Девушка вышла под черное ночное небо и узнала двор, на который они въехали этим вечером. В центре горел костер. Двор был частично окружен городскими стенами. Другая же часть ограждения относилась непосредственно к замку. Впрочем, костер освещал не только стены, но и людей. Солдаты сидели у огня, ели, спали, разговаривали. Гизела замерла на месте. Не могла же она искать уборную в присутствии этих мужчин, не говоря уже о том, чтобы спрашивать у них дорогу! Девушка сумела лишь заставить себя сделать шаг вперед, на улицу, опереться рукой на стену, присесть и приподнять платье. Она была рада тому, что наконец-то может облегчиться, но ей было стыдно. Гизела почувствовала, как теплые брызги окропили ее пятки. К счастью, никто ее не заметил. Когда она поднялась, край платья был мокрым, но девушка не обращала на это внимания. Она поспешно вернулась в дом и, опустив глаза, пошла по коридору.
И вдруг Гизела заметила какую-то незнакомую дверь. В воздухе пахло дымом, потолок казался намного ниже, чем раньше. Может быть, она выбрала не тот коридор и сейчас идет вовсе не в кухню? Девушка чуть не расплакалась, но ей удалось преодолеть отчаяние. Повернувшись, она пошла назад. Стены казались незнакомыми, и Гизела уже думала, что никогда не вернется в кухню, и тут услышала женский голос, доносившийся из соседней комнаты. Это немного успокоило бедняжку – во-первых, приятно было узнать, что где-то неподалеку есть еще одна женщина, во-вторых, она говорила на языке франков.
Через мгновение Гизела осознала смысл услышанного.
– Я хочу, – повторила женщина, – чтобы ты убил принцессу Гизелу, Таурин.
Монастырь Святого Амброзия, Нормандия, осень 936 года
Да, пора было поговорить с монахинями. Конечно же, не следовало выдавать им свою тайну, но нужно хотя бы сообщить им о том, что тайна есть и их мать настоятельница – хранительница этой тайны. Приняв решение, аббатиса почувствовала себя намного лучше, но хотя она и знала, что нужно делать, она никак не могла выбрать для этого подходящее время.
Только сейчас в монастыре вновь воцарился покой, потревоженный появлением чужака, и настоятельнице не хотелось опять будоражить своих подопечных, тем более сейчас, когда на дворе был вечер. Итак, она решила подождать. Конечно, сама матушка не могла уснуть, но хотя бы ее сестры во Христе оставались спокойными. Настоятельница не знала, спит ли этой ночью Арвид, или мальчик тоже ворочается с боку на бок, со страхом думая о своих врагах и со смущением – о ней.
На следующее утро, когда мать настоятельница пришла проведать Арвида, юноша выглядел гораздо лучше. Цвет его лица стал более здоровым.
Юноша по-прежнему не глядел ей в глаза. Молча отметив это, настоятельница вскоре оставила Арвида одного и попросила сестру-наместницу собрать монахинь. Она объяснила своей помощнице, что, хотя время для молитвы еще не настало и в это время дня грамотные монахини читали, а те, что не отличались особым умом, выполняли монастырские работы, она хочет, чтобы все ее подопечные собрались в трапезной, оставив свои дела.
Матильда была одной из первых сестер, вошедших в трапезную. Вскоре за ней последовали остальные. У всех на лицах было написано любопытство. Хотя такое поведение и порицалось, монахини перешептывались. По доносившимся до нее словам мать настоятельница поняла, что собравшиеся считают причиной переполоха раненого юношу. Очевидно, они ожидали, что аббатиса объяснит им, кто он, по какой причине на него напали, откуда он родом и почему на груди у него языческий амулет.
Но матушка не собиралась говорить об этом. Собственно, вначале она вообще ничего не сказала, лишь молча обвела присутствующих взглядом.
Эти монахини были ее семьей, но из-за того, что настоятельница все время находилась рядом с ними, она не замечала, как сестры изменялись, как старели, как кто-то становился равнодушнее, а кто-то угрюмее.
