И вдруг матушка почувствовала навалившуюся на нее усталость. Несмотря на защиту прочных стен, она вновь ощутила себя безродной и бездомной.
Посмотрев на часовню, аббатиса поняла, что не обретет там ни покоя, ни уверенности.
– Этот юноша больше не знает, кто он, – доверилась она Матильде. – И если быть до конца честной, то я этого тоже не знаю.
Глава 7
Нормандия, осень 911 года
Ничто не вызывало в Таурине такого отвращения, как запах горелой человеческой плоти. И не было ничего омерзительнее, чем причинять кому-либо страдания. Гораздо хуже убийства были пытки, по крайней мере именно так считал Таурин. Но этот человек не оставлял ему выбора. Мало того, он словно сам напрашивался на встречу с палачом. Вначале пленный не раздумывая отвечал на вопросы Таурина. Мол, его зовут Тир; большая часть его ребят – с севера, но не датчане, а выходцы из норвежских земель, в остальные – кельты, присоединившиеся к нему уже к Нормандии, все бывшие рабы. Эти парни не знали, что им делать, ведь они привыкли повиноваться.
При этих словах Тир усмехнулся, и шрамы на его лице, казалось, немного изменились. Похоже, ему нравилась эта мысль: некоторые люди настолько дурны по природе своей, что готовы пойти даже на верную смерть, следуя за преступником.
Но потом улыбка исчезла с его лица и северянин умолк. Он отказывался говорить о двух девушках, которых преследовал Таурин. А главное, отказывался говорить о том, что одна из этих девушек – дочь короля, Гизела.
Таурин злился все больше. Его выводили из себя упрямство Тира и осознание того, что это жалкое существо – его последняя надежда.
Девушки сбежали, одна из них погибла, и только Тир мог подтвердить догадку Таурина: женщина, оставшаяся во дворце епископа в Руане, – не франкская принцесса, а всего лишь служанка. Вероятно, не стоило доверять такому прохвосту, как Тир, но почему бы не попытаться свести его с Роллоном? Может, таким образом в душе норманнского вождя удастся посеять сомнения?
Но Тир молчал и, судя по вновь заигравшей на его губах усмешке, намеревался молчать и дальше, по дороге в Руан, а главное, в самом городе.
Таурин не спешил отправляться в путь. Он пригрозил нахальному северянину, что вытащит из него правду силой, а когда угроза не подействовала, решил воплотить ее в жизнь.
Он приказал опустить в огонь секиру и раскалить лезвие. Таурин сам ужасался при мысли о том, что последует дальше, но Тир не проявлял беспокойства. А вот людей, приехавших сюда с Таурином, интересовало только качество железа – по крайней мере, именно об этом они говорили, глядя, как нагревается секира. Солдатам не терпелось обсудить новое оружие, захваченное в бою с головорезами Тира.
Большинство добытых ими клинков были короткими, зато обоюдоострыми, в отличие от мечей франков. Хотя обычно эти солдаты не отличались особым красноречием, сейчас они без умолку болтали о том, какие преимущества у того или иного лезвия. Таурин не понимал, как они могут оставаться такими спокойными. Чтобы не смотреть на Тира и на своих подопечных, он уставился на огонь. И опять на него нахлынули воспоминания.
Огонь… Повсюду огонь… Башенка на мосту. Деревянная башенка объята пламенем, она летит в реку, грохот, какой грохот!.. А вот мосты каменные, они выдержат… Но сколько еще? Сколько?
Именно этот вопрос и отвлек его от раздумий.
– Сколько еще? – возмутился Тир. – Сколько мне ждать?
Таурин не ответил, всматриваясь в розовеющее железо. Воспоминания поднимались из глубины его души, теперь уже не об осаде, а о Божьем суде, свидетелем которого он когда-то стал. Во время Божьего суда, так называемых ордалий, обвиняемый должен был вытащить раскаленное железо из огня. Если через пару дней ожоги не воспалялись, обвиняемого признавали невиновным, но если рана начинала кровоточить, ему выносили приговор.
