- Ах! Боже мой! - возопил сумасшедший, одним прыжком преодолевая расстояние, отделявшее табурет, на котором он сидел, от решетки своей клетки.
Стражник проворно отпрянул в сторону, увлекая за собой аббата.
- Да что такое? - воскликнул тот, позволяя оттащить себя подальше, но продолжая смотреть на безумца.
- Он! Аббат! - воскликнул узник, повисая на прутьях решетки.
- Что ж такого? Ну да, я аббат.
- Господин де Шанмеле, это вы?
- Как, он меня знает?
- Господин де Шанмеле! Господин де Шанмеле! - кричал помешанный.
- Что с вами, друг мой?
- Само Небо вас посылает!
- Хочу надеяться, что так.
- Так вы меня не узнаете?
- Увы, нет!
Сумасшедший откинул с лица пряди волос.
- Я Баньер! - сказал он.
- Неужели? Юный послушник ордена иезуитов?
- Да.
- Баньер, который сыграл Ирода?
- Да.
- Любовник мадемуазель де Клев?
- Да, о да! - вскричал Баньер в страшном отчаянии. - О да, я им был!
И он затрясся в судорожных рыданиях, кусая себе руки.
- Мой друг, - закричал Шанмеле стражнику, - отоприте мне камеру этого бедного юноши, прошу вас, скорее!
- Но как же, господин аббат? Ведь он станет вас бить!
- О нет, нет, господин аббат знает, что нет! - взывал к ним Баньер, стараясь придавая своему голосу как можно больше ласковости.
- Да открывайте же! - потребовал Шанмеле.
- Откройте, да, прошу! - молил Баньер. - Откройте господину аббату, друг мой, и вы, господин аббат, увидите, о, вы увидите, как я буду вас любить!
- Ну да, уж он вас полюбит, как мой кот любит мышей, то бишь он вас слопает.
- Это мое дело, - отрезал Шанмеле. - Отпирайте!
- Вы приказываете, господин аббат?
- Да.
- И вы подтвердите, что сами настояли, чтобы я открыл вам дверь этой камеры?
- Я это засвидетельствую, открывайте же.
- Я обязан повиноваться вам, и я, разумеется, послушаюсь, но лучше бы и вам меня послушать: хоть палку мою возьмите.
И стражник отпер дверь, однако не преминул после каждого поворота ключа оглядываться, чтобы бросить на Шанмеле вопросительный взгляд.
Шанмеле вбежал в камеру, и Баньер с невыразимой, нежностью сказал ему:
- О, если бы я не боялся напугать вас, если бы не боялся вас испачкать, ах, дорогой мой господин де Шанмеле, как бы я вас расцеловал!
Достойный священнослужитель бросился в объятия умалишенного: то была картина, за которую много дали бы ценители любопытных зрелищ.
- Присядьте на мой табурет, господин де Шанмеле, - сказал Баньер, - садитесь и ничего не бойтесь. О, поговорим, поговорим, мне так много нужно вам сказать!
- Да, - выдавил Шанмеле с принужденной улыбкой, - поговорим, но будем говорить благоразумно.
- Э, так вы считаете, что я не в своем уме? - спросил Баньер.
- Берегитесь! - предупредил стражник. - Вот на него уже находит, сейчас он обезумеет.
Шанмеле огляделся вокруг, потом снова устремил взгляд на Баньера и слегка пожал плечами, что означало: "Увы! Будь вы в здравом рассудке, разве вы бы здесь оказались?"
- Я вас понимаю, - печально сказал молодой человек, - вполне естественно, что вы предубеждены против меня; но, выслушав мой рассказ, вы убедитесь, что я не сумасшедший.
- Что ж, в таком случае, - отвечал Шанмеле, - если вы не безумец, объясните, что за странное сцепление обстоятельств привело вас в Шарантон.
- Отошлите этого человека.
Шанмеле, не колеблясь, жестом приказал стражнику отойти на расстояние, при котором их голоса не могли до него доноситься.
И тогда Баньер поведал ему историю всех своих злоключений начиная с того вечера, когда он вместо него сыграл на сцене роль Ирода.
