- Я не люблю тратить слова. Вы видите, что я сделал все, чего вы желали и что было в моей власти. Но если хотите спасти себя и меня… да, меня!.. то бросьте пустую мысль о сражении и поступите вот каким образом. Вы, мистер Троутон, как арматор и хозяин нашего судна, можете уволить капитана. Уполномочьте меня на это бумагой по форме. Он станет противиться; ничего, Югурта в минуту закончит дело. Не правда ли, черный дружище, ведь ты сбегаешь в каюту дона Мантеса?
Югурта со злобной радостью обнажил свой кинжал и приложил к острию большой палец, как бы пробуя, надежно ли оно.
Я смотрел на отца: он качал головой. Несколько минут все молчали.
- Нет, - сказал, наконец, батюшка, - это невозможно. Во-первых, мне кажется, что я не вправе уволить капитана, когда мы в открытом море; во-вторых, он будет сопротивляться.
- А Югурта? - сказал Дэвид Дринкватер.
- Ни за что на свете! - вскричал батюшка. - Я не могу принять убийства на свою душу.
- В таком случае я предан, я погиб! - произнес Дринкватер, задумчиво опустив голову и сложив руки на груди.
Мне стало больно, совестно. Я чувствовал, что мы в самом деле губим этого великодушного друга. Но как поступить?
- Дэвид, - сказал я, протянув ему руку, - мы завтpa сами начнем сражение, будем действовать силой, драться до последней капли крови!
- Вот это хорошо, - отвечал он с улыбкой, - это по крайней мере по-английски! Однако, все же надо составить план. Скажите, как вы думаете начать?
- В полдень, ровно в полдень, я силою вырвусь из каюты, не пощажу и часового, ежели он будет меня удерживать. Десять человек ваших товарищей подоспеют к нам в это время и займут каюту, чтобы охранять дам. Между тем мы выйдем на шканцы, созовем экипаж, объясним ему все дело и арестуем капитана с обоими старшими лейтенантами.
- О, тут не миновать кровопролития… Но ничего; вы увидите, что я не боюсь смерти. Так приготовьтесь, укрепите заднюю каюту, и чтобы дело началось непременно в полдень! Что касается меня, то можете быть уверены…
Дэвид приложил руку к сердцу и вышел. Югурта проводил его глазами, в которых, как и во всей физиономии негра, светилось удовольствие.
На другой день солнце взошло великолепно; утро было прелестное. Мы занимались вплоть до одиннадцати часов приготовлениями к бою: повернули стоявшие у нас пушки против перегородки, которой каюта отделялась от верхней палубы, зарядили все свои ружья и пистолеты, распределили патроны. Не мудрено вообразить, как бились наши сердца, как волновалось наше воображение во время этих занятий. Я со своей стороны не мог подумать без трепета, что скоро наступит роковая минута, в которую решится судьба всех близких моему сердцу, и судьба Гонории… И вот она, эта роковая минута, наконец, наступила. Я горестно улыбнулся, увидев, как мой добрый, старый отец привешивает себе саблю и засовывал за пояс два огромных пистолета Югурта, дон Юлиан и я были вооружены с головы до ног. Женщины стояли на коленях, молились. Я окинул взором присутствующих: все были бледны, встревожены; даже Баундер как будто понимал, что вокруг него происходит: он смотрел на меня, махая хвостом и насторожив уши. Полдень!.. Я подошел к двери и закричал часовому, чтобы он отпер. Суровый испанец не хотел слушаться; я выломал дверь; он загородил мне дорогу, но вдруг упал мертвый к ногам моим: кинжал Югурты не дал ему испустить и предсмертного стона. Тогда, оттолкнув ногою труп, мы все свободно вышли на палубу; я велел собрать экипаж; Дринкватер не замедлил к нам присоединился, и скоро мы увидели себя посреди довольно сильного отряда друзей, между тем как остальная часть экипажа собиралась у грот-мачты и смотрела с изумлением, что из этого выйдет.