Тогда Таурин был еще ребенком и ордалии казались ему справедливыми. Теперь же он смотрел на раскаленное железо и думал: как можно вытащить эту секиру и не обжечься, виновен ты или нет? И кто сможет выдержать крики, исполненные боли? Кто не пожалеет несчастного?
– Долго еще ты будешь медлить? – насмехался над ним Тир. – А может быть, ты слабак? Или трус? Или и то, и другое?
Таурин больше не мог отводить глаза и поднял голову. Взглянув на испещренное шрамами лицо пленника, он подавил в себе сочувствие, но в то же время франк почувствовал невольное уважение к Тиру, ведь этот человек не проявлял страха. Втайне Таурин даже позавидовал его силе воли. Вскочив, он изо всех сил ударил северянина кулаком по лицу, сам не понимая, что делает. Тир не уклонялся, но франк уже отшатнулся, с омерзением думая о том, что прикоснулся к этой жуткой коже.
– И что все это значит? – расхохотался Тир.
Таурин отвернулся. Отвращение к себе было сильнее презрения к этому чудовищу.
– Эй, не обижайся, – вдруг сладким голосом протянул северянин. – Ты ведь мне нравишься. Я уже давно за тобой слежу, и ты мне нравишься. Они все такие скучные, эти людишки. Им известно, чего они хотят. Они делают то, что хотят. Нет, мне намного больше нравятся такие, как ты. Кто не ведает, что творит. Кто не рад тому, что им ведомо.
– Закрой рот! – заорал Таурин.
Гнев, отвращение, презрение – все эти чувства разгорались в нем все ярче. И Таурин не стал им противиться. Выхватив раскаленную секиру из пламени, он поднес лезвие к лицу Тира. Его немного успокоило то, что Тир не так уж хорошо владел своим телом и все же отшатнулся. Солдаты (похоже, человеческие мучения интересовали их даже больше, чем оружие) схватили северянина за руки. Таурин провел лезвием по жидковатой бородке Тира.
– Выбор за тобой, – рявкнул он. – Расскажи мне все об этих девушках, тогда я пощажу тебя.
Редкие волоски с треском сгорали, но Таурин пока что не прикасался к коже и постарался убрать секиру как можно скорее.
Тир облизнул пересохшие губы.
– Так ты хочешь, чтобы я поговорил с тобой?! – радостно воскликнул он. – Я с удовольствием с тобой поговорю! И не важно, что я тебе не друг, а пленник. Локи тоже когда-то был пленником, знаешь?
– Что тебе известно об этих женщинах?
Тир уже не просто усмехался. Он расхохотался.
– Да, Локи был в плену в одной подземной пещере! – во все горло завопил он. – И эта пещера была грязна. Не то что дворец, в котором жил Бальдр. Брейдаблик, вот как этот дворец назывался. Там было чисто. А Бальдр… Он был самым красивым из всех богов, такой отважный… И все его любили.
– Говори о тех девушках!
Раскаленная секира дрожала в руке Таурина и потому задела не лицо пленника, а его грудь. Послышалось шипение, и шелковая ткань расплавилась, но Тир даже не вскрикнул.
– Зачем же ты так торопишься? – с каким-то даже удовлетворением произнес северянин. – Обе девушки перешли реку, а значит, сейчас они в королевстве франков. Тебе не забрать их оттуда. Пожалуй, тебе остается только ждать их возвращения. Может быть, кто-то выгонит их, а? Конечно, если они не утонули. Так или иначе, время у нас есть, и предостаточно. Так давай же воспользуемся им, чтобы немного поболтать. О том, что мир – не такое уж чистенькое местечко, а герои не бессмертны, пускай Бальдр, любимый сыночек Одина, и казался всемогущим. – Тир скорчил серьезную мину. – Однажды матери Бальдра, Фригг, самой сварливой из богинь, начали сниться кошмары. Эти сны предвещали скорую смерть ее сына. И что же сделала Фригг? Она созвала всех существ этого мира и заставила их поклясться в том, что никто из них не навредит храброму красавцу Бальдру. Вот только она забыла взять эту клятву с омелы, ведь омела казалась такой уродливой, такой ничтожной. Но я все же посоветовал бы Фригг не забывать об омеле. Посоветую я и тебе – никогда не стоит недооценивать таких созданий. Не стоит недооценивать ничтожных и уродливых. Знаешь, ведь Локи – хитрый, злой Локи, – заставил слепого братца Бальдра выпустить в него стрелу из омелы. Был прекрасный бог – стал бог поверженный, так-то.