Сестра-пономарь явно растолстела; ее двойной подбородок так и раздувался от возмущения: мать настоятельница собрала монахинь в неурочное время, да еще и не обсудила это с ней.
Сестра-келарь выглядела намного спокойнее, но ничего другого настоятельница от нее и не ожидала. Она еще никогда не видела, чтобы эта монахиня теряла самообладание. Может быть, все дело в том, что сестра-келарь заботилась о припасах и приготовлении трапезы, а тот, кто занимается столь земными вещами, сильнее укореняется в мире, и потому его не так легко сбить с ног, как людей, пребывающих исключительно в мире духовном.
Сестра-привратница была обеспокоена – скорее всего, не тем, что все собрались здесь, а воспоминаниями о том миге, когда она нашла на пороге монастыря окровавленное тело. Ее обязанности заставляли ее чаще вступать в контакт с миром. В дверь монастыря стучали нищие, монахи, священники, паломники, но никто из них не был испачкан кровью с головы до ног.
Сестра-звонарь, ведавшая в монастыре не только колоколами, но и церковными деньгами, неискренне улыбалась. Настоятельница подозревала, что сестра-звонарь сеет раздор среди монахинь, заражая других своей горечью. До сих пор аббатиса так и не поговорила с ней об этом, и не поговорит, потому что это будет уже не ее заботой.
Сестра-наставница казалась рассерженной. В монастыре она отвечала за воспитание молодых послушниц: разучивала с ними псалмы, обучала девушек грамоте, посвящала их в тонкости грамматики. Сегодня утром ее занятие прервали, и хотя к концу года ее ученицы наверстают упущенное, настоятельнице казалось, что наставница упрекает ее в недостаточном уважении к свету знания.
Чем дольше молчала аббатиса, тем сильнее нарастало напряжение в трапезной. Она хотела как можно скорее покончить с этим и даже не помолилась перед тем, как приступить к столь нелегкой задаче, хотя в монастыре обычно принято было молить Господа о помощи во всем. Впрочем, матушке казалось, что Господь не имеет к происходящему никакого отношения.
– Я отрекаюсь от должности настоятельницы этого монастыря, – решительно заявила она. – Сегодня сообщу об этом епископу. Пока мне не назначат преемницу, мои обязанности будет выполнять сестра-наместница.
Она ожидала испуганных возгласов, распахнутых от ужаса глаз, удивленных расспросов, может быть, даже криков протеста, хотя такое и было запрещено. Но ничего этого не последовало. В трапезной вновь воцарилась тишина. Сестры переглядывались, словно не зная, кто тут сошел с ума – настоятельница, заявившая о том, что уходит, или они сами, неправильно все понявшие. Что ж, в тишине действовать было легче. Теперь ей не нужно было уговаривать сестер, можно было просто продолжить свою речь.
– Я отрекаюсь от этой должности, ибо я ее недостойна. Собственно, я всегда была ее недостойна. Да, такая, как я, не может быть вашей матерью настоятельницей. К сожалению, до сегодняшнего дня мне не хватало мужества признаться в этом – себе самой и, конечно, вам.
Только теперь, с некоторым опозданием, по залу прокатился гул. Не все ее любили: некоторые считали, что она слишком мягко руководит монастырем, другим она казалась чересчур равнодушной, а кому-то и чрезмерно замкнутой. И все же в ее добродетели никто не сомневался.
И тут прозвучал девичий голосок:
– Но почему? – Матильда покраснела до корней волос.
Этот вопрос тронул аббатису. Лишь сейчас она поняла, что не только сама приносит жертву, но и требует этого от своих сестер. В монастыре от многого приходилось отказываться, кроме одного – покоя.
Настоятельнице хотелось объяснить монахиням, почему она нарушает их покой, хотелось рассказать о своих грехах, чтобы сестры могли обсудить это и успокоиться. Но у нее не было выбора.
