LXV. Дела королевской службы
Опасность была не столь серьезна, как это изобразила камеристка.
Калитку Пекиньи сломал - что верно, то верно, - однако в прихожую еще не проник.
Он ждал во дворе верхом на мокрой от пота лошади. В четырех шагах позади него держался лакей, тоже верхом.
Луч большого фонаря, озарявшего двор, падал на этих двоих, господина и слугу, и в его свете было видно, как тяжко дышат взмыленные, исходящие пеной кони.
Но вот на пороге показался Майи.
- Герцог, это ты? - окликнул он.
- А это ты, граф? - отозвался герцог, отвечая вопросом на вопрос.
- Да что такое стряслось? - спросил Майи, торопливо идя навстречу всаднику.
- Ах, много чего, Майи, много чего… Однако известно ли тебе, что твои люди отказались отворить мне дверь?
- Не надо сердиться на них, герцог, они лишь буквально исполнили мой приказ: ты ведь знаешь, я здесь в моей скромной обители…
- Ну да, и ты ее запираешь на все засовы.
- Вот именно.
- Я это угадал, но если у тебя все заперто в доме…
- То что же?
- Так где, по-твоему, я мог бы с тобой побеседовать?
- Значит, есть нечто важное, что ты должен мне сказать?
- Черт возьми! Или ты думаешь, я без причины примчался бы сюда в полночь, чтобы приставать к тебе?
- Герцог, я не хочу, чтобы ты меня принимал за невежу, который не пускает своих приятелей на порог; слезай с коня, заходи в дом и постарайся хоть немного отдохнуть.
- А ужин будет?
- Как? Ты не ужинал?
- Нет, черт побери!
- Откуда же ты приехал?
- Прямо из Рамбуйе и успел проголодаться.
- Тем лучше!
- Интересно ты выразился, что ты имел в виду?
- Объяснить легко. Похоже, твои новости не столь ужасны, как я подумал сначала. Входи же, мой дорогой Пекиньи, входи и, если ты голоден, отужинай.
И он ввел герцога в дом; обеих лошадей определили в конюшню. Камердинеру поручили позаботиться о ночлеге слуги Пекиньи.
Майи провел ночного посетителя в залу на первом этаже, шепнув предварительно несколько слов на ухо своему камердинеру.
- Большой огонь в камине и маленькое угощение на столе, вот и все, - сказал Майи, - но не взыщи, ведь я не ждал столь важного гостя. Ну же, располагайся.
Пекиньи не заставил повторять это дважды: он действительно уселся в просторное кресло.
- Стало быть, ты только что из Рамбуйе? - начал Майи.
- Уже десять минут как прибыл оттуда.
- Как чувствует себя король?
- Более чем превосходно, граф. Ты ведь отослал своих людей, не так ли?
- У меня здесь только один камердинер - тот самый, которого ты видел; думаю, он сейчас занят, оказывает по долгу службы гостеприимство твоему.
- Двери заперты, верно?
- Разумеется. Так ты хочешь мне что-то сказать?
- У меня дело величайшей важности.
- Приступай же к нему.
- Тут вот что… Да, кстати, как поживает твоя жена? ;
- Очень хорошо.
- Тогда что за чертовщину мне говорили в Рамбуйе?
- Как, в Рамбуйе ходят толки о моей жене?
- Там только о ней и говорили.
- И что же именно? Не томи!
- Уверяют, будто ты хвалишься, что покинул ее.
- Трудно сказать, я ли ее покинул или она дала мне отставку. Но в конечном счете мы заключили договор о разрыве.
- Когда?
- Сегодня утром.
- И он подписан?
- Подписан.
- Все складывается превосходно. У нее еще не было времени привести договор в исполнение.
- С какой стати ты мне это говоришь?
- А ты не хочешь получить свою жену обратно?
- Я?
- Да; впрочем, об этом мы поговорим позже.
- Как? О чем ты, Пекиньи?
- Это так, подробность. И не надо мне было ее трогать, тут моя ошибка. Подробности, мой милый граф, должны оставаться на своих местах: если их сдвигают, это затемняет общую картину.
