Теперь уже Олимпия в свою очередь обхватила голову руками, словно рассудок готов был покинуть ее.
- Ох, не прерывайте меня, сделайте милость! - вскричал аббат. - Я знаю все, что вы сейчас скажете, но мне, так же как и вам, нужна уверенность. Построим же ее на взаимном согласии, на равных правах. Вот пункты договора, который я предложил бы вам…
Олимпия приняла решение дослушать до конца: ей хотелось по-доброму разобраться в этом душевном расстройстве, представшем перед ней под видом полной убежденности.
- Хорошо, - сказала она, устало опускаясь на стул, - посмотрим, что у вас за пункты.
- Пункт первый: вы покидаете театр.
- Я? Я ухожу из театра?..
- Да подождите же.
- О, вы же видите, я жду. Но и вы поторопитесь, ведь у меня может не хватить терпения это долго выслушивать.
- Вы оставите театр, ибо ваше существование, будучи отдано публике, не может принадлежать вашему возлюбленному.
Олимпия скрестила руки, чтобы не дать вырваться наружу гневу, теснившему ей грудь.
- Теперь, - продолжал аббат, - когда с театром будет покончено, ничто более не помешает вам оставить другого.
- Другого? - переспросила Олимпия, снова впадая в растерянность. - Кого другого?
- Э, не стоит называть этого имени, дорогая. Он и без того чересчур глубоко проник во все наши помыслы, бедняга!
- Другой? Другой, который проник в наши помыслы?.. Ну, любезный аббат, вы кончите тем, что всерьез меня напугаете. Или это ваша излюбленная забава вот так разыгрывать помешанного? Но предупреждаю вас: я ужасно боюсь сумасшедших. Итак, если у вас найдется какая-нибудь другая шутка, выберите лучше ее, не надо больше так шутить.
- Но я не шучу, я вас… я не… Перейдемте-ка лучше к пункту второму.
- Перейдем.
- Пункт второй: вы отправите другого в отставку и ему будет назначен пенсион.
Молодая женщина не сдержала досадливого жеста.
- Соответствующий документ будет заверен у нотариуса и составлен примерно в таких выражениях: "Господину Баньеру причитается ежегодно…"
Олимпия захлопала в ладоши.
- Ах! - вскричала она, покатываясь со смеху. - Ах, это прелестно! Так значит, другой - это Баньер?
- "Ты имя назвала!" - продекламировал аббат. Олимпия поднялась.
- Сударь, мне не нравится, когда ко мне обращаются на "ты", даже с помощью стихов господина Расина, - произнесла она, раздувая ноздри и задыхаясь от оскорбленной гордости и гнева, который разгорался в ее смятенном и полном презрения сердце с самого начала этого разговора.
- Пункт третий, - продолжал аббат. - Вы сами получаете две тысячи луидоров наличными, чтобы покончить с прежними неоплаченными долгами, мелкими обязательствами и неустойками, а также ренту в шесть тысяч ливров, которая будет выплачиваться с доходов от поместья Уарак, оставленного мне моим покойным отцом.
Тут Олимпия грозно двинулась прямо на аббата:
- Тот, кто так рассуждает о деньгах, не столь уж помешан. Сделка, цифры которой вы тут передо мной разложили… каков ее предмет? Это я, не так ли?
- Нуда.
- Стало быть, это меня вы намерены купить?
- Гм… скажем, оплатить, если когда-либо можно оплатить сокровище, которому нет цены.
- И вы собираетесь платить авансом? - осведомилась она иронически. - Не боитесь, что вас обманут?
- О, после тех заверений, что вы мне давали, - возразил аббат, - мне кажется, можно уже ничего не опасаться.
Едва лишь были произнесены эти слова, обе двери разом распахнулись.
Первая, что находилась как раз напротив аббата, вела в кабинет.
Из нее, смертельно бледный, с дрожащими губами, вышел Баньер.
Вторая дверь вела в прихожую.
На ее пороге застыла с потрясенным видом парикмахерша. Двух услышанных слов ей хватило, чтобы тотчас осознать серьезность положения.
