Лунный свет играл на водной глади, красивый, но холодный. Он доказывал, что Тир солгал: близость смерти не делала мир более красочным, напротив, он становился черно-белым, и только немного серебра примешивалось к основным цветам.
Но может быть, Руна просто была еще недостаточно близка к смерти? Она еще плыла, еще дышала, еще жила.
Потом ее ноги коснулись дна.
Она ступила на берег.
Первым, что почувствовала Руна, придя в себя, был вкус песка. Горло болело. Наверное, так чувствовал себя ее отец, выпив яд Тира. Какое-то время Руна просто лежала, уставшая, выбившаяся из сил, но затем она оперлась ладонями на песок и попыталась подняться. Боль пронзила все ее тело. Руна дрожала, но с ее губ не сорвалось ни звука. Только вкус песка и боль в руках свидетельствовали о том, что она еще жива. Вокруг клубился туман – почему-то это успокаивало. Если бы впереди действительно простирались плодородные земли, о которых говорил Рунольфр, Руна увидела бы в этом злую насмешку судьбы. Но серые скалы, затянутые бесцветным туманом, были ей знакомы. Да, это не ее родина, эти земли никогда не станут ей родными, но на этом клочке песка среди острых скал Руна поклялась, что не умрет – ни от стрел Тира, ни от ледяных волн. Тяжело дыша, девушка поднялась. Ее колени дрожали.
Руне удалось пройти пару шагов и опуститься на небольшой круглый валун. Устало усевшись на камень, она огляделась. Если она хотела выжить – не дожить до того дня, когда вернется на родину, а просто выжить, чтобы увидеть завтрашний день, – ей нужны были сухая одежда и еда.
Но что, если она уже не жива? Что, если она умерла? Может быть, это не север Западно-Франкского королевства, не Нормандия, а Нифльхейм, царство мертвых в пустошах ледяного севера? Нет, это невозможно. В Нифльхейме царит вечная ночь, а тут небо уже начало светлеть.
"Я жива!" – подумала Руна.
Она испытала триумф от победы над Тиром. И желание согреться.
Девушка поднялась. Ее горло болело уже не так сильно.
Руна оглянулась, пытаясь разглядеть тропинку за скалами. Они были слишком высокими, чтобы можно было вскарабкаться наверх, но полоска песка за одной из скал становилась шире. Она тянулась вдоль моря. Вдалеке виднелись зеленые поля. Или все это ей померещилось?
Но уж точно ей не почудился звук, услышанный через мгновение. К мерному плеску волн и крикам чаек добавился перестук копыт. Вздрогнув, Руна спряталась между скал. Волны касались ее ног. Страх смерти придал девушке сил. Невольно ее пальцы потянулись к амулету матери, переданному ей бабушкой. Вот уже много дней Руна не прикасалась к нему. Удивительно, но она не потеряла его в море. Девушка закрыла глаза. Она не помнила лица матери, и перед ее мысленным взором предстало лицо Азрун: доброе, родное, заботливое, упрямое, решительное.
Руна глубоко вздохнула и выглянула из-за скал – нужно было понять, сколько всадников скачет сюда и кто они. Может быть, ей придется бежать от них, прятаться или даже вступить с ними в бой. Главное – не сдаваться.
Монастырь Святого Амброзия, Нормандия, осень 936 года
Над влажной землей поднимался туман, и настоятельнице казалось, что ее затягивает в болото. Подол ее платья, черного, как и у всех монахинь – сестры носили такие одеяния как знак воздержания, – испачкался в грязи. Настоятельница ходила туда-сюда по двору монастыря, надеясь, что никто не видит ее, не замечает ее неуверенности. Она радовалась тому, что юноша пережил эти три дня, ставших для него самыми тяжелыми, и теперь пошел на поправку. Но она с ужасом ждала того мгновения, когда он откроет глаза.
И сегодня это свершилось.