– Если бы вы знали о моем прошлом, вы изгнали бы меня отсюда. Вы никогда не позволили бы мне жить среди вас. – Настоятельница увидела, как побледнела Матильда. – Я не могу рассказать вам о том, что случилось. Но в то же время я больше не могу быть вашей настоятельницей.
Глава 4
Руан, сентябрь 911 года
– Я хочу, чтобы ты убил принцессу франков, Таурин.
Воину с трудом удалось сдержаться, чтобы не выразить презрение, не поджать губы, не нахмуриться. Стараясь сохранять каменное лицо, Таурин смотрел на Поппу, повторявшую свой приказ. Солдат спрашивал себя, как с таких прелестных губ могли сорваться столь жестокие слова.
Впрочем, Поппа не казалась ему особенно красивой. Он никогда не понимал мужчин, говоривших о ее очаровании и завидовавших Роллону, которому удалось заполучить такую роскошную женщину. Что ж, Поппа не была хороша настолько, чтобы стать не только любовницей Роллона, но и его женой. Именно поэтому ее губы сегодня были поджаты и с них слетели эти слова. Поппа всегда оставалась спокойной, но такого позора она не могла перенести. Даже ее уверенность в себе пошатнулась.
– Да, убей ее! – вот уже в третий раз повторила она, сгорая от гнева.
Таурин, помедлив с ответом, неуверенно протянул:
– И почему я должен так поступить?
– Чтобы доказать свою верность, конечно! – нетерпеливо воскликнула она. – Ты уже давно служишь мне! Как ты можешь отказать мне в такой просьбе?
Когда Поппа говорила о смерти франкской принцессы, в ее голосе звучала горечь, теперь же ее голос стал слащавым, как всегда.
"Верность, – с презрением подумал Таурин. – Верность…"
Он не был верен Поппе. Таурин был ее рабом, и он презирал свою госпожу, как презирал всех тех, кто владеет им. Поппу он презирал еще больше, потому что она была из народа франков. Была христианкой. И при этом спала с Роллоном. А его, своего собрата по вере, сделала рабом.
– Я не спрашиваю, почему это должен сделать именно я. Я спрашиваю, почему ты хочешь, чтобы я убил ее? До сих пор в христианском мире Роллона считали пиратом – теперь же он стал вассалом короля франков. Ты должна радоваться этому.
Поппа подалась вперед, и ткань платья натянулась на ее груди. В этой женщине всего чересчур, подумалось Таурину: чересчур пышная грудь, чересчур полные губы, чересчур яркий румянец. Вот только одежды на ее теле не слишком много. Платье было очень коротким, хоть его и сшили из дорогой ткани с золотой нитью. Край плаща был украшен драгоценными камнями. Вообще-то эти камни должны были делать ткань тяжелее, чтобы она не морщилась, но Поппа носила плащ не на плечах, а на сгибе локтя, чтобы все видели драгоценности и понимали, кто она такая. Когда-то она была дочерью могущественного человека, который дарил ей ленты, серьги, брошки, кольца, баночки с благовониями. Теперь же Поппа стала наложницей другого могущественного мужчины, который подносил ей такие же дары. Правда, за это ей пришлось дорого заплатить – она жила в грехе.
Таурин отпрянул. И не потому, что красота Поппы казалась ему вульгарной. Он не мог смотреть на золото и серебро на ее теле, понимая, откуда взялось все это богатство. Оно было награблено в монастырях. Норманны не только похищали драгоценные переплеты и дароносицы из церквей, но и переплавляли их, чтобы благородные металлы служили уже не во славу Господа, а для украшения женщин – северянок и франкских девушек, отдававшихся захватчикам. Эти девушки менялись, и их души переплавлялись, словно золото в норманнских тиглях. Поппа была доброй христианкой, а Роллон превратил ее в шлюху, которая бесстыдно спала с человеком, захватившим город ее отца. И теперь эта женщина приказывала ему, Таурину, убить Гизелу.
– Карл не может лишить Роллона лена, даже если перед свадьбой с его дочерью… что-нибудь случится, – ровным голосом ответила Поппа. – Если она… заболеет. Или с ней произойдет несчастный случай.