Он рассказал о своем побеге с Олимпией, покинутой графом де Майи; описал их пребывание в Лионе и свой арест в этом городе по ходатайству иезуитов, из монастыря которых ему удалось ускользнуть. Затем он перешел к событиям, последовавшим за его дезертирством из полка, вплоть до того дня, когда его задержали у входа во Французскую комедию. Рассказ его был таким последовательным и говорил он с такой горячностью и таким чувством меры, что, когда он произнес последнюю фразу, аббат воскликнул:
- Этот человек не более помешан, чем я!
- О, не правда ли, господин де Шанмеле? - вскричал Баньер. - Не правда ли, я вовсе не сумасшедший?
- Я поклянусь в этом! Я за это поручусь!
- Спасибо! - сказал Баньер. - Господь послал мне то, о чем я молил его с той самой минуты как попал сюда: беспристрастного человека, способного меня выслушать и произнести свое суждение. И вот ведь, я просил у Бога послать чужого, а он посылает мне друга.
- О да, мой дорогой Баньер, истинного друга.
- Но теперь ваша очередь, - спросил узник, - скажите, как вы оказались здесь и в этом облачении?
- Призвание, любезнейший господин Баньер.
- Ах, правый Боже! Ну да, призвание, направленное в сторону, противоположную моему, - с грустной усмешкой заметил бедный Баньер.
- Вот именно. Подобно тому как вы заменили меня и присвоили мой театральный костюм, я занял ваше место и облачился в ваш монашеский наряд.
- Того самого монастыря, который я покинул?
- Того самого, что вы покинули, причем я стал любимцем преподобного отца-настоятеля.
- Ах, в этом отношении, мой дорогой господин де Шанмеле, ваша участь совершенно противоположна моей, - заметил Баньер.
- А поскольку я ничего так не хотел, как оставить сцену, и поскольку мой отказ от этого проклятого Богом искусства был для Церкви большой победой, меня наставляли на путь истинный, меня приняли, меня возвысили и, наконец, меня пристроили.
- Увы! Скверная должность, мой любезный аббат.
- Да, вы правы, я и сам знаю, что на нее смотрят как на худшую из всех возможных; никто ее не захотел, один я согласился, вот и получил ее.
- Если бы я не был еще большим неудачником, я бы сказал: "Вы совершили ошибку, мой милый аббат".
- Мне столько нужно искупить, брат мой! - с сокрушенным видом заявил Шанмеле. - Я же был более чем на три четверти проклят.
- Вот дьявол! Если так считать, - с печальной улыбкой заметил Баньер, - то я уже проклят с головы до пят.
- Полно! Полно! - произнес аббат.
- Но я, - продолжал Баньер, обращая взор к Небесам, - больше вас уповаю на милосердие Господа; он заставил меня слишком много выстрадать в этой жизни, чтобы и после смерти подвергать таким же испытаниям.
- Не ропщите на Бога, брат мой, - сказал Шанмеле, радуясь поводу приступить к проповеди.
- Я более не ропщу с той минуты, как снова обрел вас, дорогой аббат, - мягко возразил Баньер.
- Господь посылает вам испытание, сын мой.
- Да, жесточайшее испытание.
- Это потому, что у Господа своя цель.
- Да с какой же, по-вашему, целью Богу нужно мучить такого бедного малого, как я?
- Он желает, чтобы вы отринули греховную страсть.
- Какую страсть?
- Страсть, которую вы питаете к Олимпии.
- Мою любовь к Олимпии? Это мою любовь к Олимпии вы называете греховной страстью? Мне - отринуть эту любовь? Да пусть лучше я проведу всю мою жизнь в роли умалишенного, пусть меня вынудят на веки вечные остаться узником, пусть избивают, хлещут плетьми, истязают так, как избивают, хлещут и истязают тех несчастных, чьи вопли доносятся до моих ушей, но я никогда, ни за что не откажусь от моей любви к Олимпии! Лучше смерть! Лучше вечное проклятие!
- Ну-ну, брат мой! - успокаивал его Шанмеле. - Вы впадаете в заблуждение; вас примут за безумца.