Да, он пришел в себя, сказала ей сиделка – равнодушная, но неизменно педантичная во всем, что бы она ни делала. Поскольку худшее было уже позади, юношу перенесли из комнаты для кровопусканий в домик у ворот, где обычно размещали гостей. До сих пор раненый не произнес ни слова. Последние несколько дней сиделка, зашив рану тонкой конопляной нитью, прикладывала к швам листья купыря, сбивала жар полынью, поила больного теплым ежевичным вином и горячим говяжьим бульоном. Теперь, когда юноша пришел в себя, ему стали давать твердую пищу: хлеб, сыр, отваренные бобы со свиным жиром. Очевидно, больному было уже лучше, но он пока что не разговаривал.
Вздохнув, настоятельница направилась к воротам.
Сейчас за раненым присматривала сестра Матильда – сиделка нужна была в другом месте. Настоятельница строжайше запретила девушке сеять в монастыре панику, распуская слухи о том, что юноша спасался бегством от норманнов. Матильда послушалась, но это не развеяло ее страхов. После нескольких бессонных ночей девушка выглядела усталой.
– Что-то тут не так! – воскликнула Матильда, когда настоятельница вошла в комнату больного. – С тех пор как он… он появился здесь, вороны кружат над землей, а кошки почти не ловят мышей. Это знаки предстоящей беды!
– Это не знаки, а суеверия, – оборвала ее настоятельница.
– А сестра Бернарда говорит, что вчера вечером видела в небе комету. – Матильду не так-то просто было сбить с толку. – Комета – предвестник войны.
– После того как комета появилась в небе в прошлый раз, настала засуха, но никакой войны не было, – покачала головой матушка.
– Но…
– Довольно! – строго сказала настоятельница. – На этот раз я не стану обращать внимания на твои слова, но если такое повторится, тебе придется понести за это наказание.
Обычно мать настоятельница была не особо строга со своими монахинями. Она не карала их сурово за грехи, как мелкие, так и большие. Да, совершив грех, нужно было искупить его – молиться целыми днями, поститься, проходить испытание холодом, отказываться от сна, стоять на коленях на холодном полу, выполнять грязную работу, к примеру чистить уборную. Но настоятельница не требовала этого от сестер, если те сами не хотели принять то или иное наказание. Ей было достаточно того, чтобы монахини не ссорились, справедливо делили пищу между собой и тщательно выполняли повседневные обязанности. Брат Людовик, отец настоятель соседнего монастыря, не всегда соглашался с настоятельницей монастыря Святого Амброзия, но он приезжал только раз в году, перед Великим постом. Да и его ворчание никогда не перерастало в серьезные упреки. В конце концов, брат Людовик знал, кто она такая, а потому смотрел на происходящее сквозь пальцы. Кроме того, сестры жили по заветам святого Бенедикта, а не святого Колумбы, а потому не стремились насилием изгнать все человеческое из душ монахинь, чтобы там осталась одна святость.
Матильда смущенно опустила глаза и отошла в сторону.
Впервые настоятельница увидела раненого в сознании. Юноша неподвижно сидел на лежанке. Его волосы падали на лоб. На нем была чистая туника, и настоятельнице подумалось, что это, наверное, укороченное одеяние какой-нибудь из монахинь. Амулет, вид которого несколько дней назад привел ее в такое замешательство, покоился на грубой ткани. Когда настоятельница подошла ближе, юноша резким жестом схватился за него.
Настоятельница, вздрогнув, опустилась рядом, с раненым на лежанку. Она подумала, что следует отослать Матильду прочь, но не была уверена в том, что вынесет разговор с юношей с глазу на глаз.
Больной поднял голову и убрал волосы со лба.
– Матушка… – почтительно прошептал он.