XXIX. Аббат упускает случай в самом деле лишиться рассудка
Появление Баньера заметно ошеломило аббата: его подслеповатые глаза достаточно рассмотрели это искаженное лицо, чтобы догадаться, какая сейчас последует буря. Ему не дали времени объясниться.
- Господин аббат, - начал Баньер, с трудом выговаривая слова, так как ярость сжимала ему горло своей железной рукой, - вы помните, что однажды я уже разбил гитару об вашу спину?
Аббат скрипнул зубами при этом напоминании.
- Так, не правда ли? - продолжал Баньер. - А между тем тогда вы были повинны лишь в том, что вынудили даму слушать более или менее дрянную музыку.
- Сударь!..
- Успокойтесь или, вернее, поберегите свою злость; я немедленно предоставлю вам повод пустить ее в ход. На этот раз, господин аббат, вы заставили Олимпию выслушивать уже не музыку, а оскорбления.
- Оскорбления?!
- Да, самые настоящие, полновесные оскорбления. О! Я все слышал!
Аббат по-молодецки подбоченился.
- Вот, - заявил он, - что бывает, когда подслушиваешь у дверей.
- Госпоже хорошо известно, - отвечал Баньер, - что я не у дверей подслушивал, а отправился в театр, чтобы оповестить ее о той манере, в какой Каталонка будет играть новую роль. Вернувшись раньше, чем предполагал, я услышал громкие голоса и помимо собственной воли стал свидетелем того предложения, которое вы осмелились ей сделать.
- Я не оскорбляюсь из-за таких пустяков, друг мой, - сказала Олимпия, видя, что гнев вот-вот ударит в голову аббату; она знала, что для женщины лучший способ уберечь того, кого она любит, - это откровенно принять его сторону: такой маневр всегда приводит противника в замешательство.
- Вам невозможно оскорбиться, Олимпия, - сказал Баньер, - потому что вы само совершенство, но обида нанесена мне, я принимаю оскорбление на свой счет и объявляю господину аббату, что церковное облачение, которое он носит, дважды спасало его от моей ярости, однако за третий раз я не поручусь, а потому прошу господина аббата никогда более не являться в мое жилище, дабы избавить себя от большой беды, меня же - от тяжкого прегрешения.
Тут аббат возомнил, будто у него есть преимущества, которыми можно воспользоваться. Он был слишком глубоко уязвлен, чтобы не потерять голову окончательно; итак, ему подумалось, что эта женщина, которая, в чем он был твердо уверен, принимала его любовь с благосклонностью, не посмеет пойти против него, опасаясь, как бы ее не скомпрометировали его разоблачения.
Мысль эта не была великодушна, и она погубила бедного аббата.
- Сударыня, - произнес он, - господин Баньер сказал, что это его жилище. Разве вы здесь не у себя дома?
- Конечно, у себя, сударь, - отозвалась Олимпия.
- И разве я, сударыня, однажды уже изгнанный из этого дома по вине господина Баньера с его вспыльчивостью и неумением вести себя, разве я не был вновь призван сюда вами? Скажите это сами, прошу вас.
Баньер выглядел растерянным.
Ему показалось, что сейчас он узнает новость, весьма неприятную для его любви.
Эти двое мужчин так и впились глазами в уста женщины, властвовавшей над обоими.
Олимпия улыбнулась, ибо, распознав ловушку, она начала несколько меньше уважать аббата.
- Верно, сударь, - без смущения обратилась она к нему, - ведь я считала вас человеком воспитанным. Верно также, что мне горько было потерять вашу дружбу, несколько взыскательную, но благородную, рискующую обратиться в ненависть, которая вследствие вашего положения в обществе причинила бы мне вред; наконец, и то правда, что я совершила ошибку: имея слишком отходчивое сердце, беспокоясь о вашей обидчивости и прощая вам ваши необдуманные поступки, я в конце концов открыла перед вами двери моего дома, откуда господин Баньер по праву изгнал вас.
- Вы совершили ошибку, сударыня?! - вскричал аббат, успевший почувствовать себя победителем настолько, чтобы начать уже придираться к отдельным словам и вступить в торг по поводу формы тех извинений, которые он приготовился выслушать.