- Ну-ну, поговорим разумно, если это для тебя все-таки возможно.
- О, я очень серьезен. Но только, понимаешь, в этом положении…
- Каком еще положении?
- В том, в котором мы находимся. Это известие, что ты оставил графиню…
- А, проклятье!
- Не подозревай в моих словах ничего обидного, черт возьми, пожалуйста! Но, дорогой, графиня..
- Хорошо! Так что ты хотел сказать о графине?
- Это сама добродетель.
- Я убежден в этом, Пекиньи.
- Тогда зачем же было ее покидать?
- У нее тяжелый характер.
- Что тебе с того?
- Послушай, но это же меня тяготит, и еще как! Для меня это просто невыносимо.
- Потому что ты ее не выносишь.
- Да постыло это!
- Ах, дорогой, не стоит говорить о ней так дурно!
- Мне?
- Ты поступаешь неосмотрительно.
- Как, осмотрительность требует, чтобы я не отзывался дурно о своей жене?
- Да, это поставит тебя в затруднительное положение, когда придется к ней вернуться.
- Я тебя не понимаю.
- А между тем все совершенно ясно. Я советую тебе быть сдержаннее; если ты не последуешь моему совету, тебе же будет потом передо мной неловко. Но сначала скажи: мы можем быть вполне уверены, что здесь не найдется пары женских ушей, которые могли бы нас подслушать?
- Да, тысячу раз да, в этом можешь не сомневаться. Давай же, говори, а то я умираю от нетерпения, говори, я слушаю. Ну? Что еще не так?
- Видишь ли, оно не слишком удобно… произнести то, что я хочу тебе сказать.
- Ты меня встревожил. Что, король проведал о чем-нибудь?
- Насчет твоей жены?
- Насчет моей жены или любовницы.
- Скажи-ка, эта любовница, ты ее любишь?
- Конечно.
- Очень?
- Страстно.
- Дьявольщина! Это прискорбно.
- Что значит "прискорбно"? Прискорбно, что я люблю мою любовницу?
- Без сомнения; к тому же с твоей стороны нравственнее было бы любить жену.
- Говоря начистоту, дело вот в чем: жену я не люблю именно потому, что люблю другую.
- И эту возлюбленную, к которой ты пылаешь такой страстью, зовут…
- Олимпия Киевская.
- Олимпия Киевская! Мой бедный друг! Так ты говоришь, что безумно влюблен в нее?
- Без памяти.
- Ах-ах!
И Пекиньи почесал за ухом.
- Что ж! Тем лучше! - вскричал он вдруг. - От этого цена жертвы лишь возрастет!
- Какой жертвы?
- Ты пожертвуешь своей любовницей Олимпией.
- Во имя моей жены?
- Э, кто говорит о твоей жене?
- Ради кого же, по-твоему, я должен пожертвовать Олимпией, если не ради жены?
- Ну-ну, - промолвил Пекиньи, - успокойся, граф, надо же объяснить все до конца.
- Да уж конечно надо.
- Так вот, мой дорогой, тебе, разумеется, известно, что мадемуазель Олимпия Клевская играла Юнию - тогда, в тот вечер.
- Еще бы, мне ли не знать! Ведь это я привез ее из Лиона и устроил ей дебют.
- Ах, да, и я тебе немножко помог.
- В чем?
- Насчет этого дебюта.
- Верно. Однако к делу. Я сгораю от нетерпения…
- Ну, Олимпия играла так хорошо и она была так прекрасна, что кое-кто в нее влюбился, притом весьма пылко.
- Кое-кто?
- Да.
- А мне какое дело? Разве что… - граф внимательно посмотрел на Пекиньи. - Это, случайно, не ты ли?
- Ох-ох!
- Слушай, Пекиньи, я спешу сказать тебе это, потому что ты один из моих лучших друзей, и это причина, почему я не хочу причинить тебе ни малейшего огорчения. Я люблю Олимпию, и тебе должно быть довольно одного этого слова. Все определения, которые я мог бы присовокупить к нему, ничего не прибавят, не помогут, а может статься, и помешают выразить всю силу моей любви; поскольку же я ее люблю, я ее тебе не отдам.