- Да, правда, - удрученно поник головой Баньер. - Но что вы хотите, сударь? Я так люблю эту женщину, что никакая сила в мире не заставит меня ее забыть.
- Даже сам Господь?
- Даже она сама.
- А между тем, мой дорогой Баньер, мне кажется, что именно ей вы обязаны всеми вашими невзгодами.
- Да, конечно, она всему виной; да, она меня предала; да, она меня забыла; да, быть может, это она решила, чтобы я оказался в тюрьме, и таким образом избавилась от меня. Что ж, какова бы ни была эта женщина, я благословляю ее, какова бы она ни была, я ее люблю! О! Если бы вы только могли сказать мне, где она сейчас, как она? Вы же знали ее.
- Я прибыл из Лиона, - отвечал Шанмеле.
- И к тому же, - вздохнул Баньер с видом человека, теряющего последнюю надежду, - к тому же вы порвали с театром.
- Ах, Боже мой, да, но между тем там остались люди, с которыми я поддерживаю знакомство, чтобы попытаться привести этих грешников к Господу.
- Это будет непросто, - сказал Баньер, качая головой.
- Ну, я надеюсь на то, что не все влюблены в Олимпию; к тому же, - прибавил Шанмеле, подвигаясь поближе к Баньеру, словно готовился открыть ему секрет, - у меня есть план.
- Какой? - спросил Баньер.
- Я воспользуюсь их суетными интересами, посредством которых попытаюсь мало-помалу привести их в лоно Господне.
- Гм! - озадаченно пробормотал Баньер.
- Я вот что сделаю, - продолжал Шанмеле, упиваясь лестной для новообращенного члена ордена возможностью изложить свои планы спасения заблудших душ. - У меня есть, осмелюсь так выразиться, друг, хотя он герцог и пэр; я имею в виду господина герцога де Пекиньи, капитана гвардейцев его величества, дворянина королевских покоев, имеющего неограниченную власть над актерами.
- О-о, вот это прекрасное знакомство, дорогой аббат! Человек, который устраивает дебюты, тот, по чьему распоряжению подписываются ангажементы, тот, кто распределяет роли! О, что у вас за прекрасное знакомство, повторяю вам! Вы счастливчик!
- Берегитесь, - с улыбкой заметил Шанмеле, - или я назову вас безумцем.
- Продолжайте же, продолжайте.
- На чем я остановился?
- Вы говорили, что приведете актеров в лоно Господне, пользуясь их суетными интересами.
- Именно так.
- Понимаю. Вы добьетесь, что им будут давать хорошие роли, и они из чувства признательности станут благочестивыми. Что ж, не скрою от вас, что эти расчеты мне не по вкусу, да и кроме того, не думаю, чтобы они осуществились.
- Да вы погодите, выслушайте, какой же вы неутомимый говорун! - продолжал Шанмеле, воспользовавшись первым же перерывом в речах Баньера и спеша в свою очередь поведать о своем средстве. - Нет, мой план совсем не таков. Для этого я слишком хорошо знаю комедиантов; давать им роли - ну уж нет! Наоборот, я позабочусь, чтобы те, что у них есть, им опротивели, сделаю так, чтобы эти роли у них отобрали, чтобы театр превратился для них в место сплошных мучений, а когда они от этого устанут, попрошу моего друга герцога де Пекиньи устроить им скромный пансион при какой-нибудь святой обители.
- Ах, так! Прекрасно! Ну и мысль! - вскричал Баньер, забыв о собственном положении, чтобы встать на защиту тех, кого Шанмеле замышлял преследовать. - Откуда, чума на вас, набрались вы подобных мыслей, дорогой аббат? Как?! Вы причините подобные горести тем, о чьих интересах печетесь? Черт бы побрал такие заботы! Если так, я предпочитаю вашу вражду!
- Неблагодарный! - воскликнул Шанмеле.
- Уж теперь-то, - продолжал Баньер, мысленно возвращаясь к надежде, не покидавшей его с той минуты, как здесь появился Шанмеле, - теперь, черт возьми, вы видите, что я не сумасшедший? Поскольку я смог добрых полчаса поддерживать беседу, даже не пытаясь заговорить с вами о себе самом, вы вполне убедились, что я здоров, не так ли?