Тир захрипел – то ли захлебнулся от быстрой болтовни, то ли засмеялся, то ли хотел показать, как именно умирал Бальдр. В одном Таурин был уверен – выносить этот разговор еще труднее, чем вонь паленой плоти. Его рука больше не дрожала. Франк поднял секиру и вдавил раскаленное лезвие в щеку Тира. Хрип сменился душераздирающим воплем. Таурин закрыл глаза, чтобы не видеть мук норманна, и опустил секиру, но уши он зажать не мог. Он знал, что теперь этот крик будет преследовать его вечно.
Вопли не смолкали, запах горелого мяса не становился слабее.
"Что же я делаю?" – подумал Таурин.
Он отвернулся от Тира. Через какое-то время крик сменился стонами, и Таурин открыл глаза. Кожа больше не защищала лицо Тира. Таурин увидел окровавленную голую плоть.
Вначале пленник только раскачивался из стороны в сторону от боли, а затем зашелся истерическим хохотом.
– Еще яду! Еще яду! – будто обезумев, завопил он.
Таурину стало не по себе, и не ему одному. Солдаты настороженно переглянулись.
– Он сошел с ума, – предположил один из них.
Таурин кивнул. "Да и кто из нас в своем уме?" – подумал он.
– Еще яду! – каркал Тир.
– Говори, что тебе известно об этих девушках! – Таурин угрожающе занес секиру.
Боль и безумие не лишили северянина дара речи.
– Так вот, Бальдр был мертв, – захлебываясь словами, продолжил он. – Этот смелый и сильный бог, этот чистенький Бальдр отправился в мир мертвых! Но не все еще было потеряно. Хель, богиня смерти, вняла мольбам Фригг и готова была отпустить Бальдра, если каждое существо на земле заплачет по этому богу. Но если хоть кто-то не прольет по Бальдру горьких слез, то сыну Фригг суждено остаться у Хель. Так она сказала… И они плакали, рыдали, повсюду раздавались горестные вопли. Плакали все – кроме одного-единственного создания. В пещере сидела старуха, которая заявила, что, мол, ей нет дела до смерти Бальдра. Ты догадываешься, кем была эта старуха?
"Как он может говорить с такой раной?" – Таурин покрепче перехватил рукоять секиры.
– Эта старуха… Это и был Локи! – ликуя, выдохнул Тир. – Он притворился старухой и не плакал, ибо ему не было дела до смерти Бальдра. Да, он не плакал, он смеялся. – Северянин вновь расхохотался, но смех его сопровождался стонами боли.
Лезвие секиры потемнело, остывая. Таурин вновь опустил оружие в огонь, глядя, как лижут железо языки пламени.
– Что ты знаешь о девушках?! – рявкнул он.
Тир замолчал на мгновение, но потом заговорил вновь:
– Так вот. Локи не плакал, и Хель не выпустила Бальдра. Другие боги пришли в ярость. Они захотели отомстить Локи и взяли его в плен, подобно тому как Хель держала у себя в плену Бальдра. Боги заперли Локи в той самой пещере, приковали его к трем скалам, а над головой подвесили змею. Яд гадины капал ему на лицо, разъедая кожу, что причиняло Локи невыразимые страдания. – Тир корчился от боли. – Сигюн, жена Локи, хотела помочь своему любимому. Она осталась рядом с мужем и держала над его головой посудину, собирая яд. Но когда посудина переполнялась, Сигюн приходилось отворачиваться, чтобы опорожнить ее. Тогда яд вновь капал Локи на лицо, и бог извивался от боли, вызывая землетрясения и извержения вулканов.