– К тому же сейчас она живет не с Роллоном, а во дворце епископа, – добавил Таурин.
– Верно. – Красавица насмешливо улыбнулась. – Король ведь не знает, что в Руане почти нет каменных домов и потому в замке епископа живет не только Роллон, но и я. Что ж, – она пожала плечами, – Руан тесен, жизнь здесь сурова, а принцесса так нежна.
Когда-то жизнь сурово обошлась с Поппой, когда она сама была такой же нежной, но – и Таурин не мог не признать этого – Поппа выдержала это испытание судьбы.
– Почему для тебя так важно, чтобы Гизела умерла? Роллон не бросит тебя, даже если женится на ней. У большинства норманнов несколько жен, и даже если Роллон примет крещение, это не значит, что он откажется от обычаев своей страны.
Тонкая морщинка пролегла на лбу женщины.
– Конечно он не бросит меня! – крикнула Поппа. – Но речь сейчас идет не обо мне, а о моем сыне!
Таурин задумчиво кивнул. Он нечасто видел мальчишку, потому что Поппа отдала ребенка кормилице, но раб знал, что у Поппы и Ролл она родился сын и его назвали Вильгельмом. И Вильгельм не будет ее единственным ребенком. По слухам, Поппа вновь была беременна.
Кроме того, Поппа была не единственной женщиной, родившей Роллону ребенка – по собственной воле или нет. Когда Ролл он оставил свою родину и поселился на островах неподалеку от Англии, у него было много любовниц из числа кельтских женщин. Одна из них родила ему дочь по имени Кадлин. Девочка росла тут, в Руане. Отец обожал ее и баловал, но Кадлин была девочкой, а вот Вильгельм до сих пор оставался единственным сыном Роллона и его наследником – и так будет до тех пор, пока в законном браке у норманнского вождя не родится другой мальчик.
– Что ж, – начал Таурин, – я понимаю твое… беспокойство. Но почему ты выбрала именно меня?
– Как я уже сказала, нет никого, кому я доверяла бы больше. Нас объединяет одна судьба.
На этот раз Таурину не удалось сдержать чувства. Он невольно сжал руки в кулаки. Как эта франкская шлюха смеет сравнивать себя с ним!
– Конечно, я дочь графа де Байе, – продолжила Поппа, не заметив его напряжения, – а твой отец, насколько я знаю, не обладал такой властью. Но, как бы то ни было, когда-то мы оба были свободными людьми и нам была уготована совсем другая судьба. Нам обоим пришлось научиться жить в этом переменчивом мире. Нам пришлось понять, что в этом новом мире выживает только тот, кто достаточно умен, ловок и хитер, для того чтобы приспособиться.
"И беспринципен", – добавил про себя Таурин. Услышав, как она упомянула о графе де Байе, он скрипнул зубами от досады, благодаря Господа за то, что граф Беренгар пал в бою за свой город и потому так и не увидел, как его дочь молит Роллона о пощаде, готовая заплатить любую цену за свою жизнь.
Поппа поднялась.
– Есть еще одна причина, по которой я выбрала тебя. – Ее плащ соскользнул на пол, но женщина лишь переступила через него. – Ты давно уже в рабстве у норманнов, дольше, чем я. И ты всегда ненавидел их. Не думай, что я не знаю об этом. Ты не можешь одобрять брак язычника и франкской принцессы!
– И поэтому я должен убить ее?
– Что такое жизнь по сравнению с чистотой души? Неужели ты думаешь, что душа принцессы останется чистой, если она будет жить с чудовищем? – Глаза Поппы блестели.
И теперь Таурин видел в них не жажду крови, как прежде, а скорбь. Скорбь по чистоте своей души. И по его тоже.
Воин не мог больше выносить это зрелище и закрыл глаза, предавшись воспоминаниям. Они так часто завладевали его душой – воспоминания о том, что он потерял. Таурин всегда думал… о ней. "Словно королева, затмевала ты всех сиянием своим… Все узнавали тебя по гордой осанке". Он вновь открыл глаза.
