, что Сигизмунд согласится прибегнуть к таким средствам. Наш род очень древний, он возник до того, как Берн стал городом со своими установлениями. Помню, Сигизмунд говорил, что, если граждане сами не даруют кому-то привилегий, их нельзя добиться, не теряя при этом чести и достоинства, и потому, думаю, он навряд ли совершит поступок, который считает сомнительным, ради столь ничтожных благ, что мы ему намереваемся предложить.
- Клянусь Вильгельмом Теллем! Да как смеет этот безвестный сельчанин… Однако он храбрый парень и дважды оказал неоценимую услугу нашему семейству! Я люблю его, Адельгейда, почти как тебя; и мы исподволь, ненавязчиво убедим его сделать все, что нам требуется. Не думаю, чтобы безвестный воин без гроша в кармане с легкостью отверг такую девицу, как ты, - молодую, красивую, не говоря уж о твоих достоинствах и об имени, к которому приложатся владения де Вилладингов и права бернского бюргера!
- Да, но его храбрость, добродетель, скромность, его превосходный ум!..
- Могу я хоть похвастаться собственным изделием! Вон я вижу, Гаэтано Гримальди в окне делает знаки, что сейчас спустится сюда; иди к себе в горницу, а я поговорю об этом непростом деле со своим замечательным другом. Потом я сообщу тебе, что мы решили.
Адельгейда поцеловала отцовскую руку и с задумчивым видом пошла прочь. Походка ее была не столь бодрой, как полчаса назад, когда девушка только что вышла на террасу.
Рано утратив мать, эта волевая, хотя и хрупкая внешне девушка привыкла поверять отцу все свои мысли, надежды и мечты. Она бы не колебалась, как всякая другая девушка на ее месте, рассказать о своей любви, но опасение, что отец понапрасну расстроится, а помочь все равно ничем не сможет, заставляло Адельгейду молчать. Она уже давно и накоротке была знакома с Сигизмундом. Глубочайшее уважение питало ее чувства, которые притом были настолько сильны, что в борьбе с ними она бледнела и чахла, заставляя отца беспокоиться о том, не страдает ли она недугом, безвременно унесшим в могилу его старших детей. Однако действительного повода для беспокойства, столь естественного со стороны де Вилладинга, не было, потому что Адельгейда, до того как она стала бледнеть и задумываться, была самой цветущей девицей в округе, несмотря на кажущуюся хрупкость. Она с готовностью согласилась на путешествие в Италию, поскольку надеялась, что поездка отвлечет ее от безнадежных раздумий, да и к тому же, как всякой молодой девушке, ей хотелось взглянуть на эти знаменитые края. Сигизмунд оказался их попутчиком, по всей видимости, случайно, и все же Адельгейда не могла отделаться от мысли, лестной для ее девического самолюбия, что юный воин, состоявший на службе в Австрии и познакомившийся с ней во время своих частых поездок на родину, решил воспользоваться счастливым случаем, возвращаясь под свои знамена. По пути Адельгейде предоставилась возможность познакомить юношу со своим отцом; однако, повинуясь запрету своей неосторожной тетушки, из-за которой она попала в беду и только благодаря Сигизмунду не погибла, девушка не могла объяснить де Вилладингу истинной причины своего уважительного и благоговейного отношения к молодому воину. Борясь со своими чувствами, эта нежная, мечтательная девушка только способствовала тому, что любовь укоренилась в ее сердце так прочно, как если бы она знала юношу долгие годы. И однако она все же не сознавала, насколько ее счастье зависит от него, хотя думала о нем постоянно, и мечтала, и надеялась еще до того, как узнала, что привязанность ее взаимна.
Едва Адельгейда ушла, на террасе показался синьор Гримальди. Всю ночь старики вели задушевный разговор и расстались только под утро, глубоко растроганные. Несмотря на подверженность внезапным приступам меланхолии, генуэзец имел характер бодрый и веселый, что свойственно итальянцам; несмотря на мучительные воспоминания, хорошее настроение в нем преобладало, и потому он казался счастливым, хотя горе его было неизбывно. С благодарностью он возносил Господу свои молитвы и сейчас вышел на прогулку этим погожим, ясным утром, как человек, только что исполнивший тяжелый долг. Как и большинство католиков, он не считал, что обязан сохранять угрюмую серьезность после того, как молитвы произнесены и слезы покаяния пролиты; он приветствовал своего друга настолько весело, что аскет или пуританин счел бы его легкомысленным.
- Да молятся за тебя Пречистая Дева и святой Франциск! - сказал синьор Гримальди и сердечно расцеловал барона в обе щеки. - Нам обоим следует благодарить их за попечение, но такой еретик, как ты, навряд ли будет озабочен, каких заступников благодарить за то, что мы сейчас стоим на террасе замка синьора де Блоне, а не лежим на дне этого коварного озера.
- Я благодарю за все Господа, за все Его милости - и за то, что Он сохранил нам с тобой жизнь.
- Ты прав, ты прав, дорогой Мельхиор; ибо Он держит мир в своей деснице, как согласно веровали наши отцы. И все же позволь мне, католику, взывать к небесным посредникам в минуту крайней опасности.