Тир, словно следуя примеру своего бога, принялся дрожать, извиваться, отплевываться, сучить ногами. Его боль была ужасной, но он не боялся новой.
Глядя, как пленник заливается истерическим смехом, Таурин опустил секиру. Он не сможет во второй раз прижечь лицо Тира – франк и так едва справлялся с тошнотой.
– Больше яду! – хрипел пленник.
Его хрип эхом отдавался в ушах Таурина, вокруг шумели солдаты, но все эти звуки заглушил голос разведчика. Этот парень освободил Таурина от необходимости доказывать свою силу солдатам. Франк поручил разведчику проскакать вдоль Эпта – возможно, еще удастся выйти на след девушек. Теперь же солдат вернулся.
Тир топал ногами, извивался в руках врагов – Таурину даже показалось, что его тело вот-вот сломается, словно трухлявая ветка.
– Те девушки… – разведчик с трудом перекрикивал шум. – Похоже, они обе выжили. Они перешли Эпт и выбрались на противоположный берег… недалеко отсюда.
Таурину хотелось расспросить солдата, но во рту у него пересохло, и он не мог вымолвить ни слова. Не успел он отдать приказ, как Тир вновь завопил:
– Нет места чище, чем этот мир! Нет места безопаснее, чем этот мир! Нет места лучше – ни для Бальдра, ни для франкской принцессы!
В этот момент он впервые признался, что ему известно о том, кто Гизела на самом деле.
– Что нам с ним делать? – спросил один из солдат, удерживавших Тира. – Убить?
Таурин посмотрел на лежащую в костре секиру и покачал головой:
– Возможно, он мне еще понадобится. Мы возьмем его с собой.
И вдруг Тир перестал хохотать. Совершенно спокойно, словно не испытывая боли, он произнес:
– Девушку, вместе с которой путешествует франкская принцесса Гизела, зовут Руна. Я хорошо ее знаю. Мне известны все ее привычки. Если они обе действительно покинут королевство франков, я выслежу их для тебя.
– Зачем тебе помогать мне? – спросил Таурин.
– Мир небезопасен… Это ядовитое место. Мы танцуем, танцуем среди змей, танцуем между вулканов… А я отлично умею танцевать.
– Отпустите его! – приказал Таурин и отвернулся. Он был уверен, что северянин не попытается бежать.
Дни после бегства из Лана ничем не отличались от времени, проведенного в дороге из Руана. Было холодно – согреться можно было только у костра. Хотелось есть – Руне не всегда удавалось вернуться с добычей. Девушки молчали, разве что северянка время от времени задавала вопросы Гизеле, стараясь запомнить новые слова по-франкски.
Однако кое-что изменилось. После Руана Гизеле еще было на что надеяться, но после Лана надежды для нее не осталось. Пережитое вновь и вновь всплывало в ее памяти, и вновь и вновь девушка задавала себе один и тот же вопрос: "Почему?"
Почему Гагон оказался таким злым? Он ведь лучший советник отца! И почему он настолько бессердечен, что готов убить ее?
Наверное, предположила Гизела, Гагон не считает себя бессердечным. Скорее всего, он думает, что действует в интересах короля. А вдруг для короля Карла мир с норманнами и вправду был дороже жизни собственной дочери?
Гизеле было больно думать об этом, и потому девушка сосредоточилась на совершенно другом вопросе: "Куда теперь?"
Единственным местом, куда они могли бы бежать, оставался монастырь в Шелле, где пребывала сейчас ее мать, но Гизела не знала дороги туда, а если бы и знала, в ней был слишком силен страх перед Гагоном, который, несомненно, будет преследовать ее. Принцесса была уверена в том, что Гагон уже выслал за ней погоню.
Еще она с ужасом думала о том, как Гагон накажет Беггу за то, что кормилица не проследила за своей подопечной. Неверная Бегга… Беспомощная Бегга… Изнеженная Бегга, привыкшая жить в роскоши…
Страх перед Гагоном пересилил в душе Гизелы страх перед Таурином и Тиром. Гагон знал, что и Руна, и Гизела живы; другие же враги считали их мертвыми.