Вдруг раздался крик, поднялась тревога: капитан Мантес выскочил на палубу в сопровождении семи или восьми человек, с ружьями, пистолетами и кинжалами. Югурта тотчас же кинулся на него, как тигр на добычу; но какой-то моряк загородил собой дона Мантеса и пал жертвою своей верности. Другие начали кричать, что пассажиры нападают; завязалась перестрелка; однако мы скоро одержали верх и заставили дона Мантеса с его офицерами запереться в каюте. Два моряка, управлявшие рулем, также бежали; мы остались одни на всей палубе и считали уже корабль в своей власти.
Но победа не могла быть одержана так легко. Через несколько минут я услышал новые крики: - К оружию! Бейте англичан! Стреляйте в еретиков! - и из всех люков, как пчелы из ульев, поползли люди, вооруженные кто чем. Я хотел было сказать несколько слов экипажу, но ругательства и выстрелы заглушили мой голос. Неприятелей было вдвое больше нас; они столпились на баке и начали поворачивать на нас пушки, которые там стояли. Признаюсь, эти приготовления ужасали меня, но Дринкватер смеялся. Несколько времени прошло пока обе стороны выжидали благоприятной минуты, чтобы произвести нападение. Пользуясь этим, я взял рупор и объявил от имени отца, как хозяина корабля и товаров, что капитан дон Мантес смещен с должности и что вместо него назначен Дэвид Дринкватер. Сторона дона Мантеса отвечала мне угрозами, некоторые прицелились в меня из ружей, выстрелили, однако, слава Богу, я остался невредим.
- Капитан Дринкватер! - сказал тогда отец мой. - Теперь мы отдаемся полностью под вашу команду. Скажите, что нам делать.
- Возьмите с собой двенадцать человек и ступайте - вместе с доном Юлианом и Югуртой защищать каюту, в которой остались женщины и запасы. Выстройтесь в линию, стойте крепко; если вас будут очень теснить, мы пришлем подкрепление. Мне сдается, что самая жаркая схватка будет на первой палубе.
Батюшка, дон Юлиан и Югурта ушли. Проводив их глазами, - может быть, в последний раз, подумал я, - вдруг услышал позади себя шум, оглянулся и, - что же вижу? - ют, на котором за минуту перед тем никого не было, покрыт весь вооруженными людьми; дон Мантес с двумя старшими лейтенантами и несколькими матросами пробрался туда по русленям с наружной стороны корабля; у всех были ружья, пистолеты, кинжалы; сверх того они успели повернуть на нас жерла находившихся там коронад. Таким образом мы очутились между двух огней, и погибель наша казалась неизбежной. Невольное подозрение омрачило мой ум.
- Вы нам изменили! - сказал я Дринкватеру.
- Ищите истину в моем сердце, - отвечал он, - вот моя грудь!
Благородный человек, несмотря на обиду, которую я нанес ему, продолжал распоряжаться: он поставил наших товарищей в две шеренги, одну лицом к юту, другую к шканцам, и велел каждому быть в готовности стрелять по первому знаку. На несколько минут водворилось молчание. В это время Дринкватер, стоя подле меня в промежутке шеренг, сказал торжественным голосом, каким говорят только на одре смерти:
- Я прощаю вас, мистер Троутон; вы беспокоитесь о своем семействе, и потому… Но слушайте, слушайте! Дон Мантес хочет что-то сказать.
В самом деле, капитан, спрятавшись за бизань-мачту, начал оттуда кричать своим людям, чтобы не щадили нас, еретиков и безбожников; советовал матросам, стоявшим на баке, целить как можно ниже, чтобы не перебить своих на юте, и заключил тем, что все должны стрелять, когда он махнет платком. Голос дона Мантеса дрожал и срывался, когда он говорил эту речь; лицо было бледно, расстроено. Дринкватер глядел на него с презрительной улыбкой; но я, - не хочу таить, - я содрогнулся, видя с обеих сторон зажженные фитили и обращенные на нас жерла пушек: мне казалось невероятным, чтобы кто-нибудь из наших спасся от смерти. Между тем капитан оставался за мачтой. Вот, наконец, он поднимает руку, платок его развевается в воздухе… несколько медных пастей изрыгнули пламя, ружья выстрелили, гром покатился по волнам, корабль дрогнул, два облака дыма смешались над нашими головами, но… никто из нас не был ранен.