- По этому поводу мы с тобой никогда не были согласны, да и не согласимся впредь, - ответил берниец с гораздо большей непреклонностью, чем ему, возможно, хотелось бы это обнаружить; оба, беседуя, расхаживали по террасе. - Хотя, уверен, это единственное разногласие, существующее между нами.
- Это не редкость, - отозвался генуэзец, - что люди делят меж собой радость и беду, готовы друг за друга умереть, неустанно пекутся друг о друге, как мы с тобой, Мельхиор, когда пред лицом смертельной опасности беспокоишься больше о товарище, нежели о себе; и притом, имея разные убеждения, не колеблясь верят, что друг-богоотступник давным-давно находится в когтях у дьявола и что его душа, превосходная и достойная восхищения во всем прочем, осуждена на вечное проклятие за некие мнения и установления, которые мы находим существенными.
- Признаться, - заметил швейцарец, потирая лоб, как если бы он хотел придать ясность своим мыслям, наподобие того, как трением счищают налет с серебряной монеты, - я не слишком силен в этих вопросах. Лютер и Кальвин, а также и другие мыслители сочли нелепым слепое подчинение догмам только на основании их древности, и они отделили зерна от плевел. Мы это называем Реформацией. Для меня достаточно того, что немало умнейших людей были удовлетворены их изысканиями, и у меня нет ни малейшего намерения исследовать доктрину, опробованную на протяжении почти двух столетий. Сказать яснее, я не решаюсь пересматривать взгляды и мнения отцов и дедов.
- Но не прадедов, - настойчиво, однако не теряя прекрасного расположения духа, парировал итальянец. - Клянусь святым Франциском! Из тебя бы получился неплохой кардинал, родись ты на пятьдесят лиг к югу, западу или востоку от Швейцарии. Но так уж заведено повсюду в мире, будь ты турок, индус, лютеранин, да и католики, боюсь, не исключение. Каждый имеет собственные доводы для защиты своих верований или политических убеждений, которыми, будто кирпичи молотком, разбивает возражения своих противников, а оказавшись в осаде, собирает разбросанные обломки, чтобы возвести стену, где можно было бы укрыться. И потом, насильственность в насаждении веры ныне расценивается как справедливая необходимость, фанатизм приобретает свою логику, а легковерно и покорно воспринятые убеждения по прошествии двух веков воспринимаются как овеянные временем верования наших отцов! Но ты собирался возблагодарить Творца; я, хоть и католик, с жаром присоединюсь к тебе - при посредничестве или без посредничества святых.
Добрейшему барону не по вкусу пришлись намеки его друга, хотя они были слишком замысловаты для швейцарца, ибо восприятие его оцепенело от постоянной близости снегов и ледников, и не было, как у итальянца, подобно нагретому южным солнцем горячему и легко расширяющемуся воздуху. Разница в темпераментах, однако, не уменьшала их взаимного друг к другу расположения, но, напротив, была его причиной, ибо исстари известно, что дружба, как и любовь, возникает скорее из разных, нежели сходных, качеств; последние произвели бы столкновение интересов и соперничество, тогда как разные качества заставляют устремляться к разным целям, возможно даже взаимно безразличным. Совпадать должны только основные нравственные правила, без чего не может быть уважения меж честными людьми. Дружба плутов основывается на интересах столь банальных и очевидных, что мы не будем брать на себя излишний труд распространяться о ней. Синьор Гримальди и Мельхиор де Вилладинг были необыкновенно порядочными и честными людьми, какими и подобает быть мужчинам, по крайней мере в намерениях, и их столь различные вкусы и мнения в горячую пору юности поддерживали живой интерес друг к другу; теперь же, смягченные временем и растворенные воспоминаниями, они не могли ослабить дружеской привязанности, корнем которой изначально являлись.
- Я знаю, что ты всегда благодаришь Бога, - ответил барон, когда его друг закончил свою мысль. - Но мы знаем, что оказывающие нам милости люди суть Его орудие. Не следует ли нам также отблагодарить тех, кто спас нас минувшей ночью?
- Ты говоришь о моем загадочном земляке? Я, с тех пор как мы расстались, все думал о его непостижимом отказе и о возможных способах склонить его к согласию.
- Надеюсь, тебе удастся это сделать, и сам готов всячески способствовать тебе в этом деле. Но мысли мои не были заняты им постоянно; ибо есть еще некто, подвергавший свою жизнь опасности гораздо более, чем наш моряк.
- Это особый вопрос, и я уже думал о том, как отблагодарить его. Я знаю, он - наемный воин, и, если он согласится служить в Генуе, я сам позабочусь об его продвижении. Не беспокойся о юном Сигизмунде; тебе известны мои средства и твердость моих намерений.
Барон закашлялся, ибо ему втайне не хотелось открывать собственные благие замыслы в отношении молодого воина, и это было последней данью сословной гордыне и всеобщим предрассудкам, с которыми он даже теперь еще не расстался. Но живая картина ужасов минувшей ночи шевельнулась в его памяти, и добрый гений юного спасителя одержал победу.