– И если я сделаю это… то что получу взамен?
Женщина отвернулась, чтобы раб не видел слез на ее глазах.
– Ты многого добился, Таурин. Роллон верит тебе, и все равно ты все еще раб. По законам севера невольник не обречен на то, чтобы умереть рабом, особенно если он не родился в рабстве, а попал в неволю во время войны. Раб может стать вольноотпущенником, может нажить состояние, может сделаться почтенным человеком. И ты это сможешь. Если я помогу тебе.
"Ты давно могла бы помочь мне, шлюха", – подумал Таурин.
– А ведь тебе нужна свобода, не так ли? – сладким голосом протянула Поппа. – Более того, я заплачу тебе за эту услугу золотом. Просто подумай, чего ты хочешь. Только убей… эту Гизелу… и сделай это незаметно.
Женщина умолкла, а Таурин даже не понял, что она ждет его ответа – он снова погрузился в собственные мысли. И только когда Поппа поинтересовалась, что происходит в его голове, раб смог собраться с духом.
– Итак, если я действительно убью ее… – начал он.
– Кто, как не я, может помочь тебе обрести свободу? Северяне за последние годы многих взяли в плен, не только западных франков, но и восточных, а еще англосаксов. Рабами стали не только крестьяне, но и монахи, и солдаты. Однако ни король, ни епископ Витто, ни Роберт Парижский при заключении мирного договора в Сен-Клер-сюр-Эпте не подумали о том, чтобы потребовать свободы для них, – прошептала Поппа.
Ее шепот криком отдавался в его голове. Играя желваками, Таурин кивнул. Столько людей были брошены на произвол судьбы сильными мира сего. Преданы… проданы…
– Итак, если я действительно убью ее… – повторил он.
– Ты сможешь положиться на меня. – Ладонь Поппы опустилась на его предплечье. – Если я что-то пообещала, то сдержу свое слово, ты же знаешь.
Нет, он этого не знал. И нет, ему не нужна была свобода.
После всего, что ему пришлось стерпеть, свободы быломало, чтобы обрести покой. Ему нужно было кое-что совершенно иное. Но именно по этой причине их с Поппой цели совпадали.
– Крещение Роллона назначено на следующую Пасху, – сказал Таурин. – К тому времени принцесса Гизела будет уже мертва.
Улыбка скользнула по губам Поппы, когда она наклонилась за своим плащом. В ее движениях сквозила усталость, но улыбка сделала ее моложе. Наверное, когда-то она улыбалась так, когда ее обожаемый отец возвращался с охоты. Теперь же Поппа улыбалась, добиваясь смерти соперницы.
Нет, Таурину не нужна свобода. Потому что свободы не было. Не было свободы для него. Не было свободы для Поппы.
Таурин помедлил, не зная, сказать ли что-нибудь еще, и тут услышал какой-то звук. Он сумел различить этот шорох только потому, что всегда оставался настороже и никогда не мог по-настоящему расслабиться. Кто-то вздохнул. Таурин повернулся к приоткрытой двери, и ему показалось, что в проеме мелькнула чья-то тень.
Поппа заметила его напряжение.
– Что случилось? – спросила она.
– Кто-то… кто-то подслушал наш разговор.
Гизела зажала рот рукой, чтобы не выдать себя. Но было уже поздно. Из комнаты в коридор вышел какой-то мужчина. До этого девушка видела только его спину, теперь же он повернулся к ней лицом. На мужчине была одежда северянина – синяя накидка с куньим мехом, чулки, штаны до колен, прочная обувь. Гизела, увидев меч у него на поясе, отпрянула от двери и вжалась в темный угол. Она зажмурилась, словно думала, что никто не увидит ее, если она сама ничего не видит. В коридоре было тихо, но затем Гизела услышала шаги – кто-то шел прямо к ней.
– Что там, Таурин? – нетерпеливо окликнула его Поппа.