У него был хриплый голос, но слова звучали вполне отчетливо. Юноша говорил не на северном наречии, как ожидала настоятельница, даже невзирая на его тонзуру, а на чистой lingua romana. Сейчас на этом языке говорили многие на землях франков, землях, именовавшихся Западно-Франкским королевством. Юноша смотрел на нее, но настоятельница так и не осмелилась заглянуть ему в глаза. Почему он решил заговорить именно с ней? Может быть, он подозревает, кто она такая? Но тогда, возможно, на его лице отразились бы другие чувства, гнев или печаль, радость или любопытство, не так ли? Однако юноша оставался совершенно равнодушным.
– Я благодарю вас за гостеприимство. Господь наш вознаградит вас за вашу доброту.
Настоятельница закрыла глаза, стараясь скрыть подступившие слезы.
Он был крещен. Слава Богу, он был крещен. И все же он носил этот языческий амулет…
Настоятельница прикусила губу, но затем заставила себя заговорить.
– Тебя зовут Арвид, не так ли? – ее голос был таким же хриплым, как и у него.
Юноша, потупившись, кивнул.
Женщина не сводила глаз с амулета.
– Ты носишь символ волчицы, – сказала она. – Это амулет Руны.
Он помолчал немного.
– Она рассказывала мне о вас, – прошептал Арвид. – Она сказала… если мне понадобится помощь, тут я буду в безопасности.
Настоятельница сглотнула.
– Почему тебе нужна помощь? Как… как получилось, что тебя ранили?
На лбу Арвида выступили капельки пота. Он молчал, и настоятельница решила не давить на него.
– Кое-кто хочет убить меня, – прошептал юноша, когда она встала. – Наверное, вы об этом знаете. Это он. – Паренек кивнул. – Да, я уверен, он хочет убить меня.
Глава 1
Лан, лето 911 года
Крик, отчаянный, пронзительный, прервал песню, заставив Гизелу замолчать. Обычно ничто не могло помешать ее пению. Комната в королевском пфальце, где она жила, находилась вдалеке от шумного двора, и лишь священник да пара служанок заходили сюда.
Священнику ее пение не нравилось. Да, у Гизелы был ангельский, прекрасный голос, который мог подарить людям предвестие божественного сияния, ожидавшего смертных по ту сторону бытия. Такой голос был благословением Господним, лучиком надежды в земной юдоли. И все же единственным местом, где следовало предаваться пению, была церковь. А единственной целью, с которой это следовало делать, было поклонение Господу. Нельзя петь, когда тебе вздумается, просто чтобы порадовать мать и кормилицу. Нельзя петь только потому, что у тебя это хорошо получается. Это грех. Такое поведение выдает высокомерие, так же, как роскошные одеяния и сверкающие драгоценности. Вот что говорил ей священник.
Впрочем, ни роскошные одеяния, ни сверкающие драгоценности Гизелу не интересовали. Да, она была дочерью короля и имела возможность одеваться в лучшие наряды, однако вполне могла отказаться от этого. Но отказаться от пения… Она даже подумать об этом не могла. К тому же, хотя священник и корил девушку за такое поведение, ее кормилица, Бегга, всегда ее поощряла.
Крик повторился.
Бегга в ужасе смотрела на свою подопечную. У Гизелы пересохло в горле.
– Я этого не допущу! – в голосе Фредегарды слышалось отчаяние. – Не допущу!
Гизела и Бегга испуганно переглянулись. Мама Гизелы еще никогда не теряла самообладания. Да, иногда ее взор затуманивался, но Фредегарда с честью принимала свою судьбу, пусть та и не благоволила к ней. Она не позволяла миру видеть ее боль, отравлявшую каждый час ее жизни. Мать никогда не говорила об этом, но Гизела знала, что ее гложет. Хотя комната девушки и находилась вдалеке от двора, а толстые каменные стены не пропускали ни звука, до нее дошли кое-какие слухи. О том, что Фредегарда – лишь фаворитка короля, а не его супруга. И что Гизела была бы незаконнорожденной, если бы король не признал ее своей дочерью. Впрочем, законнорожденная она или нет, ее младшие сестры были детьми королевы и потому ездили с отцом из пфальца в пфальц, а Гизела жила с матерью в Лане, никогда не покидая своего дома. И все же этот замок не казался ей темницей. И не было ничего страшного в том, чтобы постоянно находиться в четырех стенах. Что бы там ни говорил священник, петь она могла и тут, и в часовне.