- Чудо!.. Чудо! - закричали испанцы, стоявшие в наших рядах.
- Пали! - скомандовал Дринкватер, и с обеих сторон неприятели попадали, как скошенные колосья.
- Стой!.. Заряжай! Пали! - скомандовал опять храбрый Дэвид.
В одно мгновение раздался второй залп. Мы с Дринкватером также не оставались без дела, но ни он, ни я не могли попасть в дона Мантеса, потому что трусливый злодей совершенно спрятался за толстое дерево бизани.
В том, что страшный неприятельский залп не произвел никакого действия, вовсе не было чуда, которое думали видеть в этом испанцы. Артиллерийский офицер принадлежал к нашей партии и ночью с помощью других товарищей наших вынул ядра, пули и картечь из всех пушек и ружей, а капитан и его войско не заметили этого. Напротив, им готовился еще новый сюрприз: когда они стали заряжать во второй раз свои орудия, оказалось, что весь порох и патроны подмочены и не годятся в дело. Это давало нам большой перевес над партией дона Мантеса, потому что у нас не было недостатка в хороших огнестрельных запасах. Уже мы готовились овладеть опять всей палубой; толпы неприятеля на юте и на баке начинали редеть; я надеялся скоро увидеть в безопасности свое семейство, а Дринкватер остаться командиром корабля, как вдруг одно страшное и неожиданное обстоятельство дало совсем другой оборот делу.
V
У моряков есть обычай, когда они плавают в тропиках, устраивать над шканцами род палатки, чтобы защитить себя и корабль от палящих лучей солнца. Для этого употребляется огромное полотно из толстой парусины, которое у других народов перекидывается через веревку, протянутую от грот-мачты к бизань-мачте, а на испанских судах только углами привязывается к ближним снастям. Во время описанного мною сражения мы стояли под таким навесом и вовсе не думали об опасности положения. Между тем в числе неприятелей нашелся человек с сметливой головой, которая часто одна заменяет собою целую сотню рук. Он послал четырех товарищей к углам навеса и сказал, чтобы они все разом по его сигналу обрезали веревки, на которых держалась парусина. Таким образом, в то самое время, как мы уже считали себя победителями, огромное и тяжелое полотно неожиданно упало на наши головы; неприятели бросились с обеих сторон, опрокинули нас, и началось сражение, какого, вероятно, никогда не бывало: сражающиеся дрались между собой, не видя друг друга, кололи кинжалами наудачу: это была настоящая лотерея смерти, сражение совершенно в испанском вкусе. Скоро вся парусина пропиталась кровью; кровь потекла и по палубе; мы умирали один за другим, гасли, как догоревшие свечки. Один только Дринкватер, хотя весь израненный, сохранял еще некоторую силу духа; но и то было не мужество, а какое-то бешенство, не желание одержать победу, а звериная жажда мщения, крови. И он не мог поразить своего неприятеля, ни даже видеть его… Мучительное состояние! Бедный Дринкватер!
Зная, что нам нельзя спастись иначе, как спрятавшись в люк, ведущий внутрь корабля, дон Мантес велел навалить всяких тяжестей и мертвых тел на ту часть парусины, которая лежала над этим единственным путем к нашему спасению. Тогда гибель наша становилась неизбежной. Некоторые пробовали прорезать парусину кортиками, кинжалами; но это только указывало неприятелю место, где еще был живой человек, и несчастный в одно мгновение угасал под штыком или кинжалом.