- Друг мой, если бы речь шла всего лишь обо мне, мы быстро бы все уладили, но…
- Тогда о ком ты говоришь? - перебил Майи, встревоженный серьезным тоном собеседника.
- О том, мой воистину добрый друг, чьей воле в нашем прекрасном Французском королевстве не принято противиться. Речь, мой дорогой, идет о его христианнейшем величестве.
- О Людовике Пятнадцатом?
- О его величестве собственной персоной.
- О!
Господин де Майи смертельно побледнел.
- Король влюблен в Олимпию! - пробормотал он, поднимая голову и глядя на Пекиньи, словно человек, пробуждающийся от сна.
- Похоже на то, что наш достославный повелитель на этой почве потерял желание есть и пить. А монарх, который не ест и не пьет - без малого покойник. Я не могу предположить, что твоя страсть к возлюбленной заходит столь далеко, вплоть до цареубийства.
- Слушай, Пекиньи, - заявил граф де Майи, - если ты затеял одну из тех шуток, что так ценятся при дворе; если тебя прислала сюда моя жена, чтобы нарушить мой покой; если господин де Морена, ведающий полицией, заплатил тебе за это; если на тебя насели иезуиты - пусть, я все прощу; но если ты полагаешь, что я должен покинуть Олимпию, даже ради короля, то ты заблуждаешься, друг мой, и этого я тебе простить не могу.
- Да полно, полно! Нечего устремлять на меня свои глаза, будто заряженные пистолеты, нам незачем убивать друг друга взглядами. Спокойнее, ну же! Ведь дело нешуточное.
- Нет, дело совсем простое. Ты говоришь, король любит Олимпию? Что ж! Король ее не получит. Олимпия - моя, и я оставлю ее себе.
- Вот еще!
- Впрочем, это все неправда.
- Как неправда?
- Король вовсе не влюблен в мою любовницу.
- Однако позволь, если я тебе это говорю…
- Это он, праведник? Государь, прослывший святым? Образцовый супруг? Да это же немыслимо!
- Прелестно! Вон как ты поносишь короля! Тут прямое оскорбление величества. Берегись!
- Хотел бы я посмотреть, каким это образом, после того как я, не пожалев труда, нашел это очаровательное создание, это совершенство…
- Ах! Так она очаровательное создание? Совершенство? Друг мой, ты сам видишь…
- Что я должен видеть?
- Что король не обманывается. Неужели Олимпия действительно так пленительна, как ты утверждаешь?
- Еще пленительнее.
- Ты меня приводишь в восторг!
- Уж не сошел ли ты с ума?
- Когда ты меня поймешь, ты согласишься, что я благоразумен никак не меньше, чем любой из семерых мудрецов Греции. Стало быть, мой любезный Майи, ты утверждаешь, что…
- Эта малютка совершенна.
- Право слово, ты меня восхищаешь. Если так, дело сделано.
- Какое еще дело?
- Позволь развернуть перед тобой мой план.
- Я мог бы поздравить тебя с тем, что ты передо мной уже развернул планы весьма неприятные.
- Дорогой граф, бывают особого рода неприятности, которые не могут миновать истинного дворянина и которых он сам не вправе избегать; такова участь Люжака, который весьма прискорбно лишился своего носа, или Шардена, у которого тесть, генеральный откупщик, отнял права наследования, или, наконец, жребий твоей супруги, которая имела счастье от тебя освободиться, а теперь ей придется взять тебя обратно.
- Ах, черт возьми, ты чего добиваешься - рассмешить меня или разозлить? Ты шутишь или насмехаешься?
- И то и другое, только одно после другого. Так ты уж сначала посмейся, разозлиться успеешь.
- Довольно, Пекиньи, оставим это!
- Ну уж нет, я не волен с этим покончить, когда вздумается тебе или даже очень захочется мне самому. Начав, я должен довести дело до конца.