- Я в этом уверен, - заявил Шанмеле.
- Пожалуй, - не унимался Баньер, - вы с вашими идеями насчет вечного спасения, с вашим желанием заставить всех артистов оставить сцену, как это сделали вы, предпочли бы видеть меня несправедливо заточенным здесь, нежели позволить мне вернуться в театр?
- Право слово, смею признаться, это почти что так! - вскричал аббат.
- Вы это серьезно? - вскричал Баньер.
- Конечно.
- А! Берегитесь же, - произнес узник, глядя на священника с таким выражением, какое могло бы обратить в бегство начальника и стражника и заставило бы попятиться даже самого Мартена. - Этот дом - обитель отчаяния, а оно дурной советчик, господин де Шанмеле! За этими
решетками умирают ежеминутно, день за днем, и тому, кто знает, что ему предстоит здесь провести весь свой век так, как я прожил последние две недели, есть смысл сберечь время, одним ударом размозжив себе голову об эти каменные плиты.
И Баньер сделал пугающе выразительное движение.
Шанмеле бросился к нему и в порыве искренней нежности заключил его в свои объятия.
- Вспомните о спасении души, брат мой! - вскричал он.
- Ох, не говорите мне о спасении! - с жаром воскликнул Баньер. - Моя любовь - вот мое спасение!
- Но эта женщина вам изменила, мой друг; из ваших объятий она перешла в руки другого!
- Э, полно! Разве прежде она не перешла из объятий этого другого в мои объятия?
- Брат мой! Брат мой!
- Чего вы от меня хотите?
- Хочу вас убедить, что все это безрассудные надежды, софистика, лишенная почвы.
- Как вам будет угодно, господин аббат, но это так.
- Ну, - сказал Шанмеле, - я начинаю понимать, почему вас посчитали умалишенным.
- И точно зная, что это ошибка, вы, движимый своим недоброжелательством, будете способствовать тому, чтобы заставить меня вынести здесь все муки, уготованные безумцам? - спросил Баньер. - Это было бы не слишком по-христиански, берегитесь, господин Шанмеле, мой товарищ по авиньонским подмосткам, мой преемник в монастыре иезуитов!
- Ну-ну, не будем ссориться, - отвечал добрый священник, глубоко уязвленный подобным упреком. - Увы, я слаб: говоря со мной подобным образом во имя человечности, вы меня возвращаете к понятиям сего извращенного мира и я чувствую, что поневоле растроган.
- О, здесь только каменное сердце осталось бы безучастным! - воскликнул Баньер. - Ведь, в конце концов, вы же видите, что с той самой минуты, как вы появились здесь, как я узнал вас, мне приходится делать над собой огромное усилие…
- Какое?
- Ах, черт! Уж не думаете ли вы, что у меня в мыслях может быть что-либо иное, кроме желания выбраться отсюда? Что на устах у меня есть что-либо, кроме этой мольбы? Вы мне поможете, не правда ли?
- Но как же, по-вашему, я мог бы помочь вам в этом, дитя мое?
- Скажите, теперь, когда я вполне разумно побеседовал с вами, дал ясные ответы на все ваши вопросы, вы, наконец, уверились в том, что меня заперли здесь несправедливо?
- Проклятье! Мне кажется, что да.
- Что ж, это все, о чем я вас прошу. Выйдя отсюда, ступайте к начальнику полиции, к судьям, приговорившим меня, скажите им, убедите их, поклянитесь, что я в здравом уме, что я никогда не был сумасшедшим, и они меня отпустят.
- Я займусь этим.
- Когда?
- Начиная с сегодняшнего дня.
- Отлично!
- Это мой долг, и я его исполню.
- Спасибо.
- Но я боюсь… Шанмеле запнулся.
- Чего вы боитесь?
- Мне страшно, как бы это не привело к переменам…
- В чем?
- В вашем положении.
- Как? Поручительство, данное таким человеком, как вы, основательное, по всей форме поручительство, что я не безумен, изменит к худшему положение того, кого держат под замком как умалишенного?
Шанмеле настороженно огляделся вокруг и, придвинувшись к Баньеру, шепнул:
- Но вы уверены, что вас здесь заперли потому, что вы сумасшедший?