Наконец, мы уже перестали сопротивляться, не смели сделать никакого движения. Враги наши ревели от восторга; некоторые говорили: не пора ли поднять парусину и покидать нас за борт. Не могу сказать, что я чувствовал в это время: я позабыл отца, мать, сестру; в сердце моем кипела одна лютая ярость; Бог знает, чем бы я пожертвовал, чтобы насытить свое мщение; и между тем мне надо было не показать в себе ни малейшего признака жизни, надо было притворяться мертвым, чтобы спасти свою жизнь!
В то время, как мы все готовились умереть подобно диким зверям, попавшим в сети, судьба сжалилась и спасла нас рукой моего верного Югурты. Вдруг мы услышали страшный взрыв, корабль вздрогнул, яркий свет блеснул в наших глазах, и все, чем был завален люк, полетело на воздух. Я сперва подумал, что батюшка в отчаянии зажег порох, который был у нас запасен; но дело объяснилось иначе. Югурта с помощью моряков, которые составляли маленький отряд, назначенный для защиты дам, притащил к люку одну из пушек, стоявших в нашей каюте, навел ее на отверстие люка и выпалил. Так как пушка была заряжена ядром и картечью, то выстрел произвел ужасное действие. Испанцы остолбенели и несколько минут не могли опомниться; а между тем мы, кто был еще в силах, тотчас спустились во внутренность корабля и перенесли туда же своих тяжело раненых товарищей.
В это время какое-то американское судно, которое со вчерашнего дня шло в одном направлении с нами, приблизилось к "Санта-Анне", и капитан спросил, что у нас делается и не нужна ли нам помощь? Ему отвечали, чтобы он думал о самом себе и убирался к черту, если не хочет попробовать наших ядер. Американец топнул ногой, назвал испанцев болванами за то, что они дерутся в такое время, когда умные люди обедают, однако, спустил на воду шлюпку и велел гребцам держаться на пистолетный выстрел от нашего корабля, чтобы, в случае надобности, подать помощь.
Между тем испанцы пришли в себя, и тут-то, кажется, вспыхнуло их бешенство. Все без исключения, даже и те подлые трусы, которые в начале сражения попрятались в трюм, выбежали на палубу. Я с ужасом видел, что их вчетверо больше нас. Нам оставалось только либо умереть, либо защищаться. Пятнадцать человек, составлявших охранную стражу каюты, расположились перед ее дверьми; я, раненый, с несколькими также ранеными товарищами, присоединился к этой ничтожной фаланге. Другие, не имея сил драться, были отнесены в заднюю каюту. Дэвид Дринкватер почти умирал: женщины насильно перевязали раны, которыми было покрыто все его тело.
Долго враждующие партии стояли одна против другой на первой палубе. Капитан Мантес сверху кричал своим, чтобы они начинали дело; но испанцы, видя у нас огнестрельное оружие, которого у них не было, медлили, не решались. В это время патер, в полном облачении, вышел из каюты и остановился между двумя сражавшимися линиями.
Перерыв в сражении, когда еще не известно, кто одержит победу, - самое тягостное, самое мучительное время для сражающихся. Кажется, они отдыхают; но тут-то, напротив, и устремляются на них все мучения, которых они не чувствовали в пылу боя; тут-то они ощущают всю боль своих ран, слышат стоны умирающих, начинают обдумывать свое положение, судить свои прежние поступки, предаваться угрызениям совести… тут-то невольный ужас украдкой заползает в души отважнейших героев. Когда патер остановился между нами, товарищи мои как будто инстинктивно переглянулись. Их малочисленность, раны, превосходство неприятеля, все подталкивало их задать друг другу роковой вопрос - что с нами будет? - а это значит: сложим оружие, покоримся! Но так думали, однако, не все; были еще мужественные сердца, которые ничего не боялись. Югурта, стоя неподвижно, в грозном положении человека, готового умереть, казался черной мраморной статуей бога брани. Старик, отец мой, также был совершенно спокоен. Дон Юлиан сердился на остановку, рвался вперед, хотел крови. Прочие с беспокойством ожидали, какое действие произведет выступление патера.