- Да, это была ошибка, - повторила Олимпия, - и, прибавлю, ошибка непростительная, потому что я себе никогда ее не прощу.
- Договаривайте! - потребовал аббат с нетерпением, далеким от учтивости, ибо ждал заключения этой речи.
- Что ж, сударь! - сдвинула брови Олимпия. - Я заканчиваю тем, что вынуждена просить вас подчиниться желанию господина Баньера, хозяина этого дома.
- Заметьте, однако, что господин Баньер выставляет меня вон.
- Именно так.
- Стало быть, вы тоже способны меня выставить? - побелел от ярости аббат.
- Я к этому способна еще более, чем он, - заявила Олимпия.
- Сударыня! - вскричал д'Уарак, уже готовый добавить к этому "Tu quoque!! (лат.)]" еще и "Quos ego! [Я вас! (лат.)]".
И, словно переходя в наступление, он ринулся к двери.
Но там он натолкнулся на ждущую в засаде парикмахершу; она зажала ему рот ладонью и повлекла его прочь с рвением, которое Олимпию тронуло, Баньеру же показалось несколько подозрительным.
Несмотря на ее плотно прижатую ладонь, аббат хотел было заговорить.
- Да молчите вы, трижды слепец! - прошипела парикмахерша ему в ухо. - Иначе вы все навсегда погубите!
- Какого дьявола? Я желаю объясниться! - бормотал аббат, отбиваясь.
- Вы объяснитесь позже!
- Значит, там? - . Там.
Оглушенный, разбитый, подавленный, д'Уарак позволил ей вытолкать себя за дверь чуть не задом наперед, как Арлекин, застигнутый у Изабель.
Потом всю дорогу, во все то время, которое ему потребовалось, чтобы добраться до своего жилища, он ворчал сквозь зубы:
- Черт возьми! Тому, кто поймет эту женщину, я дам сотню тысяч экю и диплом ясновидца!
А в это время, едва только двери закрылись, Олимпия, гордая тем, что действовала так тонко, хотела броситься на шею Баньеру.
Однако Баньер оттолкнул ее.
Потом, рухнув в кресло, он промолвил:
- Все это выглядит довольно сомнительно, а стало быть, дальше терпеть такое невозможно. Надо положить этому конец.
- По-моему, с этим уже покончено, - сказала Олимпия.
- Наоборот! - вскричал Баньер. - Ведь началось такое, в чем никакая в мире сила не сможет мне помочь.
- О чем идет речь?
- Олимпия!
- Так что же?
- А то, что вы пригласили сюда этого аббата, которого я прогнал.
- Я уже признала это.
- Только тогда, когда вас вынудили, когда вы уже не могли отвертеться.
- Вы, часом, не подозреваете меня?
- Еще бы мне вас не подозревать, сударыня! Мне кажется, здесь были произнесены слова, дающие мне на это право.
- Какие же именно? Повторите мне эти слова.
- Здесь говорилось, сударыня, и я слышал это своими ушами, будучи невидим для вас, что вы принимали подарки от господина аббата д'Уарака.
- Можно позвать его сюда и спросить, что это за подарки, которые я будто бы принимала.
- Бесполезно.
- Почему же бесполезно?
- Почему? Да потому, что сомнение для меня предпочтительнее уверенности! - с жестом отчаяния воскликнул Баньер.
- Вот как! Вы, значит, предпочитаете сомневаться! - вскричала Олимпия голосом, полным язвительности. - Благодарю, вы очень добры!
- О! - вздохнул Баньер. - Я ведь совсем не то, что он или вы; я не вельможа, привыкший полагаться на других, и я не Венера, привыкшая, что ее обожают.
- Я перестаю понимать вас. Что вы хотите этим сказать?
- Я имею в виду, что никогда не переходил от одного сильного мира сего к другому.
- Берегитесь, господин Баньер, - произнесла Олимпия с надменностью королевы, - ведь теперь вы в свой черед хотите оскорбить меня!