- Проклятье! А с чего бы еще, по-вашему, им меня запирать?
- Ну, черт возьми, за какую-нибудь ошибку, а может быть, и преступление.
- Любезный аббат, - заявил Баньер, - я, вероятно, совершил множество ошибок, но что до преступлений, надеюсь, Господь никогда меня до такой степени не покидал.
- Друг мой, преступления случаются каждый день, и совершают их далеко не всегда закоренелые злодеи. Вспомните Горация, убивающего свою сестру в порыве патриотизма: это весьма красивое преступление. Вспомните Оросмана, убивающего Заиру из ревности, - это преступление более чем простительное.
- Я никого не убивал, благодарение Богу, ни из ревности, ни из патриотизма. Впрочем, убийц отправляют совсем не в Шарантон.
- Вот тут вы ошибаетесь.
- Как так?
- Возьмем к примеру вашего соседа, того, что совсем рядом, не дальше чем за этой перегородкой.
- И что же?
- А то, что ваш сосед не более помешан, чем вы.
- Что вы такое говорите?
- Правду. А между тем я воздержусь от того, чтобы объявить, что он не сумасшедший.
- Почему?
- Потому что это подлый убийца, прикончивший бедную девушку всего лишь за то, что она решилась поступить честно.
Баньер содрогнулся.
- Эй, как вы сказали? - вскрикнул он. - Сосед? Мой сосед? Это, часом, не…
- Что?
- Боже мой! Мне много раз казалось, будто я узнаю его голос, я словно уже где-то его слышал.
- Это невозможно.
- Почему?
- Он не француз.
- Сардинец?
- Откуда вы знаете?
- Маркиз?
- Да.
- И его зовут?..
- Брат мой, его имя держат в секрете, - сказал Шанмеле.
- Я вам сейчас раскрою этот секрет! - вскричал Баньер. - Его имя маркиз делла Торра.
- Да.
- И вы говорите, он убил?
- Да.
- Кого?
- Женщину.
- Женщину, которую он любил?
- Любил, видимо, потому и убил. Ведь убивают только по двум причинам: или потому, что ненавидят, или потому, что любят.
- И как ее имя, этой женщины?
- Женщину звали Марион, - сказал Шанмеле.
- Марион! - простонал узник.
Затем, сделав над собой огромное усилие, Баньер спросил:
- Известно ли, за что он убил эту бедную девочку?
- Да просто за то, что она вырвала из его когтей юного
красавчика, который сперва уехал с ней вместе, а потом бросил ее, беззащитную; тут-то этот несчастный, этот ничтожный субъект настиг ее и пронзил ударом шпаги прямо в сердце.
- Ничтожный, несчастный субъект - это я! - закричал Баньер и, повалившись на плиты пола, стал кататься по камере вне себя от отчаяния.
- Как это? - пролепетал Шанмеле.
- Бедная девушка, бедняжка Марион! - кричал Баньер. - Это я ее убил! Прости меня, Марион, прости!
Шанмеле обхватил Баньера обеими руками, удерживая.
- Умерьте свой пыл, - сказал он, - будьте осторожны, ведь все подумают, что у вас припадок.
- Ох, отец мой! - стенал злополучный Баньер. - Отец мой, я солгал, когда уверял вас, что на моей совести нет ничего тяжелее, чем ошибки! Я совершил преступление, величайшее, наихудшее из всех злодейств: я убил!
- Успокойтесь.
- Я заслуживаю смерти, отец мой, предайте меня в руки правосудия, отведите меня к палачу! Это я убийца Марион!
Но в ответ на эти слова, которые он прокричал в приступе отчаяния, в соседней камере вдруг раздался лязг цепей, сопровождаемый глухим рыком.
- Это кто там, - взвыл делла Торра, сотрясая перегородку и двери, - это кто еще болтает о Марион? Кто сказал: "Я убийца Марион"?
- Я, презренный, я! - вскричал Баньер. - Шпагу мне, мою шпагу! Кто мне вернет мою шпагу?! Однажды ты ускользнул от меня, но во второй раз тебе не ускользнуть!