– Что же нам делать? – спросила девушка у Бегги.
Кормилица не знала. Каждое утро она одевала Гизелу, а каждый вечер – раздевала и укладывала в постель. Она расчесывала ее пшенично-русые волосы и восторженно слушала ее пение. По ночам Бегга спала с Гизелой в одной кровати, зимой заботилась о том, чтобы ее молочной дочери было тепло, а летом – не жарко. Больше от нее ничего не требовалось.
Итак, Гизеле пришлось принять решение самой. Дрожа, девушка повязала вуаль. Обычно она выходила из комнаты, только получив разрешение и в сопровождении матери. Бегга застыла в нерешительности, но затем побежала за своей подопечной.
– Вы не можете! – вновь раздалось в коридоре.
С кем же ссорится Фредегарда? С отцом? Но разве можно кричать на короля? Да, отец Гизелы был королем Галлии, и его, следуя традиции, нарекли во время крещения Карлом в честь его деда, Карла Лысого, и прапрадеда, Карла Великого.
Коридор вел в покои матери Гизелы, но там было пусто. Девушка прошла по комнате и открыла дубовую дверь в обеденный зал. Это помещение было больше и красивее жилых комнат, стены здесь были покрыты росписью и украшены рысьими и бычьими шкурами. Иногда Гизела ужинала тут – не только с матерью, но и с отцом. В такие вечера она была настолько взволнована оттого, что сидит рядом с королем, что не могла проглотить и крошки. Вот и теперь у девушки сжалось горло от волнения. Звук ее шагов эхом отражался от стен. Единственное окно – арочное, застекленное, что было тут в диковинку, – было открыто настежь. Несмотря на теплый летний ветерок, залетавший в распахнутое окно, в камине горел огонь.
И правда, в зале за столом сидели отец и мать. Одеяние отца, как и отделка зала, было благородным: роскошная туника, белые перчатки, золоченые сапоги. А вот борода его в этот день казалась тусклой.
Об этом тоже шептались в комнате Гизелы – мол, ее отца гложет страх потерять свою корону. Могущественные враги с самого детства пытались лишить Карла трона. Один из них, король Эд, когда-то отобрал у Карла престол, но после его смерти отец Гизелы смог стать королем. Ему повезло, ибо у Эда не было сыновей. Итак, речь шла не о доверии знати Западно-Франкского королевства, а о счастливой случайности. Теперь же у Карла было много недоброжелателей, которые только и ждали его промаха.
С отцом и матерью Гизелы в зале находились еще двое. Когда девушка увидела их, ей стало еще страшнее. Гагон, родственник законной королевы, был родом из Лотарингии. Фредегарда ненавидела его, ибо этот выскочка вел себя с большой важностью и во время приемов всегда сидел справа от короля, нанося этим оскорбление знати, а Карл мирился с его неуместным поведением вместо того, чтобы осадить нахала. Фредегарда часто спрашивала, почему Карл выбрал себе в ближайшие советники этого тщеславного, напыщенного и бессердечного человека, но никто не знал ответа на этот вопрос.
Второй мужчина, стоявший в зале, был Гизеле незнаком. Вначале ей показалось, что это Эрнуст, казначей короля, которого она еще не видела, но многое о нем слышала. Но уже через мгновение девушка увидела, что этот высокий худощавый мужчина одет в наряд епископа: круглая шапочка, алая накидка, отороченная горностаевым мехом, тяжелый крест на груди, отливающий алым.