Итак, Гизела не стала перечить подруге, когда Руна привела ее к Эпту. Вскоре они оказались у того самого бурного потока, в котором чуть не утонули. И хотя рана уже зажила, Гизела почувствовала жжение в ноге, когда увидела пенные воды.
– Нам действительно нужно это сделать? – испуганно спросила принцесса.
Руна отвела взгляд.
– Что ты делаешь, твое. Что я делаю, мое.
Ее голос звучал тише, чем обычно, девушка говорила неразборчиво, но Гизела поняла, что она имеет в виду. Руна в любом случае перейдет границу, ведь в королевстве франков рассчитывать на помощь не приходилось. И Гизела должна была сама решить, следовать за ней или нет.
Впрочем, выбора у принцессы не оставалось. Что может быть хуже блужданий на чужбине, холода, голода, преследований заклятых врагов? Только одиночество.
На этот раз у беглянок было больше времени на то, чтобы отыскать брод. Не свистели над головами стрелы, не ржал испуганный конь, но входить в воду было все так же страшно. Вода была холодной, и даже в самом мелком месте девушкам пришлось погрузиться в нее по пояс.
Хотя Руна уверенно говорила о "твоем и моем", она готова была помочь Гизеле. Северянка не только взяла ее за руку, но и тянула за собой на другой берег. Несмотря на скользкие камни и мягкий ил под ногами, принцессе удалось не поскользнуться и устоять на ногах. Шаг за шагом девушки продвигались вперед, и, когда они ступили на противоположный берег, Гизеле подумалось, что за эти недели она стала гораздо сильнее. И не только сильнее – теперь ей легче было переносить холод. Впрочем, она не очень радовалась этим переменам. Оглянувшись на земли франков, Гизела вновь ощутила тоску по родному дому.
Она больше никогда не сможет вернуться домой. И никогда не станет прежней. Той Гизелой, о которой все заботились. Той Гизелой, которая радовала людей своим пением. Той Гизелой, которая так старалась быть милой со всеми, кто ее окружал.
Они пошли дальше. Мокрая одежда липла к телу, но гораздо больше принцессу беспокоили мысли, кружившие в ее голове.
– Что же мне теперь делать? – пробормотала она, надеясь, что разговор поможет отогнать тревогу. – Мы же не можем блуждать вечно. В Нормандии тоже есть монастыри, Роллон обещал моему отцу отстроить их заново. Я могла бы поселиться в одном из них. Или мы могли бы вернуться в Руан. Я ведь должна предупредить Эгидию. Я могла бы вновь притвориться ее служанкой…
Принцесса запнулась. Она понимала, что все это невозможно. Даже если Эгидия еще жива, Гизелу никто к ней не пустит. И даже если в Нормандии остались монастыри, не разрушенные северянами, Руна не станет искать такой монастырь. В ответ на слова Гизелы она повторила:
– Что ты делаешь, твое. Что я делаю, мое.
– Но что ты будешь делать? – спросила принцесса. – Куда ты пойдешь?
– Норвегия, – кратко ответила Руна.
Гизела поникла. Руна все еще хотела вернуться домой, пусть и без ее помощи.
– А я? – спросила она.
– Ты… плыви со мной… или оставайся…
Гизела замерла на месте. Ее одежда уже высохла на ветру, но девушке все еще было холодно.
– Но что же мне делать в чужой стране?! – жалобно воскликнула она.
И только задав этот вопрос, принцесса поняла, что любая страна будет для нее чужой. И что она будет чужой в любой стране.
Руна, подойдя к Гизеле, сжала ее ладони.
– В Норвегии… никто тебя не знает… никто не знает, что ты… невеста… Роллона…
Гизела опустила глаза, но рук не отняла. Она кивнула.
На следующий день Гизела сказала, что еще не решила, как поступить. Тем не менее теперь не только Руна учила язык франков, но и Гизела принялась учить язык северян.