- Вы правы, Олимпия, правы, я же всего-навсего господин Баньер, да, я лишь пыль, которую можно уничтожить одним дуновением; да, я преступник; да, я удрал из монастыря в Авиньоне, я беглец, и по приказу настоятеля Мордона меня можно бросить в каменный мешок как бродягу, святотатца и вероотступника. О, не оскорбляйте меня больше, меня, жалкого бедолагу, меня, покинутого, не имеющего в целом свете ничего, кроме вашей любви! О, не отрекайтесь от меня, вы же знаете, что без вас я погибну, вы знаете, что без вас я отдамся в руки тех, кто меня разыскивает, без вас я брошусь в объятия смерти - той единственной, последней возлюбленной, которая уж, по крайней мере, не обманет меня!
- Молчите, несчастный! - вскрикнула Олимпия, вскакивая с места и быстрым движением руки зажимая Баньеру рот. - Что, если вас услышат? С ума вы, что ли, сошли - кричать такое?
Олимпия бросилась к двери, распахнула ее, чтобы посмотреть, нет ли поблизости кого-нибудь, кто мог слышать эти гибельные разоблачения.
Но Олимпия никого не заметила, только внизу, у подножия лестницы, хлопнула дверь. Не скрывая обеспокоенности, Олимпия хотела побежать, чтобы узнать, кто там был.
- Не трудитесь, - остановил ее Баньер. - У вас есть лишь одно средство спасти меня.
- Какое?
- Э, Бог мой! Сказать, что вы меня любите.
- У вас есть лишь одно средство заставить меня вас любить: никогда во мне не сомневаться.
- Тогда позвольте сказать вам правду.
- Говорите.
- Только не возмущайтесь, а то ваш гневный взгляд мечет молнии, зажигающие пламя отчаяния в моем сердце.
- Будьте покойны, возмущаться я не стану. Говорите же, ну!
- Что ж! Этот человек, который выторговывал вашу любовь, говорил, что получал от вас ее доказательства.
- Да, он говорил это, но он лжет.
- Поклянитесь!
- Чем?
- Чем-нибудь, что воистину свято, чем-нибудь, во что вы верите.
- Я клянусь вам, что он солгал, - сказала Олимпия. - Клянусь честью моей матери!
- Но тогда почему же он говорил это, предполагая, что вы с ним беседуете без свидетелей? Зачем он разыграл такую комедию с вами, да и с самим собой?
- Этого я не знаю.
- О! За всем этим какая-то тайна, и я знаю кое-кого, кто мог бы нам ее прояснить.
- Кто же это?
- Допросите свою парикмахершу.
- Ее?..
- Да, эта женщина на все способна.
- Вы так считаете?
- Готов поручиться. Приятельница Каталонки, вашей заклятой врагини… Вы ведь уже однажды выгоняли ее, эту особу.
- Да, правда.
- Тогда зачем было пускать ее обратно?
- Откуда мне знать? Зачем творят зло, думая, что делают добро? Но вы усматриваете здесь такие козни, каких мне не хочется даже подозревать: это бесполезный труд. Аббат удалился восвояси, пусть он там и остается. Парикмахерша у меня - вы хотите и ее прогнать?
- Не могу отказать себе в таком утешении. Олимпия позвонила.
Вошел лакей.
- Где парикмахерша?
- Сударыня, она только что отлучилась, - отвечал лакей.
- Так это она хлопнула дверью на лестнице?
- Да, сударыня.
- И откуда же она шла?
- Но я полагал, что она спустилась от госпожи. Олимпия и Баньер переглянулись, встревоженные.
- Ступайте, - сказала Олимпия слуге.
- Она подслушивала, - заявил Баньер, как только дверь за лакеем закрылась.
- Хорошо! А что она могла слышать?
- Нашу ссору.
- Увы! Мы ссоримся так часто, что это перестало кого-либо интересовать, - вздохнула Олимпия. - Ну да неважно: сегодня же вечером парикмахерша уйдет отсюда, раз вы этого хотите.
- Нет, нет! Я не хочу больше ничего, решительно ничего! Я, видите ли, потерял разум от любви, от бедности, оттого, что я вам в тягость. Я бы жизнь отдал за один-единственный год, но со ста тысячами ливров.