Скоро исчезла всякая надежда на его посредничество. Испанцы, увидев, что к ним подходит служитель церкви, сочли это верным предзнаменованием победы, знаком, посредством которого само небо повелевает им сокрушить нас. Громкое "ура! " покрыло голос благочестивого старца. Они кинулись на колени, целовали полы одежды его, но не слушали, что он говорил, не обращали внимания на его слезы и унесли старика в трюм. Оставшиеся тотчас сомкнули ряды и начали наступать на нас.
Я увидел, что судьба наша решилась.
- Жизнь за жизнь! - вскричал я товарищам. - Цельтесь, друзья! Не теряйте даром зарядов! Жизнь за жизнь!
- Две за одну! - отозвался Вильям Ваткинс, застрелив одного испанца и размозжив другому голову своим пистолетом. - Дважды два четыре! - прибавил он, сделав то же с другим пистолетом, который у него был в руках. - Пусть теперь эти негодяи попробуют убить меня четыре раза!
Но мы выстрелили из всех ружей; заряжать было некогда; неприятель был силен и близок.
- В каюту! - закричал я, и разом вся наша фаланга скрылась в это последнее убежище. Двери были завалены. Не теряя ни минуты, мы с доном Юлианом навели бывшие в каюте коронады на окна, схватили горящие фитили, приложили… Гром выстрела был ужасен; но крики, которые раздались в рядах неприятеля, еще ужаснее. Я никогда не забуду этого бесполезного порыва моей раздраженной мстительности; дикие голоса раненых, стоны умирающих будут слышаться мне и в час моей смерти. Но что делать! Я был в отчаянии, в бешенстве, я не помнил себя… Читатели знают, что Дринкватер, когда приходил ночью в каюту, набил наши коронады картечью по самое устье дула; можно себе представить, каков был залп! Мы на некоторое время совершенно оглохли, и когда слух к нам возвратился, первое, что мы услышали, это были страшные вопли несчастных жертв, проклятия, стоны, молитвы. Но в то же время другие звуки, еще более страшные, послышались из нашей задней каюты.
- Ура! - кричал Дринкватер каким-то хриплым, скрипучим голосом. - Ура! Молодцы! Я умираю как…
Он не договорил; кровь задушила его. Дранкватер умер на руках женщин.
Между тем испанцы, как ни велика была их потеря, все еще могли одержать победу, и без труда. Вначале от ужаса, вызванного залпом, те из них, которые остались живыми, бросились прочь от каюты в самый отдаленный угол палубы, но минуту спустя они устремились на нас с новым остервенением. Сам Мантес, забыв думать о своей безопасности, присоединился к ним. Что было делать? Умирать или бежать?.. Но куда бежать? В пучины океана?.. Ах, холодная смерть в волнах, на дне моря, все еще казалась мне несравненно приятнее смерти от руки кровожадного врага, который будет наслаждаться моими предсмертными муками!
В то самое время, как разъяренные испанцы неистово ломали перегородку, чтобы ворваться в наше убежище и подавить нас своей массою, я кинулся в заднюю каюту. Там весь пол был залит кровью, женщины лежали без сознания. Я не имел времени рассмотреть подробности этой сцены, не узнал ни доньи Исидоры, ни матушки; я видел только сестру мою, которая, с распятием в руках, молилась над телом Дринкватера, подбежал к пей, тронул ее за плечо и сказал:
- Пойдем!
Голос мой был груб и страшен. Гонория, бледная как покойница, вздрогнула, услышав этот отвратительный звук; по, подняв глаза, она узнала меня и с улыбкой, с видом покорности воле Провидения, спросила:
- Куда, братец?
- К смерти, - отвечал я.
- Пойдем!
Она встала. Я пошел вперед, не оглядываясь на Гонорию, открыл окошко каюты и бросился в море. Вслед за тем раздался плеск воды другого падения, потом еще и еще. Это были Гонория, Югурта и Баундер: они все трое последовали за мною.