Гизела замерла на пороге, и епископ двинулся ей навстречу. Девушка не знала, как ей следует поприветствовать его. Поклониться? Поцеловать руку? Так она приветствовала отца, а Карл трепал ее по волосам, шепча: "Гизела, доченька…"
Но сегодня отец молчал, а епископ не протянул ей руку для поцелуя.
– Так значит, ты Гизела, старшая дочь короля, – сказал он.
Мать подбежала к ней и притянула к себе. Ее шаги были беззвучными, но голос прозвучал твердо.
– Посмотрите на нее! Посмотрите, какая она беззащитная. – Она обратила взгляд к епископу, затем посмотрела на короля. В ее глазах читались гнев и отчаяние. – Посмотрите на нее, а потом скажите ей об этом! Скажите, что вы намерены с ней сотворить! Скажите ей, если сможете!
Король еще больше ссутулился. Он не смотрел на дочь. И так и не сказал ей, о чем идет речь. Он просто отвернулся.
Гизела видела, как по щеке матери скатилась слеза. Девушка не понимала, что происходит. Что могло случиться такого ужасного, что заставило ее мать плакать?
Наконец король заговорил – но его слова мало что объяснили.
– Мы должны принести эту жертву, – тихо сказал он. – Все мы знаем, сколько врагов угрожает нашей стране. Мы должны заключить мир с захватчиками, которые пришли с севера.
– Но не такой же ценой! – простонала мать Гизелы.
Плечи Карла задрожали. Гагон же, напротив, приободрился.
– Драгоценная Фредегарда… – с улыбкой начал он.
Мать вздрогнула, как от удара. То, что к ней обращались по имени, а не "ваше величество", как ей хотелось бы, и так было достаточно унизительно, но услышать это из уст выскочки, родственника настоящей королевы… Вынести такое оскорбление было непросто.
– Драгоценная Фредегарда, – спокойно повторил Гагон. – Я знаю, это разбивает тебе сердце. Я знаю: тебя пугает то, что мы хотим доверить Гизелу какому-то чудовищу. – Он, словно защищаясь, поднял руки. – Но Роллон вовсе не чудовище. Вот уже несколько месяцев он слушает проповеди священника, говорящего на наречии северян. Этот священник – отец Мартин – по поручению епископа Шартра вселяет веру в сердца норманнов. Говорят, он уже воспитал Роллона в христианском духе. Так что же нам мешает надеяться на то, что он станет добрым христианином, подобно Хундею? Тот ведь тоже был язычником, но принял истинную веру. Мои слова может подтвердить епископ Руана. – Он мотнул головой в сторону церковника.
Значит, этот епископ – Витто Руанский. Хоть Гизела и провела всю жизнь в Лане, название этого города было ей знакомо. О Руане здесь говорили часто – с сочувствием и ужасом. Ни один город на севере страны не подвергался нападениям норманнов так часто, как Руан. Северяне уже захватили окрестные земли, и большинство франков бежали.
– Да, – ответил епископ. – Я могу это подтвердить. И не только то, что брат мой Мартин проповедует Роллону, но и то, что все священники Руана, включая меня, находятся под защитой Роллона. А он держит свое слово. Нападения, от которых мы страдали, стали редкостью. Кроме того, Роллон приказал вернуть украденные реликвии. Только подумайте, дорогая Фредегарда! – Ну вот, теперь и он назвал ее по имени. – Защита Роллона нужна не только Руану, но и многим другим городам, церквям и монастырям, цветущим землям нашей родины, попавшим под власть норманнов. Мон-Сен-Мишель, Сент-Уэн, Жюмьеж, Вандрий, даже Сен-Дени – мы не можем их больше защитить. И мы не сможем освободить эти земли от норманнов. Но если Роллон примет крещение, то его солдаты последуют примеру своего предводителя. Так север нашей страны останется христианским, на земле вновь взойдет урожай, божьи люди отстроят монастыри.
– Но не… – начала Фредегарда.