- Так доводи, но поскорее!
- Я продолжу изложение моего плана. Для начала предположим, что ты честолюбив.
- Ничего подобного!
- Дай же мне спокойно объясниться! Неужели тебе, вечно рвущемуся в самое пекло, словно какой-нибудь баск, не по душе орденские ленты и герцогские титулы?
- Что общего между Олимпией и герцогством и каким образом Олимпия может принести мне орденскую ленту?
- Сейчас, я уже подошел к сути! Если король влюблен в эту Олимпию, он, найдя ее совершенной, как ты утверждаешь, воистину совершенной… Кстати, а ты не обманываешься на сей счет? А то в каком положении я окажусь!
- Послушай-ка, Пекиньи; знаешь, пока ты мне затуманивал голову своим планом, вместо того чтобы его разъяснить, меня тоже посетила некая идея.
- Еще одна? У тебя тоже? Теперь у нас две идеи - значит, все пойдет как нельзя лучше. Говори же, мой дорогой Майи, говори, и ты увидишь, как внимательно я буду тебя слушать!
- Моя идея - вот она: я не стану, как ты, ходить вокруг да около правды. Пекиньи, это моя жена прислала тебя сюда.
- Меня? Твоя жена?
- Пекиньи, ты любовник моей жены!
- Я?!
- Хочешь не хочешь, а ты, Пекиньи, объяснишь мне, почему моя жена искала ссоры со мной. И ты мне объяснишь, зачем ей теперь понадобилось мое возвращение. Пекиньи, мой договор с Луизой был подписан сегодня утром. И его условия, заметь, Пекиньи, касаются только будущего, но задним числом они ничего не оправдывают!
- Ты с ума сошел! Да у тебя, мой дорогой, даже глаза вылезают из орбит!
- Я не шучу там, где задета честь моего имени, тебе это понятно, герцог?
- Э, несчастный, да кто говорит о твоем имени, кому есть дело до твоей жены и этих ваших супружеских счетов задним числом? Твоя жена? Я ее знать не знаю! Ваш разрыв? Мне на него плевать, я и услышал-то о нем только сегодня.
- Верю без труда, он и произошел сегодня в два часа пополудни.
- Майи, честью клянусь: я только мимоходом упомянул о графине!
- Однако ты начал с того, что просил меня примириться с ней.
- Для твоего же блага, мой дорогой, чтобы тебе не остаться одному, когда придется порвать с этой бедняжкой Олимпией. Одиночество убийственно для человека с твоим воображением, а в подобных случаях иметь при себе хотя бы жену все же лучше, чем никого.
- Не думай, герцог, что я тебе позволю сказать еще хоть что-нибудь, прежде чем ты мне дашь честное слово.
- Какое слово, граф?
- Герцог, я тебе не угрожаю; мы оба слишком воспитанные люди и слишком добрые приятели, чтобы так вести себя друг с другом, и все же ты мне поклянешься, ты дашь слово герцога…
- Да в чем мне клясться?
- Что ты не знаешь мою жену, как ты сейчас сказал.
- Мой любезный Майи, вот тебе слово герцога: клянусь честью моей семьи, моей кровью и моими предками,
что твою жену я видел не более трех раз: в день вашей свадьбы, поскольку был твоим шафером, в день ее представления ко двору и сегодня после полудня в Рамбуйе.
- Как, Луиза была в Рамбуйе?
- Да, я ее заметил, но мы даже словом не перекинулись. Кстати, это мне напомнило еще одну странность.
- Скажи, какую.
- О твоей жене?
- Говори.
- Разве тебя это занимает?
- Э, смотря какая странность.
- Но, в конце концов, если это довольно странная странность?
- Это никак не может меня волновать, ведь мы, как ты сам заметил, расстались. Но все-таки это подобающий интерес, если муж…
- Ну да, действительно, вполне подобающий. Что ж! Раз ты считаешь, что этому мужу…
- Моя жена свободна.
- Да, но все же свободна до тех или иных пределов, включая их либо исключая.