- Тогда перестаньте, наконец, играть, вы же всегда проигрываете. Сложите вместе деньги, что вы уже успели проиграть, и те, что вы проиграете в будущем, и, Бог ты мой, у вас будет нечто получше этой суммы в сто тысяч ливров: у вас будет душевное спокойствие, порожденное уверенностью в моей любви; тогда вы станете богатым, поскольку своим счастьем вы будете обязаны мне.
Произнося эти слова, Олимпия обняла Баньера с такой нежностью, что аббат, будь он здесь, несомненно умер бы от нестерпимой ярости.
XXX. Глава, из которой явствует, что парикмахерша прекрасно все слышала
Но аббат не мог их увидеть: он бежал прочь со всей быстротой, на какую были способны его маленькие ножки.
Парикмахерша тоже мчалась, не жалея своих, и ворвалась к Каталонке запыхавшаяся, ошеломленная.
При виде ее Каталонка от неожиданности отпрянула назад.
- Все пропало! - выдохнула парикмахерша. Актриса подскочила:
- Как так?
- Этот Баньер вышвырнул аббата за дверь.
- Ясно. А потом?
- Потом? - Да.
- С минуты на минуту между Олимпией и аббатом неизбежно произойдет полное и окончательное объяснение.
- Никогда, если мы впрямь этого не захотим.
- Это как же, позвольте спросить?
- Очень просто. У аббата есть лишь одно средство разоблачить обман: увидеть меня при свете, когда я в нашем маленьком домике разыгрываю для него Олимпию. Если у него возникнут сомнения, он может прибегнуть к этому средству, и тогда нам в самом деле конец. Так давай договоримся с этих пор не принимать больше аббата в домике: не оставим следов, и он никогда ничего не обнаружит. Олимпия может сколько угодно сопротивляться, отрицать, бушевать - д'Уарак не поверит в ее невиновность.
- Да, но он и меня впутает в свою игру, - перебила ее парикмахерша. - Призовет к ответу, станет ссылаться на мое свидетельство, и мне придется заговорить.
- Что ж, ты заговоришь, и твое свидетельство погубит Олимпию.
- Да, но как это сделать?
- Ай-ай-ай! Тоже мне трудная задача! Будешь утверждать, что именно для Олимпии ты наняла дом, что приходила туда она, и тебе поверят, потому что скандальным историям всегда верят, а уж когда дело касается комедиантки - тем более.
Парикмахерша покачала головой.
- Ох, погорим мы на этом, - вздохнула она.
- Вот еще! Или ты успела выболтать наш секрет кому-то третьему?
- Я?! Никогда!
- Может, ты боишься Олимпии?
- Нет, но Баньера я боюсь.
- А что он, по-твоему, может тебе сделать?
- Баньер?! Да он меня прикончит!
- Э, пустое. Я его обольщу. С той минуты, как он поверит в виновность Олимпии, я стану казаться ему богиней Минервой.
- Говорю же вам, он убьет меня! Да и вас со мной заодно.
- Чепуха! Мы попросим аббата, чтобы он защитил нас.
- Он и аббата убьет.
- Ну, уж это сомнительно!
- О, вы его не знаете, - в раздумье протянула парикмахерша.
- Разве он такой бешеный, этот Баньер?
- Ох, да.
- Милый мальчик!
- Послушайте-ка меня хорошенько, - сказала парикмахерша. - Теперь уж не до шуток. Вам вздумалось удовлетворить свою прихоть и получить удовольствие, отняв у Олимпии ее любовника. Таково было ваше намерение, не правда ли?
- Чистая правда.
- Вам не суждено отнять у нее никого, кроме аббата.
- Это еще почему?
- Так уж написано на роду: Баньер никогда не изменит Олимпии.
- Еще раз спрашиваю: почему?
- Потому что, если вы не погубили этого человека, я его погублю.
- Что ты имеешь в виду?
- Ну, предположите одно обстоятельство.
- Какое?
- Что мне известен о нем некий секрет, достаточно порочащий, чтобы заставить его исчезнуть.
- Ах-ах, подумаешь! Он что, мошенничал в игре?