- Я бы предпочел, чтобы исключая.
- К примеру, так: свободна вплоть до герцога и пэра, но при этом исключая его, будь он хоть дважды герцогом и пэром, не правда ли?
- Пекиньи!
- Так вот, мой дорогой, если тебе не по вкусу, что твоя жена на кого-то слишком засматривается, а этот кто-то слишком засматривается на нее, сейчас самое время…
- Самое время для чего?
- Чтобы встать между женой и той персоной, на которую она поглядывает Граф провел ладонью по лицу.
- Ну, - сказал он, - это лишь чтобы меня позлить. Это у меня есть любовница, а Луизу я знаю: она может состроить глазки тому или другому, но не более.
- Значит, в своей жене ты уверен?
- Уверен.
- Отлично! Друг мой, вера спасительна. Затем Пекиньи прибавил про себя: "Если Олимпия само совершенство, то и Майи также образец в своем роде.
Что за пара! Какая жалость, что их приходится разлучать!"
- Итак, - продолжал Майи, - ты дал слово, и я вправе не сомневаться, что ты сюда пришел по собственному почину и только из-за Олимпии?
- Положись на это, я же возвращаюсь к моему плану.
- Милый друг, не стоит мне его объяснять, это был бы напрасный труд.
- Почему же?
- Потому что это ни к чему не приведет.
- Ох, черт возьми! Неужели я строил планы впустую?
- Совершенно впустую. Я утратил любовь моей жены, или, по крайней мере, эта любовь уснула, а проснется лишь тогда, когда это будет угодно Богу.
- Или дьяволу.
- Да, герцог; а что до Олимпии, повторяю тебе: я ее не выпущу из рук, она принадлежит мне и никакая сила ее у меня не отнимет.
- Все это не более чем слова: "Verba volant (лат.)]", как выражается отец Поре.
- Как тебе известно, мой любезный герцог, существуют слова и совсем иного рода. Слова Евангелия, слово чести…
- Не стоит так горячиться, а главное, не бросайся словами Евангелия. Это добро не расточают попусту.
- Вот еще! Я что, не хозяин своей любовницы?
- Э, нет!
- Вот как? Любопытно.
- Любопытно или нет, а это так.
- И кому же она в таком случае принадлежит, моя любовница?
- Королю, черт возьми! Так же как и Париж. Если королю будет угодно повысить солевую подать на свой город, он едва ли станет справляться о твоем мнении или даже о мнении самой столицы.
- Да, но…
- Никаких "но". Мадемуазель Олимпия актриса, она принадлежит Французской комедии, которой владеет король, поскольку все комедианты суть люди короля.
- А, так ты изволишь шутить!
- Я? Честное слово, я от подобного намерения за тысячу льё.
- Что ж, скажи королю, пусть попробует прийти и взять у меня Олимпию, тогда увидим!
Пекиньи пожал плечами:
- Он ведь постесняется, король, не так ли?..
- Ах, Пекиньи, ты воистину бесценный друг. Ценю твою редкую деликатность: ты понял, что мне угрожает опасность, и хочешь избавить меня от нее.
- Каким образом?
- Ты проведал, что затевается заговор против моей бедняжки Олимпии и, не подавая виду, указываешь мне спасительный выход.
- Кто? Я?
- Это прекрасно, не отпирайся, это прямо-таки возвышенно, благодарю! Сегодня же ночью я увезу ее в Нормандию, в мое маленькое поместье. Помнишь, то самое, что по соседству с Курб-Эпином, владением госпожи де При.
- Нет, это я тебя благодарю за предупреждение. Можешь быть уверен: мадемуазель Олимпия не поедет в Нормандию.
- Вот еще! - озадаченно промолвил Майи. - Это почему же она не поедет?
- Потому что я ей помешаю.
- Ты?
- Я самый. Видишь ли, милейший граф, я не намерен допустить, чтобы король умер с тоски, и тем самым занять место подле Жака Клемана и Равальяка!
- Черт возьми, это уж слишком!